Мрак

      Серые многоэтажки тянулись бесконечным лабиринтом. Они выступали из мрака декабрьского вечера и терялись в нём, как в колодце. Небо было такого неопределённого тёмного цвета, будто город в попытках спрятаться от холода накрылся грязной тряпкой.       Неестественно рыжий, лицемерный свет фонарей на краткие секунды выхватывал из сумерек две фигурки: повыше и пониже. Они шли, наклонившись вперёд, спотыкаясь и матерясь. Сырой ветер хлестал им в лица, снег резал щёки, ноги вязли в сугробах.       Двое студентов возвращались с последней пары. — Слышь, Сусанин! Где сраная остановка? — провыл Зим, чуть не приземлившись физиономией в снег. — Что, думаешь, я тебе нарочно увеселительный тур устроил? — Диб язвительно оскалился под шарфом, но поймал спутника за локоть. — Я по-твоему кто, Моисей, чтобы сорок лет по пустыне водить? Будет тебе остановка. И вообще, без меня ты б тут заблудился и замёрз насмерть. — Ну ты тогда гений тактики, вытаскиваешь злейшего врага из сугроба по пояс, — Зим так и продолжил висеть на нём. Этот способ передвижения оказался вдвое быстрее, чем месить короткими ножками ледяную серо-коричневую кашу. — Ещё и не додумался, что я сам тут с шестого класса бегаю. Разобрался бы. — Так чего ж ты тогда за мной увязался? — Ложь и провокация! Во-первых, это ты за мной увязался, а во-вторых, кто откажется от персонального раба-носильщика, а? А-кха!       Пока Зим отстреливался, ему в глотку попала снежинка и обожгла. Он закашлял, открывая рот, впуская новый снег и кашляя всё больше. Диб остановился и натянул пришельцу воротник до глаз. Кашель быстро прекратился. — Вот так и иди. Хоть глотку побережёшь, тебе ещё орать и орать.       Снег лавиной, видимость ни к чёрту. Поди найди остановку, как же! Она, видать, там же, где и светлое будущее.       Спустя секунд двадцать молчаливой ходьбы Диб сам не выдержал и заныл: — Угораздило же отца ехать сюда! Что он тут забыл, американец мексиканских кровей? Сидел бы на заду ровно в каком-нибудь Майами, а мы бы с тобой по пляжам друг за дружкой гонялись, а, Зим? Да что там Майами, хоть бы в Сочи остановился! Так не-е-ет, ему подавай исследования в уникальной среде! И зарплату двадцать пять тысяч! С двумя детьми! Вот так среда, уникальнее некуда! И хоть бы сначала переехал, а потом имена дал! Микроскоп купил, а мозги не купил! Вот вам Диб в классе из Ваньков с Илюхами, пожалуйста, сука, распишитесь за чморение!       Зим слушал дибопричитания в стомиллионный раз исключительно для того, чтобы потом самому пожаловаться на удушающую бедность. Он бы давно наплевал на скрытность и катался от базы до училища и обратно на корабле. Но финансирование миссии отрубили. Топливо и запчасти брать негде. Только самому, ручками — а ты попробуй в стылом захолустье отыскать нужное сырьё! Вот Зим и возится с каждой поломкой по два месяца. А там и весна настанет, чего спешить?       Мысли расползались куда-то в стороны, путались в заледеневших кустах. Иркена, как и всякое уважающее себя насекомое, от холода непременно клонило в сон. Ноги, и так месившие сугроб, окончательно заплелись в сыр-косичку.       Диб, которому вдруг стало тяжелее, принялся тормошить сонную муху: — Не спи, замёрзнешь. — Ты мне ещё Высоцкого процитируй, — Зим хотел встряхнуться, чтоб и впрямь не покрыться коркой, но вдруг вздрогнул сам по себе. Из темноты, теряясь в метели, зыбко выступил силуэт автобусной остановки. Мираж, не иначе.       Диб тоже заметил заветную скамеечку с козырьком, и у него открылось второе дыхание. Припустил так, что Зим едва успевал перебирать ногами, пока его тащили, как санки на верёвочке.       Боже, что это за махина там рядом, неужто автобус? Спасены, скорее!       …Они только и смогли увидеть, что удаляющиеся, исчезающие в снежной дымке фары. — Это не наш, — сказал Диб, предупреждая порцию трёхэтажного мата по-иркенски. — Главное, что дошли. Подождём.       Садиться не стали. Не дай бог примёрзнуть.       Ветер как будто бы стал ещё более пронизывающим. Он проносил холод под кожу, под мясо, в самые кости. Такой холод не уходит даже под раскалённым душем. Диб попереминался с ноги на ногу и обернулся на сердитый ком из капюшонов: — Ну как, готов потерять остатки чувства собственного достоинства?       Зим промычал что-то вроде «будь ты проклят» и с обречённым кивком подошёл поближе. Затем повернулся корпусом к Дибу. Они прижались друг к другу, сохраняя между телами крошечное безветренное пространство. Вся их вражда сделалась мелкой и незначительной перед лицом зимы, безглазым, истресканным. Фонари светили где-то далеко. Они неверно мигали, как будто в них были не бездушные лампы, а свечки, которые ветер вот-вот задует. И тогда пропадёт всё, весь мир, и останутся только два студента у остановки. А вокруг — чёрная, воющая, колкая бездна.       В привычной надежде утешиться небом, Зим впервые за вечер задрал голову. Но неба не было. Ни одной звезды. Проклятая атмосфера проклятой планеты украла у пришельца последнюю отраду. Разочарованный дальше всякого предела, иркен хотел опустить взгляд обратно, но наткнулся на лицо Диба. Очки у него запотели, и этот пар на стёклах замёрз узорами. Глаз сквозь узоры было почти не видно, зато видно ресницы и брови. Все белые, в инее и снежинках. Блестят. Вот и звёзды нашлись. Почувствовав внезапный прилив тепла откуда-то из-под туды, Зим поспешил это тепло сохранить и спрятал лоб в дибовом шарфе.       Вот в этой-то позе кучкующихся пингвинов их и застал нужный автобус. Двери открылись подобно вратам рая. Повеяло животворящим теплом. Зим сам не заметил, как взлетел по скользким ступенькам, растолкал толпящихся у входа людишек и шлёпнулся на сиденье. Рядом приземлился Диб. Его очки стали совсем непрозрачными от резкого перехода в тепло, и бедный слепец сдвинул их на нос.       Попутчики одновременно, не сговариваясь, облегчённо выдохнули. С этим выдохом, казалось, целое облако мёрзлого тумана вышло из их грудных клеток. Туловища расползлись по облезлым седушкам, одежда быстро оттаяла и аж потяжелела от влаги. Вставать в ближайшие часа полтора не было никакого желания.       И если Зим засыпал на холоде, то Диба стало отрубать, как только он чуточку согрелся. — Зим? Эй… — Ну чего тебе? — Разбуди, как доедем до твоей.       Зим самую малость опешил: — С каких это пор ты сбегаешь из дома ко мне? — Я этим со школы промышляю, просто ты тогда ещё не знал, — Диб глупо хихикнул. — А если серьёзно, я устал тебя на горбу таскать, хочу подремать подольше. А как приедем… — он зевнул, закрывшись варежкой. — сядем за курсовую раньше всех.       На слове «курсовая» Зим молча многозначительно подставил человеку плечо для облокачивания. Пусть только не упоминает это дьявольское дело всуе.       Освобождённый бурлак повиновался. Зим на всякий случай ещё и взял спутника под локоть, чтобы тот не свалился кровному вражине на колени. Вот на плече лежать — это ещё ладно. А на колени совсем уж срамота.       Сам Зим уставился в окно. Снаружи по кромешной черноте за пределами трассы скользили только жёлтые квадраты чужих окошек. Там, за бетонными стенами с неряшливыми швами снаружи и коврами для утепления внутри, пьют пакетированный чай с микропластиком и едят заветренную свинину. Зим молча показал язык пьюще-едящим. Посмотрите на них, греются, смотрят по телику, как всё хорошо, горя не знают. А ты трясись над самым колесом, и так до конечной.       Всё, нет сил смотреть наружу, противно. Теперь давай на пассажиров.       Какой позор, думал Зим, морщась на застывшие у поручней тулова. Как в первый раз попробовал покататься на автобусе, так выскочил пулей от всей этой вирусни, пота и кислого пара из плоскозубых пастей. А стоило перекантоваться на планете годик-другой, свыкся. Варится в тухлых щах, да ещё и радуется теплу, как жалкая моль, летящая на лампу. От беспомощности хотелось кричать, и Зим бы с радостью, не так давно и задумываться бы не стал. Но сейчас сдержался. Диб спит, зачем будить несчастного. Ещё чего доброго из автобуса выставят раньше положенного, а Зим ведь заплатил! Честно целых двадцать пять рублей отдал! Ну уж нет, досидит, сколько надо, а когда выйдет, сразу же глотку порвёт.       На подходе к конечной автобус несколько раз останавливался. Водитель, гундося что-то про себя, вставал с сиденья и брал лопату для снега. Затем выходил и чистил занесённую до непроходимости дорогу. Возвращался потный и злой, садился обратно и заводил мотор. Несколькими минутами позже мочало водворялось на колу и всё начиналось сначала.       В итоге к тому моменту, как злополучный драндулет добрался-таки до нужной станции, Зим уже десять раз забыл о данном себе обещании заорать на выходе. Еле-еле растолкал Диба. Они вдвоём были последними пассажирами.       Вынужденно вполголоса поблагодарили снегочиста-водителя. Выползли наружу. Обратно в замороженную чернильницу.       Молча — мыслей кроме «домой, в тепло, отдохнуть» не осталось.       Вот и та улица — клаустрофобный коридор между двухметровыми заборами. Полусгнившие ограды под весом сугробов наклонились в сторону улицы, сжав её ещё сильнее — того гляди задушат. Зим шёл тихо и шипел на Диба, когда тот хрустел по снегу сапогами. Надо вслушиваться. Вдруг — вой?       От базы их теперь отделяла только снежная целина по грудь глубиной. Лопаты для снега на той стороне. Автобус уже уехал.       Зим ощутил ядовитый укол экзистенциального ужаса: он так устал, что ему уже плевать на честь, священную вражду и целостность миссии. Он скорее даст себя разворотить на лабораторном столе, чем примется разгребать этот катаклизм.       Выдохнул, достал лапы из ПАКа, сгрёб в охапку Диба и перемахнул через сугроб, прямо к порогу. Даже не стал оглядываться на другие дома: всё равно из светлой комнаты ничего не увидишь.       Внутри всё как всегда, прямо стереотип. Зим до сих пор гордился тем, как его внутренний интерьер вписывался во все остальные. Ковёр на стене, невнятные отслаивающиеся обои, покрытая лаком и поцарапанная мебель из девяностых. Среди мебели непременно шкаф-сервант с какими-то рюмками и графинами, которые непонятно откуда появились и никогда не используются. И телик с запылённым выпуклым экраном. Ещё и накрыт кружевной тряпицей. Единственное отличие от настоящего человеческого: не нужно стучать по нему кулаком, чтобы заработал. В таких домах обычно пахнет пылью и чем-то эдаким обжитым, человеческим… варёной капустой. А здесь — разве что моющими средствами, и то едва уловимо. Так даже не интересно, по словам Диба.       Зим наблюдал, как гость выпутывается из обледенелого шарфа и бережно снимает видавшую виды чёрную куртку, пока не остаётся в косматом шерстяном свитере. Свитер сизо-голубой, и это несуразно контрастирует с румяной, дышащей влажным паром дибофизиономией. — Ты похож на размокший батон в очках. — Снимаю шляпу перед твоим красноречием, — Диб с усилием выдернул голову из мохнатой ушанки. Волосы под гнётом головного убора превратились в ужас, летящий на крыльях ночи. Даже не разберёшь, где там его дурацкий хохолок.       Парик Зима снялся вместе с шапкой и остался лежать прямо в ней. Зим с размаху зашвырнул её прямо на шкаф, чуть не сбив пыльную толстую вазу в цветочек. Шапка приземлилась с характерным мокрым шлепком.       Зим снял с лица слой клея ПВА, как снимают косметические маски. Небось поры сузились ого-го как!       Наконец он снял и линзы, и с ними пришлось обращаться поаккуратнее. Им нет аналога, а в запасе всего несколько пар. Снова напала мысль о бедности. Не раз в голову приходила идея наворовать кучу денег, а потом откупиться от полиции. Но для этого нужны связи в местной партийной верхушке или среди областного олигархата, иначе награбленное попросту уйдёт на взятки всё высшим и высшим чинам.       Поглощённый тоскливыми мыслями, Зим опустил линзы в антисептический раствор. На секунду в голове промелькнула непрошенная мысль о том, что и он мог бы, как линза, уйти с головой во всерастворящую жидкость, стать в ней невидимым и больше ни о чём не тревожиться.       Диб тем временем уже щёлкнул электрочайником. Даже не посмотрел, сколько воды внутри, ему бы хоть глоток, хоть каплю горячего внутрь, хоть паром подышать.       Кипяток обварил язык, и этот ожог второй степени был благословением. Только он мог вытравить из крови застывшие колючие льдинки.       Воды хватило на чашку, и Диб, несказанно обрадовавшись, сунул туда чайный пакетик. Ну а чашка, разумеется, была никакой не чашкой, а стаканом в тяжёлом железном подстаканнике. Всё как положено.       Зим остранённо наблюдал за этой бытовой сценой. Она разворачивалась перед его глазами уже добрую тысячу раз. Диб, суетящийся на кухне, стал настолько привычен, что слился с интерьером. И Зим незаметно для себя перевёл взгляд на окно.       За окном стелилась позёмка. Свет упирался в неё, а за её тонкой кисеей вид был такой же, с каким сталкиваются моряки на кораблях по ночам. Луч от фонаря — и тот утонет. Так и не поймёшь, когда ты ещё на плаву, а когда уже в пучине.       Может быть, Зим давно утонул? И не увидел, потому что ночь? И потому так мало воздуха, и нет сил барахтаться?       Наивная, мозгопромытая часть Зима до сих пор надеется, что ему кинут спасательный круг. Что Империя ещё вспомнит о нём. Пожалуйста, пусть дом вспомнит о нём.       Диб подошёл, окутанный душистым чайным облаком. — Как ГИР? Чинится? — спросил и тут же пожалел о сказанном, когда встретился со взглядом с иркеном. — Чи-инится, — передразнил Зим. — вот раскусят тебя бродячие собаки пополам, а я приду в больницу и спрошу: ну что, чинишься?       Они сели рядом на диван. Теперь уже не было необходимости облокачиваться друг на друга или прижиматься в попытке согреться. Но они всё равно сидели плечом к плечу. А что им терять? Какая разница теперь?       И пока Зим угрюмо думал о чём-то, упёршись взглядом в пятно на стене, Диб смотрел на Зима. Не то чтобы он что-то там не видел. Напротив! В том и самая соль! Изучать пришельца глазами — старая привычка. Он сам — привычка, часть быта. Он никуда не собирается. Это даёт ощущение надёжности. Не вязкой, как болото, стабильности, а крепкой скалы в неприютном океане жизни.       И только изредка он опять выглядит незнакомым, новым: когда Диба внезапно посещает осознание, сколько прошло времени.       Зим давно не был злобно смеющимся школяром в ярко-розовой иркенской форме на каждый день. Годы нещадных издевательств от остальных учеников, суровый климат, нескончаемо напряжённая ситуация в стране наконец — всё это сравняло гордого захватчика с народной биомассой. Он выцвел, переоделся во что попроще, нахмурился.       …Но и какая-то новая, душевная, почти мученическая искра время от времени мелькала в его глазах. И тогда он был похож на поэта. Или, быть может, на поэта был похож Диб, раз он так думал.       К этому вечеру последние осколки их эпического противостояния отвалились и потерялись в снегу. Рутина сожрала всё, что у них было идейного. Горькая нужда победила принципы, и от этого осознания ком вставал в горле.       Однако, как и в отсветах души в лице Зима, было что-то утешительное в поражении. Пускай пламя схватки потухло, какой-то новый, крохотный огонёк, не больше свечного, затеплился между ними. Наверное, именно этот хрупкий язычок они стремились сберечь, пока жались друг к другу там, между панельками, в колодце.       Уже двадцать минут они молчат. Диб давно допил свой чай. Надо бы поставить…       Подстаканник так брякнул об пол, что Зим вздрогнул от неожиданности. Громкий звук, кажется, выдернул его из рассуждений. И вдруг, растравленный одним только стуком железа о паркет, Зим задрожал, задрожала прихваченная зубами нижняя губа, задрожали антенны. Было видно, как он силится сделать вздох и не может. Лицо его было искажено болью. — Эй, что с тобой? Ты как?       Этот вопрос, простое «ты как», сломал Зима окончательно. Может, потому он и выдержал так долго в Империи, что его ни разу не спрашивали, как он себя чувствует. Чтобы ответить, нужно заглянуть внутрь себя: открываешь крышку, смотришь и ужасаешься. Ка́к я? Да хватит ли слов, чтобы описать, ка́к я?       Иркен согнулся пополам, закрыл лицо руками, будто в него брызнули кислотой. Оно так и ощущалось. Слёзы, которые он сдерживал годами, накопились, и столько в них было соли, что глаза жгло.       Стыдно плакать. Имперскому — да как можно! На звёздном фронте солдаты видят, как их товарищей разрывает на куски. И те держатся. Зим не посмеет, Зим не тряпка, Зим не… не…       Да что уж теперь. Как будто его плач услышат отсюда. И он закричал, завыл дрожащим голосом, заревел. Запричитал в колени: — Они меня бросили. Бросили здесь! Не отвечают… Деньги… планы мои — а как исполнять..? Ни-ничего не построишь… не починишь… бросили-и-и!       Диб чуть ли не поседел. Зим никогда не плакал. Он вопил, бесился, проклинал всех и вся, ломал первые попавшиеся под руку предметы, кидался стульями. Все эти годы, пока Диб, мстя за попытки захвата планеты, обливал его мусором и раскалённым борщом, обтыкивал его шапку булавками. Раз даже сунул ему под парту осиное гнездо. Слёзы от боли и аллергии на укусы выступали. Но Зим не плакал. Тем более так.       Что делать — Диб понятия не имел. Он неловко протянул руку и положил товарищу на спину. Погладил. — Ну ты это… того… — Чего «того»? — Зим поднял зарёванное, пунцовое от стыда лицо. — однажды у меня закончится обезбол. Потом антисептик. И я не смогу их синтезировать, потому что реактивы тоже кончатся. Что, думаешь, я могу прижигать раны этилом? Нетушки! У меня от него все ткани плавятся.       Диб поражённо молчал, пока Зим продолжал сквозь слёзы перечислять свои горести. — Медаппарат сломается рано или поздно. Запчастей нет. Сырья, чтоб их сделать, нет. Где я в этой дыре возьму осмий?! А иридий? А если Империя выйдет-таки на связь? Что они скажут, когда я попрошу запчасти для хирург-машины? Да меня засмеют!       Каких усилий стоило выгонять это «засмеют» из головы. Сколько лет он твердил себе: «Да они во мне души не чают! Я же лучший и самый любимый захватчик! Что им стоит отправить ящик платины?»       И сколько лет уже он пытался дозвониться, чтобы отправили ящик платины. И сколько лет не дожидался ответа.       Зим забрался на диван с ногами, притянул колени к груди и спрятался в них. — Я запущу тебя в НИИ, в папину лабораторию. — снова подал голос Диб. — Придумаем что-нибудь. Куда мы денемся! — Я бы сказал куда, да тебе не понравится, — пробурчал Зим, однако стряхивать человеческую руку со своего плеча не стал.       Диб не знал, что ещё сказать. Ему самому было и обидно за Зима, и страшно, и отчаянно, и беспросветно.       Где-то в глубине души он давно надеялся однажды сбежать в космос. С Зимом. Идиотизм, конечно, но хоть какая-то надежда. И вот эта надежда рассыпалась в прах. Где там совок? — Ну иди сюда, — прошептал Диб наконец, протягивая к пришельцу руки.       И Зим дался. Тяжело выдохнув, погрузил лицо в колючий свитер. И остался прижатый, обвитый худыми руками. И вцепился в ответ, проникая когтями сквозь пряжу, царапая кожу. Пускай царапает. Так Диб точно будет знать, что он рядом.       Они застряли здесь, без перспектив, без выхода — медленно тонут в ночном северном море. И — вот же пришло в голову, дурость да и только — держатся друг за друга.       И единственный свет в конце тоннеля — это с каждым днём приближающаяся весна, когда все грубые заплатанные пятиэтажки с цементными швами наружу, все неказистые, покосившиеся домики покроются цветами черёмухи, сирени и яблони.       Лучше на самом деле ничего не станет — деньги магическим образом не появятся, жизнь не упростится. Но хотя бы — и это, пожалуй, последняя надежда юных дуралеев вроде них двоих — будет светло, тепло и красиво. И проще выкопать иридий из земной коры. — Я тебе «Тайн двадцатого века» припас, — проговорил вдруг Зим, его голос всё ещё приглушён свитером. — «Секретных архивов» не завезли, что было взял. Ты только дай потом кроссворд закончить. — Да я тебе целый ларёк кроссвордов скуплю, только не пугай меня так. — Я что, до сих пор навожу на тебя ужас? — Зим подскочил и уставился человеку в глаза, весь искрясь и сияя. — Очень даже. — Умеешь же утешать, если захочешь, — Зим улыбнулся на раскрасневшуюся диборожу. — Примат-томат.       А потом он улёгся Дибу на колени, громко и бесстыдно урча. Раз Империя покинула его и не даёт средств на выживание, то и он, пожалуй, покинет часть имперских предрассудков и позволит приласкать себя дурацкому волосатому человечишке. Для полноты картины Зим ещё и стянул со спинки дивана плед, чтобы накрыться.       Диб усмехнулся на его расслабленное выражение лица. — Уже дремать? А курсач когда? — Давай в следующий раз сядем, а? Вот ПАКом клянусь, возьмём и сядем. — Договорились.       И они не сели до мая.