В начале было слово

Осознание накрывает с головой, когда в зеркале он видит свои глаза. Не шрам на лице, не разорванные охочими до серёг нолдорской работы орками уши, не болезненную худобу. Даже не отсутствие кисти — к этому он привык почти, это помнил всегда. Это того стоило. Это ничтожная цена за свободу. «Всё закончилось, Майтимо. Всё в порядке. Всё теперь будет хорошо», — срывающийся шёпот Финьо пробивался сквозь мутное полузабытье ещё тогда, в полёте. Он, должно быть, потерял много крови, должно было быть больно — но нет, просто там, где должны были быть пальцы, ладонь — больше ничего не было. Непривычно, удивительно пусто. Он составлял словосочетание «лишённый руки» на всех языках, что успел изучить — урывками, от сторожей-орков, от прочих пленников, что мельком видел порой. Слова «убить», «пытать» и «умереть» он узнал на всех языках первыми — прежде ещё, чем простое «быть». В Ангбанде невозможно было — быть. И он не был там — было его хроа, изодранное, должно быть, в клочья — он понимал это отстранённо, но не чувствовал, привык к временами накатывающим волнам боли. Перед глазами бежали строки — слово «боль» на всех языках. Тенгвы были сходны в квенья — во всех трёх диалектах, в синдарине — они вообще имели много общих корней, интересно, ещё со времён Куйвиниэн? — в нандорине было чередование, естественно, там были нередки замены букв: «б» и «в», например. Насколько связаны слова «боль» и «воля»? Если это воля Моргота — должно быть, напрямую. «Всё в порядке. Всё закончилось». У Майтимо в зеркале — глаза безумца. Он медленно пятится, закрывая лицо руками. В детстве так было — если закрыть, то ты вроде как и сам спрятался. Тебя нет. Ты не можешь — быть, если не хочешь. Тебя не найдут. И ты сам — не ты. Фэа бьётся, снова скованная хроа — навеки изменённым, поломанным. Всё приходит снова, всё, что было там, мелькало за рядами тенгв в глазах, ощущалось подспудно, вытеснялось на фон. Неважно, на чём ты пишешь, пока пишешь, увлечённый. Но теперь — за тенгвами протекает кровь. — Майтимо? — обеспокоенный голос Финьо. Волна ужаса захлёстывает с головой, и словно со стороны он слышит, как кричит. Это всё — было. Он в Ангбанде все эти годы — был. Он отдёргивается от прикосновения, слепо ползёт куда-то в угол, кажется, свалив пару стульев. Спрятаться, спрятаться, нет, нет, я не хочу, пожалуйста, я не хочу, пусть это закончится, пожалуйста, я всё что угодно сделаю, я на коленях буду ползать, только пусть закончится, не делайте этого со мной, не делайте это, плохо, больно, противно, не надо, не надо… — Майтимо! — голос Финьо пробивается сквозь собственное хриплое завывание. — Майтимо, я здесь. Нет, он не может быть там, в Ангбанде, только не он, хотя бы его отпустите, всё, что угодно, я всё сделаю… — Майтимо, мы здесь. Это берег озера Митрим. Здесь никто не сделает тебе больно. Больше никто не сделает. Я убью каждого, кто попытается — будь то Морготова тварь или светлые айнур, эльф… кто угодно. Всё хорошо, Майтимо. Я здесь. Мы не в Ангбанде. Я с тобой. Я никуда не уйду, пока ты этого не захочешь. Финьо, кажется, совсем рядом, только протяни руку, но не касается. Хорошо. Не то он мог бы сломать Финьо руку. Или шею. Потому что здесь не может быть Финьо, это наверняка просто Морготов морок, наверняка просто бред. Если открыть глаза — там будет орк. Или сам Саурон. Наверняка опять чем-то опоил из своих зелий. — Тебя здесь нет, — хрипло и отчаянно шепчут губы помимо воли. Нельзя, нельзя поддаваться, только что сейчас — поддаться? Там, внутри, в Ангбанде — там не было страшно, там нельзя было бояться. И неведомые слова жуткого, грубого языка давали освобождение — он мог мыслить, он мог познавать, пусть такое, искажённое, уродливое. Он мог дать имя вещам, которых прежде не видел — «ды-ба», «вол-ко-лак», «у-май-я», «пыт-ка». У всякой вещи должно быть имя. Если назвать его — будет не страшно. Если дать безымянному страху имя — он будет побеждён, заключён в эти звуки и тенгвы. Линии их строят для страха клетку, несокрушимую стену. Он строил как лучший из архитекторов. Он раз за разом учился — и всякий раз побеждал. — Я называю тебя «мо-рок», — шепчет он. — Я тебя назвал. Я тебя победил. — Я не слышал этого слова раньше, Майтимо, — мягкое удивление, недолгое молчание и осторожное, будто по тонкой ледяной кромке: — Ты мне расскажешь? Там, в Ангбанде — никто бы не спросил. Майтимо открывает глаза. Финьо смотрит на него тревожно, но в глазах всё одно искорки любопытства. Сотни лет они вместе бродили по всему Аману — и ложились у Майтимо ровные строки тенгв в таблицы, а рука Финьо лёгкими росчерками рисовала карты — будто с высоты птичьего полёта. И было тепло и спокойно — как больше никогда и ни с кем. — Это… видение. Но не просто видение, а… Майтимо начинает говорить. У Макалаурэ — прохладные тонкие пальцы, всегда прохладные — даже в жару. Они ложатся на лоб, осторожно, невесомо. В первое мгновение хочется отшатнуться, спрятаться, нет, нет, это всё неправда, это не его тело, защититься ровными строками, защититься именами… Нет. Это Митрим. Это — Макалаурэ. Не они. — Я назвал это — «не-звук», а один нандо назвал на своём языке — «звук ужаса». Ты не слышишь его, как обычный, но чувствуешь всё равно. И страшно, как будто наваливается на уши. Он начинается с очень низкой ноты, всё ниже, ниже. А потом ты больше не слышишь — только чувствуешь. Даже когда назвал — всё равно страшно, хочется забиться куда-то в угол и дрожать. Ему хочется и сейчас, пот выступил на виске, хочется не открывать глаз, потому что кажется, если открыть — там не Макалаурэ, там снова Ангбанд. Не-звук гремит в ушах, нарастая, всё внутри сжимается… Звенят струны. И Макалаурэ поёт — не так, как бывало в Амане, когда приходили его послушать из самого Валимара в Тирион. Простое, безыскусное — колыбельную, что пела им мать. Не-звук затихает, властвует звук. Перебор струн, негромкий голос Макалаурэ — как тёплое одеяло, обволакивает, ласкает барабанные перепонки, и тело расслабляется, и можно открыть глаза. Макалаурэ улыбается. — Я не ламбенголмо, — мягко говорит он, не поёт, но всё одно голос звучит песней. — Но мне кажется, что против не-звука спасёт звук. А если звук — звук ужаса, то пусть звучит радость. От Тьелкормо пахнет луговыми травами, сырой землёй и немного — мокрой шерстью. Он сидит возле кровати прямо на полу, откинув голову — можно зарыться пальцами, оставшимися пятью, во встрёпанную копну светлых волос. — Я видел там разных чудовищ, — нужно заставить себя рассказать, всему нужно подарить имя, произнести имя, увидеть имя. — Было и подобие волков, а были и совсем мелкие твари. Некоторые в чешуе, такие, что если раздавить — ещё дёргались. Они разносили заразу своими укусами, если эльф был болен или истощён — это легко могло его убить. Иногда я чувствовал, как они стаями бегают по мне. И я назвал их — «тараканы». Тьелкормо чуть приподнимается и запрокидывает голову, как сова. Майтимо фыркает, Тьелкормо улыбается в ответ и поворачивает голову, чтобы посмотреть уже нормально. — Нет такого зверя, что не могла бы одолеть отвага. И собака. А этой мелочи и кошки хватит. Вот, я как раз привёз! Он лезет за пазуху, за шуршанием одежды слышен писк. Рука Тьелкормо опускается на одеяло, поддерживая под пушистый животик котёнка месяцев двух. — Рыжий, прямо как ты, — с гордостью говорит Тьелкормо. — Вырастет — будет славно мышковать, крысовать, змеевать и хоть бы и…таракановать! Майтимо улыбается и осторожно тянется погладить. Кошачья шерсть мягкая, как волосы Тьелкормо. Существительное перечёркивает голос — глагол. Первое, что делает привычно хмурящий брови Карнистир — поправляет ему одеяло. — Ты весь закоченеешь так, — сварливо бурчит он, прежде чем усесться в кресло рядом с кроватью. Рукав его мажет по плечу, Майтимо чувствует лёгкий холодок металла. В рукавах Карнистира всегда — булавки, в карманах наверняка — обрывки ниток, а в сумке — вязальные спицы, с которыми он хоть в Валимар, хоть в Белерианд. И это одно способно развеять чары — но Майтимо говорит. — Мы ведь не болеем — но там, в Ангбанде, тела становятся хрупкими. Как будто иссыхают, истаивают. И болят даже тогда, когда, казалось бы, раны исцелились, суставы вправлены. Всё равно кости будто ломают, а от холода всё ещё хуже. Как будто все кости выкручиваются, раскалываются, как будто пытки — всегда с тобой, и спать невозможно, и скулить хочется, как побитой псине. Я назвал это — «ломота». Иногда… случается ещё. Целители говорят — тело до конца ещё не исцелилось, сил не хватает. Может быть, годы уйдут. Карнистир хмурится. — От холода, знаешь ли, поможет либо огонь, либо тёплая одежда, а огонь с собой таскать везде как-то сложновато. На вот. Давай сюда ноги. Ломящие от боли ступни и голени покалывает плотная шерсть. По толстым, двойной вязки чулкам — сложный узор и мелкий бисер по кромке. То, что хочет разломиться — связано тёплой, прочной нитью, мельчайшей сетью. Сильными, ловкими руками руками Карнистира. Сидеть на пороге холодно, ветер срывает плащ, но он пытается уже сам ходить, выходить на свежий воздух. Понемногу. По несколько шагов, опираясь на костыли. Быстрые пальцы Атаринкэ застёгивают тёплый плащ новой фибулой — блестящее красное золото, осторожно, почти не касаясь, расправляют ткань. Лучи солнца сверкают на ярком металле, почти ослепляя — как и вовсе слепит солнце после дней покойного полумрака. — Там, в Ангбанде, — нужно говорить, слова всё ещё бегут, будто дурная кровь из раны, — нечем дышать, постоянно дымит, и не только кузни — кажется, всё его нутро. Всё затянуто дымкой, всё расплывается. Я назвал это «смог». Это квенийская форма названия, а сам корень я услышал от какой-то аварэ. Словно наяву — пытается душить, нет, это ветер налетел, просто ветер, его не было в Ангбанде, быть не могло — но грудь сдавливает. Атаринкэ чуть сощуривает тёмные, грозовые, отцовские глаза. — Я много думал над тем, как разгонять застоявшийся воздух. В жару ли, в дым. Вот, взгляни — пока просто опытный образец. Он наклоняется к сумке, несколько мгновений шарит там — и на свет появляется странный маленький механизм с мельничными лопастями. Ветерок на лице — ласковый, приручённый. — «Вентилятор», — вырывается у Майтимо. Атаринкэ удивлённо вскидывает брови, и Майтимо объясняет: — Я, конечно, не искусен в делах рук, но всё же отец чему-то да смог меня научить. Хотя бы и языку мастеров. Разгонять воздух — «вентилировать». От «вентиль». Атаринкэ улыбается, коротко, но тепло — яркой искрой. — У тебя в комнате душно, а окно каждый раз открывать не станешь — можешь замёрзнуть. Будет мой подарок тебе, хочешь? И протягивает на ладони. Майтимо осторожно берёт. Лопасти разрезают мрак. Амбаруссар похожи на зеркало, в вечернем свете не отличить, какой посветлее, какой — потемнее. Переглядываются, Майтимо знает — безмолвно говорят между собой. В Амане так мог любой и с кем хотел, если дозволялось, здесь же, в Эндорэ — только те, кто был особо связан, как муж и жена. Или вот — близнецы. Пахнет луговыми травами — и солнцем. — В подземельях, — начинает он, — ничего не растёт. Только плесень, поганки какие-то, но у Моргота что-то вроде подземного сада. Только травы там все — злые. Ядовитые. Даже те, что привычны — почернели, горькая полынь, чёрные маки. Они разрастаются вокруг, вширь и вглубь, загоняют все прочие травы, будто зверя, травят. Я назвал их — «отрава». Ловкие, тонкие, тёплые пальцы осторожно срывают цветы, другая пара рук сплетает венок. Золото, зелень и червонец. — Нет такой злой травы, от которой было бы не спастись доброй, — с тихой улыбкой говорит один Амбарусса, а другой надевает на голову Майтимо венок. От рук его пахнет мёдом и солнцем. Корни ярких цветков прорезают тёплую землю, вытравливая яд. — «Противоядие», — говорит Майтимо, и близнецы по обе стороны помогают ему подняться с густой травы, где они сидели втроём — навстречу закатным лучам. У Финьо твёрдая и тёплая ладонь. В тело возвращается сила, но для верности на крутом склоне Майтимо опирается на его руку. С Финьо можно позволить себе не притворяться, что силён так же, как и прежде. Уже не король. Тяжесть свалилась с плеч, другая — надвинулась. Нет согласия между братьями, не все, не все были согласны, но Майтимо был — несокрушимая сталь. Иначе не выжить, не собрать разбитого. И годы, годы ещё собирать, а внутри ещё кипит, болит, рвётся наружу. Майтимо ещё лежал, едва способный подняться, но — говорил. Говорил взахлёб, до потери голоса, и список неправильных глаголов орочьего языка ложился на лист желтоватой бумаги твёрдой рукой Финьо. — Всё ли верно? — мягкий, ласковый голос. О, Финьо может быть суров, и лучше не вызывать его гнева, не то придётся худо, но за бессчётные годы Майтимо не вызвал ни единого раза. Только однажды — обиду, когда ушёл с отцом в изгнание, в Форменос. Будто бы тысяча лет прошла с тех пор, и прежние раздоры — словно детская возня. Тенгвы скакали тогда перед глазами, но было не привыкать — они впечатались в зрачки ярким пламенем. И левая рука, дрожа, берётся за перо, и скребёт неровными каракулями поверх, отмечая, исправляя. Потом он пишет сам. Финьо приносит карты Митрима и окрестностей. — Орёл немало мне помог, — весело говорит он, и в уголках губ, и в глазах — тёплая улыбка. — Прежде здесь не сходился масштаб, смотри, я подправил. Будет время — может быть, мы вместе разведаем окрестности, вот здесь, где белое пятно. Время терпит. Я бы хотел пойти туда с тобой, — в голосе прорезается грусть, — как раньше. Как всегда. Финьо и был — всегда. И Майтимо говорил — и про другое. Про тяжесть кандалов, про грязь и вонь, про голод и тошноту, про все пытки, на которые только способен был Саурон. — Он ведь в своём роде тоже учёный. Иногда он хотел от меня мольбы о пощаде, а я спрашивал его об этимологии очередного глагола, — Майтимо усмехается. — Иногда он даже отвечал, прежде чем спохватывался и снова приступал к своей работе. Ему любопытно — искажать. Моргот делает это без фантазии, в меру нужды, а Саурон… в этом есть что-то от искусства. Жуткого, искорёженного. Неправильного. Финьо понимал — и слушал, а Майтимо всё говорил — и тогда, и сейчас. — Не стоило бы мне, — однажды сокрушённо, стыдливо сказал он. — Не стоило всё это на тебя выплёскивать. Финьо только покачал головой и невесомо положил тёплую ладонь ему на плечо. Так, чтобы легко смог стряхнуть, отстраниться. Чтобы не поглотил вновь слепой ужас — забиться в угол, как загнанная крыса, отбиваться, ломая всё, что попадётся вокруг, ломая всех — и себя, не замечая ни боли, ни крика. — Ты сам говорил — если что-то назвать, то станет легче. Если облечь в слова. И я это слушаю. А ты — ты в этом был. — Иногда кажется, — тихо пробормотал Майтимо, — что я в этом и есть. Что теперь я в этом — действительно есть, не так, как тогда. Хуже. — Майтимо, посмотри на меня, — мягко просит Финьо, а когда Майтимо послушно смотрит в тёплые серо-голубые глаза, спокойно и твёрдо продолжает: — Я вынес твоё хроа. И помогу вынести фэа. Ты справишься. Обязательно справишься. Звенит музыка Макалаурэ, тёплый котёнок Тьелкормо сворачивается под боком. Тёплые носки Карнистира греют ноги в прохладные ночи, а в жаркие дни вентилятор от Атаринкэ разгоняет душное марево. Венок от Амбаруссар весь высох — то всё так же слабо пахнет теплом и мёдом. Домом. Остаётся то последнее, чем пытались его сломить, а когда не вышло — вывесили на склоне Тангородрима, не жить и не умереть. Майтимо говорит. О том, как повалили на стол, привязав верёвками. О кулаке, выбившем остатки зубов — Атаринкэ сделал замену из твёрдого фарфора, целители — помогли закрепить. О хриплом дыхании и чужом поте, жадной, грубой хватке. О том, как тошнило желчью — и тем, мерзким на вкус. Тенгвы бежали перед потемневшими глазами, а они продолжали — ещё и ещё. — Для эльфов телесная любовь — часть брака. Соединение хроа и фэа. Фэа орков — калечные, не чувствуют ни любви, ни радости, ни нежности. Только боль. Для них каждое слово о близости — грязное ругательство. Кажется, Саурон лишился трезвости мысли — он почему-то решил, будто сможет меня этим унизить. Словно я орк. Мне было брезгливо — и только. — …словом, здесь и проходит грань между эльфийскими языками, по крайней мере квенья, но также практически достоверно — синдарином, с огромной вероятностью можно ручаться за нандорин, а также делать достоверные предположения о языках авари. В отличие от них, в орочьих диалектах вся лексика, связанная с размножением и получением удовольствия от телесной близости несёт в себе негативную коннотацию, даже более сильную, чем неприятный запах или нечистоты… — он закашлялся и сплюнул остатками желчи. Тёплая кровь запекалась между бёдер. Но если замолчать — он окажется здесь. Он будет в Ангбанде. Саурон, смотревший на него не без некоторого изумления, воспользовался этой заминкой. — Посмотри, Нельяфинвэ Феанарион, до чего ты докатился. Ты был принцем нолдор, славившимся на весь Аман своим острым умом и знаниями. Сейчас ты просто вещь. Игрушка. Вместилище для орочьей похоти — тех, кого ты верно почитаешь хуже животных. У вещи нет имени. В ответ — победная усмешка окровавленными губами. — Ты неправ. Всякой вещи есть имя — вот первое правило ламбенголмор. Моё имя — Нельяфинвэ Майтимо Руссандол, сын Феанора, внук Финвэ. Король нолдор и ламбенголмо. Имя вещи не изменится, если её разорвать на части, если утопить её в нечистотах, если забивать гвозди Сильмариллом — он не станет от этого молотком. Если ты или твой хозяин, если вы убьёте меня — я умру королём, я умру потомком Финвэ, я умру мудрецом для своего народа. Я умру Нельяфинвэ Майтимо Руссандолом. А ты останешься — Саурон, в любом обличье, и под этой кличкой запишут тебя в хрониках, во всех, до скончания мира. Финьо безотрывно смотрит на Майтимо, ветер играется кончиками тёмных кос. — И он не получил тебя. Как ни пытался сломить. И не получит. Больше никогда, Майтимо. Лёгкое касание. Объятие. Время говорить — и время молчать. Сквозь крепко зажмуренные веки — проблески золотого света, ласкового и тёплого. Перед глазами — белое пламя. Фэа тянется к фэа, гладит короткими, нежными вспышками, и от этого по хроа — его хроа, дому для фэа, измученному, но выстоявшему — бегут тёплые мурашки. Тёплые — как губы Финьо. Майтимо поднимает веки. Глаза в глаза. И не звучанием на не прозвучавшее, на невмещённое в речь эльдар по необъяснимости искажение — есть всё же слово в ответ. «Любовь».