1696
«Государь нашъ, Петръ Алексеевичъ, пишу Вамъ изъ Воронежу. Выстроилъ по вашѣму указанію въ етомъ мѣсяцу чѣтыре линѣйных корабля да осѣмнадцать струговъ. Приѣзжалъ господинъ Лефортъ, оцѣнил сих, говорилъ, что кренъ на одном изъ суден оказался. Прошу, не гневайтесь, Государь, не лишайте мілости, к походамъ вашимъ всѣ исправлѣно будетъ въ срокъ.
Валѣрій. »
***
1706
Сентябрём 1706-го приезжаю в Петербург. Погода стоит ужасная. Духота. Иной летней ночью не бывает такой погоды. По новой моде в царских залах выгляжу просто: ни напомаженного парика не надел, ни кальсон. И плащ не снимаю, хотя петровы гвардейцы косются на меня недовольными взглядами, того и гляди заявят верхним чинам, что Воронской сызнова явился одетый не по уставу. Весь дворец обпихан солдатами его величества, будто Пётр опричнину возродить вздумал, да себя получше уберечь. Да и кто я, чтобы судить о нём? Пусть побережётся, мне же спокойнее сделает. Вспоминаю его. Весь последний месяц сдерживался, чтобы не затосковать по нём, да только не получается. Иду по коридорам, как на стрелецкую казнь готовлюсь, будто снова его вижу юным на верфях, как он галеры наши воронежские речные нахваливает, как утирает со лба пот, выходя из кузни, как хлопает по плечу да с голландскими своими мастерами знакомит. Хлопаю себя по щекам. Осаживаю. Негоже мне о царе такими мыслями задумываться. Стыдно. У резных дверей в парадную залу останавливаюсь. Видно сегодня задумали какой-то увеселительный момент: из залы слышна какая-то музыка, и кто-то декламирует стихи. Приоткрываю створку, оставляя без внимания гвардейца на карауле. Перед Петром – маленький Александр, верно, Петербург, стоит, воткнул руку в бок и выставил изящную ножку в немецком ботиночке, читает что-то весёлое. Потом перевожу взгляд на царя. Он сидит, подоткнув руку под щёку, сложив длинные ноги на золочёный пуфик с собачьими лапами, и довольно посмеивается. Отрастил усы за то время, что мы не виделись, да всё в них. Видно, что Его гордость за его Парадиза забирает. Маленько ревную. Но это всё по-доброму, никогда я в серьёзности не смогу возненавидеть ребенка. Вхожу в залу неслышно, останавливаюсь за колонной, да только от одного не в силу статься незамеченным. – Грязно подсматриваете за государем, Валерий? Михаил вскидывает свои вызолоченные брови, и я кривлюсь. Так и каждый раз он будет меня задевать, стоит мне только взглядом по Нему скользнуть? Тяжело молчу. Отворачиваюсь. – Воды в рот набрали? – А вы и рады пристыдить меня, Михаил? – И рад бы, да тошно на вас уже смотреть. Как приезжаете, так с Петра Алексеевича и глаз не сводите, всё для него делаете, и Александру в рот заглядываете, лишь бы царя не разгневать, – язвит Михаил, а я отхожу от него подальше. Пусть кидается в спину своим ядом. – А какое вам дело, Михаил? – холодно отбрёхиваюсь, да плечом опираюсь на колонну, не прекращая своего созерцания Петром и его воспитанником. – Он же много старше вас, как человек, а вы можно сказать ещё юны, Валерий. Не мне вам объяснять. Вы в своём Воронеже может и не слышали, да только у Петра в ваше отсутствие было столько мальчиков, сколько в гвардейцы за всю историю Государства Российского не отдавали. – Ох, и нравится же вам, Михаил, распускать грязные слухи о царе, – дёргаю плечом. А у самого сердце колотится как заполошное. У Петра? Любовники? Да как же так? Как же дети его все? Как же княгиня Лопухина? Вжимаюсь в колонну, чтобы как-либо себя успокоить. Но Михаил, будто замечая промедление моё и минуту слабости – напирает вновь. – Хотите предложить себя ему? Дерзайте, Валерий, Пётр любит таких наивных мальчишек, как вы, – его глаза из голубых превращаются в опасно серые. Мне хватает ума, чтобы понять, что Михаил почти что в ярости. И почему же? Он продолжает. – А ещё он любит европейские законы. Не слыхали ещё, что он этой весной придумал? – Михаила словно бы трясёт. – Я не верю вам, – качаю головой. – А то, что теперь по новому уставу царскому вольны офицеры отправлять на костёр тех солдат, что с отроками балуются, да грех мужеложства совершают. До вашего Воронежа не дошёл он ещё, но вскоре дойдёт. – Вы лжёте, Миша, – перехожу на вольности, а внутри клубится, гудит праведный гнев. Да не мог же Пётр так поступить? Сам же я помню, как он девушек по сёлам целовал, когда корабли на воду спускали. – Коли лгал бы я, ходили ли бы слухи об нём да об князе Меньшикове? – сверкает глазами Михал. – А что до мальчиков, видали вы арапчонка в залах, Валерий? Говорят, Пётр и с ним забавляется, когда никто не видит. Алексашка ревнует его дьявольски, да сделать ничего всё равно не может. Голова от противоречий становится чугунною. Оборачиваюсь к Михаилу и смотрю на него снизу вверх. Он тоже весь не по уставу одетый, в старой боярской накидке с мехами. По шее ползёт испарина от духоты. Руки сами сжимаются в кулаки. – Вам ещё не поздно сказать мне правду, Миша, – цежу серьёзно сквозь зубы. Сдерживаюсь. – Зачем вы делаете это всё? Или пытаетесь настроить меня против Петра? Отлучить от двора? Или завидно вам, что Москва-река не судоходна и выхода к морю не имела? Михаил смотрит на меня мгновение лишь, а потом тихо, но раскатисто смеётся, словно книжки в переплётах с полок сыплются. – Видимо пожары да голод не сделали вас умнее, Воронской. Я просто удивляюсь и злобствую тому, что вы так таскаетесь за Петром, только и всего. Мне, конечно, доставляет огромное удовольствие – наблюдать за всем этим. Право, я даже нахожу это довольно забавным. Внутри горячим огнём поднимается гнев, но я молчу, держа лицо. Представляю, что было бы, попади Михаил в воронежские улицы да на верфи. Там с него бы живо сбили всю спесь. Но я всё так же молчу. Потому что Михаил прав, как бы мне не хотелось этого отрицать. Пустое отрицание приведёт к ещё большему разочарованию, думаю я. Разворачиваюсь на каблуках, полоснув взглядом по Петру и Александру, кажется, меня так и не заметившим, и выхожу из залы. Прочь.* * *
1725
Нева ревёт. В кои-то веки нахожу это привлекательным. Петербург весь дышит смертью и холодом. Хочу вернуться в Воронеж. Дворец встречает молчаливой скорбью. У самого же, чувствую, в груди как-будто не осталось сердца.«Хочу сказать вам, не приезжайте, Валерий», – пишет с неделю назад Михаил. «Но запретить я вам более не в силах. Петра не стало. Слёг накануне по своей дурости, да так и не очнулся с горячки. Во дворце одна часть скорбит, вторая уже строит козни. Бояре все против петровьего сына ополчились, да ещё и Сашка с Петею досаждают бесконечными слезами. Не приезжайте, кабы не стало хуже. Да только я знаю, что вы приедете. Михаил.»
Когда вхожу в давно не видимые залы, тяжёлой волной наплывает горе. В императорских палатах пахнет застарелой болезнью и горькими заграничными микстурами. На Его тело посмотреть мне так и не дали, да только что-то не позволило мне даже на кладбище идти. Как-будто всё во мне противилось Его смерти и отрицало. Казалось, ещё вот недавно я смотрел, как маленький Парадиз читает Ему стихи. А вот уже и нет Его. И меня как-будто бы нет вместе с Ним. Только заворачиваю за угол, как в меня врезается какой-то встрёпаный кудрявый мальчуган. Присматриваюсь. Александр смотрит на меня исподлобья, а у самого глазищи красные, заплаканные донельзя. И так похудел царёв воспитанник, что мне становится не по себе. Я беру его за руку и сажусь на колени на полу. – Куда вы убежали, Сашенька? Наверняка вам сказали из своих комнат не выходить. Он смотрит дико, как если бы совсем меня не узнавал. А потом вдруг кидается на шею и плачет навзрыд. – Почему вас так долго не было, Валерий Семёнович? Папы не стало больше, и так страшно сейчас. Вздрагиваю. И горький комок вины проваливается в глотку. Как я не заметил раньше, упиваясь восхищением Им, что во дворце среди всех этих людоедов-упырей остались ни в чём неповинные дети. Осторожно глажу Александра по спине, пока мальчик не перестает всхлипывать. Когда отвожу его в комнаты, где уже, завернувшись в одеяла, спит его младший брат, в дверях сталкиваюсь с Михаилом. И едва ли его узнаю. Раньше его волосы отдавали золотом, а сейчас блёклые все. И глаза с тёмными кругами стали заметно серее. Вспоминаю усталый тон его письма и протягиваю ему руку. Михаил жмёт её по-крестьянски, словно какое-то мужичьё накинув сверху ещё и вторую ладонь. Отпускаю тяжёлый вдох. – Спасибо, что уложили их, – ведёт плечом он. – А то Александр всё бегает по дворцу, от всех уроков отказался напрочь. А Пётр всё в окно смотрит и ждёт. – Не стоит благодарности, – прикрываю за собой дверь в покои и прижимаюсь к ней спиною. – Как вы, Михаил? Он трёт свой лоб. – Так же, как и вы. Отвратительно, Валера. Пойдёмте выпьем. Качаю головой и, оттолкнувшись от двери, кладу руку на плечо Михаила. Он вздрагивает, но не сбрасывает её. Рассматриваю его осунувшееся лицо. – Теперь вы за всё в ответе? – Да, – гулко глотает он. – Вам нужно поспать. Таким же образом, что и детей, отвожу Михаила в его комнаты. Не надеюсь, что он уснёт, но не собираюсь выжидать у дверей. Царя больше нет. Петра тоже. Но я не плачу.***
1798
В императорском саде вовсю цветут поздние вишни. Трава густая, и вся в бисеринках росы. Тяжёлые бутоны роз клонятся к земле после дождя. В кипящей жизнью зелени высматриваю красно-бордовый тюльпан. Пара лепестков оборваны ветром, но он сохранил свою красоту. Беру его в ладони, не срывая. Глажу лепестки. Вспоминается давнее: как Он хлопает меня по плечу, как трогает пальцами волосы, много говорит, раздаривает похвалу. Снимаю перчатки и обвожу края цветка, задумавшись. – Вы ведь любили его, да? Поднимаюсь с колен с тюльпаном в руке и оборачиваюсь. Саша стоит в траве совсем босой, в исподних штанах и рубахе на голое тело. И волосы каштановые мокрые, кудрявятся и пушатся. Окидываю его взглядом. Совсем уже взрослый. Ростом уже достает мне до подбородка, в глазах не то пожар, не то ураганный смерч, смотрит так горячо, что я невольно теряюсь. – Люблю, – пожимаю плечами. Саша кусает губу. – До сих пор? Тяжело хмыкаю, бросая взгляд на тюльпан, а затем и снова на Сашу. – Но уже отпустил. Держите цветок, Александр Петрович. Он тушуется, когда я протягиваю ему тюльпан и неровной походкой удаляюсь из сада. Нога, повреждённая недавно на петербургских верфях, болит, но я не обращаю внимания и всё иду, пока не слышу громкий возглас, от которого по спине проходится горькое и одновременно с этим нежное тепло. – Вы будете счастливы, Валерий Семёнович! Я точно знаю! Обещаю вам! И в слова новой столицы я почему-то верю.