В конце они все умрут

      Солнечный день — совершенно обычная погода для конца августа. В принципе в этом дне нет почти ничего необычного. Ряд детей — каждый как на подбор. Аккуратно выглаженные белые рубашки, черные брюки с юбками, небольшой значок с изображением Ленина на левой стороне груди.       Будто они находятся в летнем лагере. Будто просто стоят одну из последних линеек на этой смене, готовятся уехать домой. Но дома здесь нет ни у кого. Ни у одного из этих детей нет опекунов, хотя у большинства есть вполне биологические родители. Вкратце — это собрание совершенно никому ненужных людей. Будущих комсомолов, партийных деятелей, естественно примеров для подражания. А разве из этого места могут выйти иные персоны?       Хотя выйти от сюда — тоже задача не из легких. Выйти от сюда живым, а не вынесенным вперед ногами— задача еще сложнее. Кто-то с ней не справляется. Как одна из, теперь бывших, учениц этого заведения — Алёна Косторная.       Да, именно по этому событию здесь, на небольшом кладбище около здания интерната, собрали детей. Но в этом и правда нет ничего необычного, ведь скоро места для жителей этого заведения просто кончатся. Хотя тогда, администрация наверняка начнет хоронить этих детей в лесу за высоким железным забором.       Тень огромного особняка падает на место проведения данного мероприятия, перекрывая раннее описанные солнечные лучи, создавая более мрачную атмосферу чем могла бы быть, что даже странно, для этой части участка. Это — солнечная сторона старинного здания, здесь живут дети, родители которых были в состоянии просто сослать ненужных отпрысков куда подальше от себя. И как же иронично, что эти солнечные дети чаще всего также перекрывают воздух другим обучающимся.       Другая, более неприглядная и темная сторона дома, принадлежит тем детям, что попали сюда по чистой случайности, не попав в обычный детский дом. Дети психически нездоровых родителей, родителей наркоманов, алкоголиков и просто матерей кукушек. Солнца на их стороне почти нет, лишь иногда проскакивают отблески луны по ночам. Луны, судя по всему, пытающейся глупо показать, что у тех есть будущее дальше небольшого участка около этого особняка.       Одними из таких детей и являются, некогда друзья, погибшей девушки. Если их такими и можно назвать. Подруга у той была одна, эта подруга сейчас плачет навзрыд около закрытого гроба, знает наверняка, что после ее никто не обидит, рядом как всегда стоит рыжеволосая приятельница, готовая убить каждого, кто хотя бы попробует что-то сказать в сторону плачущей. — Что, Трусова, зарезала ее, а теперь, как коршун стоишь над своей больной подружкой? — никто ничего не скажет Кондратюку на это. Почти все согласны с этим. Почти каждый здесь думает, что Алёну убила Трусова, даже не взирая на конечную медэкспертизу, — Все мы знаем, что вены можно и не самостоятельно вскрыть! Убийца! — Пей свои таблетки и помалкивай, клоун! Если конечно не хочешь оказаться в метре от Косторной, — шипит Саша, ей не нужны лишние слухи, однако делать нечего, в этом мире нужно хоть как-то защищаться, если сейчас нельзя с помощью силы, то в данный момент она лишь кинет едкий комментарий, а дальше сделает так, как карта ляжет. — Вы слышали? Теперь она и мне угрожает! Убийца! Убийца! — крики раздаются со всех сторон. Этот флешмоб, кажется подхватывает каждый, хотя на самом деле так громко кричат лишь поганые дружки Марка, такие же дружки, собственно, как и они с Кондратюком — теневые, и лишь один солнечный ребенок, что как-то слишком странно увязался в компанию того — Семененко — местный умник и всезнайка.       Всем абсолютно без разницы на шум, что уже давно сорвал всю атмосферу мероприятия, почти каждый наблюдает за новой разгоревшейся ссорой. Даже учителя не вмешиваются в это, не видят никакого смысла. Они в принципе никогда в подобное первые вмешиваться не будут.       Заместитель директора по воспитательной работе — Медведева Евгения Армановна, лишь с ухмылкой наблюдает за тем, как на лице рыжеволосой разжигается сильнейшая ненависть к этому месту, к Кондратюку, к этому миру в принципе. Руки сложены на груди, темные очки скрывают зверский интерес ее глаз к этой дискуссии. — Может все-таки остановить их? — не менее заинтересованный голос учительницы русского и литературы обдает ухо горячим дыханием. — Нет, милая, мы еще не дошли до развязки, — улыбаясь продолжает смотреть на перепалку Медведева, — У всех есть козыри в рукаве, а у кого-то это нож, — сжимая предплечья, она и правда наслаждается этой картиной.       Никто не замечает, как Трусова почти в плотную подходит к Марку, слушая, как оскорбления льются теперь буквально ей в лицо. Кулаки сжаты, до выступающих на них жилках вен, зубы стиснуты. Убийца!       Рука тянется в карман, за, кажется, единственным правильным выходом в данной ситуации. Ладонью она уже чувствует холодное лезвие оружия, проводит по тому пальцами, слегка прокалывая собственную кожу. Убийца! — Че, хочешь, как родители свои покончить? Ну конечно, у вас, уголовников, это же в крови, — он смеется в лицо, она знает, что это было последним спусковым крючком. Убийца!       Она бьет его с размаха по щеке и крики прекращаются. Вот что ей на самом деле так нравится. Они все испугались, на секунду, но испугались. Но секунда проходит и вот уже толпа налетает на нее. Валят на землю, бьют ногами, зная, что они останутся после этого абсолютно безнаказанными. — Эй, разошлись! — развязка случилась, две смерти на одной неделе — это многовато, только поэтому педагог по воспитательной работе решила подключиться к данной потасовке.       Трусову поднимают с земли. Лицо в крови, рубашка мятая, значок потерялся где-то в земле. Все видимые части тела в синяках. Каждый смотрит на ту с презрением. Каждый хочет добавить. Почти каждый. Лишь девушка, что давно уже прекратила плакать по одной из своих подруг, сжимая края юбки, взволнованно смотрит на побитую Трусову. — Врач заболел, — голос раздается сталью. Ничего удивительного, Медведевой плевать. Если бы ей было надо, то она и дала бы убить ту, — Зайдешь ко мне, возьмешь перекись, разберешься сама       Все как обычно. Возможно и правда с этим легче покончить путем Алены. Достаточно красивым путем.

Косторная Алёна Сергеевна

24.08.1972 — 24.08.1988

***

— Больно? — жидкость шипит на небольшой ранке, растекаясь с губ на подбородок.       Саша молчит. Ей нечего сказать, она даже не издает никаких звуков. Помимо них с Щербаковой в комнате еще шесть девочек, каждая хоть и прикрывается своими делами, но внимательно смотрят, как с помощью платка, воды и перекиси Трусову пытаются привести в человеческий вид.       И Сашу это злит. Злит, что из-за этих идиотов у нее теперь не только изуродовано лицо, но и нет значка, купленного когда-то родителями. Когда-то, когда она была еще совсем маленькой и не понимающей того, что грабить магазины или смотреть как нападают на людей — это незаконно.       Взгляд цепляется за лиловые лепестки ириса, стоящего в небольшой стеклянной баночке у окна. Аня нарвала их пару дней назад прямо за решетками забора. Та сказала, что эти цветы означают доверие и надежду, потому и поставила между их кроватей, надеясь на светлое будущее и всецело доверяясь Саша.       Почему-то от этих воспоминаний жжет в груди. Она ведь по сути просто рвет доверие, она своим присутствием и поведением не дала Ане полноценно попрощаться с ее подругой, она не смогла бы защитить ту, если бы после напали и на Щербакову. — Извини, — перехватывая руку, обрабатывающую раны уже на переносице, шепчет Саша.       Трусова осторожно гладит запястье Ани, смотрит прямо вглубь янтарных глаз. Она правда пытается раскаяться, пытается почувствовать себя виноватой, но что-то очень сильное на подсознательном уровне говорит ей об обратном. Что она всегда права. Она никому ничем не обязана в принципе.       Тяжело дыша сквозь стиснутые зубы, она и правда ищет спасение в глазах, что стали ей самыми родными, а родных нужно беречь, к родным нужно относиться уважительно, так бабушка всегда говорила. Правда, где она сейчас. Тоже наверняка лежит в земле, отдыхает от живых. — За что? — дыхание вновь перехватывает. Она одновременно понимает и в тоже время всеми силами пытается не признавать очередной своей ошибки. Ей уже просто осточертело ошибаться. — За все плохое, — слабая улыбка, раны саднят, сердце рвется из груди. Ей одновременно так ужасно и так хорошо.       Хорошо жить, зная, что все-таки даже в этом гнилом месте есть кто-то по-настоящему близкий. Кто-то, кто никогда не осудит и не сделает вид, что никогда не знал тебя. За таких людей надо держатся, таким надо доверять, таких надо любить всем сердцем. Хотя бы пытаться беречь от этого ужасного мира.       В детстве ей казалось, что ее окружают только такие люди. Только добрые, искренние и жизнерадостные, сейчас же среди толпы лицемеров и нытиков она смогла найти лишь одного человека, так или иначе подходящего под нужные ей стандарты.       Аня добрая, она всегда заботится, помогает и успокаивает Сашу. Всегда, цитируя песни из фильмов, пытается сделать вид, что видит свое будущее на двадцать лет вперед. Мечтает о том, как получит партийный билет, станет уважаемым человеком в Советском обществе.       Саша совсем о другом. Она хочет сломать эту систему воров и жуликов, хочет, чтобы этих партийных билетов как раз-таки и не было, чтобы все были изначально в равных условиях. Ей хочется, чтобы таких жестких людей, как Марк и его друзья хоть как-то наказывали или хотя бы отказывали в помощи.       Но всего этого не будет никогда. Не через год. Не через два. Не даже через несколько десятилетий. Система угнетения будет жить всегда.

***

      Она никогда никому не проигрывала. Даже таким конченным людям, как Кондратюк. Она всегда доводила свои дела до конца, особенно если они касались самых близких для нее людей.       Из крана медленно и так раздражающе вылетают маленькие капельки с характерным звуком отбиваясь о чугун раковин. Сквозняк небольшого окна слегка раздувает алые прядки, еле доходящие до плеч.       Саша держится за слизкие от воды бортики раковины, медленно вдыхая воздух уходящего лета, вместе с мимолетными нотками детства. Пальцы то сжимаются, то разжимаются на белой поверхности. Как мило, несколько часов назад именно здесь они с Щербаковой пытались смыть лишнюю кровь с ее лица, медленно растекающуюся жуткой краской по светлому обшарпанному корпусу.       Зеркало отражает почти полностью посиневшую от синяков скулу, разбитую нижнюю губу, и что странно, почти не потревоженный нос. На перегородке виднеется небольшая, но глубокая царапина, наверняка останется еще один шрам, будет почетным гостем в давней коллекции.        Отрывая одну руку, Трусова водит пальцами по ранам, слегка надавливая в некоторых более ярких участках. Слегка царапает целую кожу щек, оставляя белые полосы, что пройдут через несколько минут.       Ей следовало бы поторопиться в свою комнату, ведь, если объявят отбой и она будет здесь, Медведева не упустит возможности вновь испоганить и без того поганую жизнь. Но здесь она не просто так, наточенный нож в кармане шорт тому напоминание. Тот будто с каждой секундой все больше прорезает ткань, медленно впиваясь в кожу. Хотя возможно это и так. Она уже не различает.       Зато прекрасно различает небольшие шаги в коридоре. Топот, как тот любил хвастаться вьетнамских, кед, шуршащих о поверхность старого Советского ковра. Трусова точно знает, что это не ее любимая Евгения Армановна, она знает эту походку, и судя по всему он один. Навыки различать людей по шуму их обуви берут свои корни в глубоком детстве, когда нужно было быстро реагировать стоит ли прятаться от пьяной матери или просто злого отца после неудачной аферы.       Ладонь тянется в карман, моментально нащупывая рукоятку, на этот раз она не будет медлить. — Прекрасно выглядишь, — опираясь на одну сторону дверного прохода, тем самым сразу блокируя пути отступления, начинает Кондратюк, — Жаль, только нос тебе не сломали, был бы полный комплект зечки, — скалится он во все тридцать два. — Как умно постоянно упрекать меня тем, что я когда-то доверила такой сволочи, как ты, — натянуто улыбаясь самой себе в зеркало, парирует девушка. — Нужно быть аккуратнее со словами, когда вокруг одни сволочи, — пожимая плечами будто не при делах, он медленно подходит сзади, через зеркало заглядывая той в глаза.       И Трусову это просто вымораживает. Его поведение и то, что тот постоянно выходит сухим из воды. Ему достаточно улыбнуться одной девочке или предложить взамен что-то любому ученику интерната и все будут на его стороне. На стороне постоянного насилия, агрессии и несправедливости. Он до чертиков противен ей. — Не приближайся ко мне, — шипит Трусова, одной рукой выхватывая оружие из кармана и поворачиваясь, направляет его на оппонента, — Не боишься, что я начну на каждом углу также орать про твою ебанную мать наркоманку, — все человеческое, что Марк и мог рассмотреть в очах девушки моментально пропало, сейчас он видит лишь медленно наполняющуюся пелену на глазах неотражающих совершенно ничего, — Или про то, что ты больной на голову? А?! — взмах ножом, лезвие которого пролетает в миллиметре от глаз Марка.       Парень ошарашенно смотрит то на Трусову, то на нож в ее руках, дыхание сбивается, резко становится очень душно. Это обычно не приводит ни к чему хорошему. Лезвие приближается к его шее. Кондратюк пытается найти хоть какую-то долю человечности сейчас в Саше, а той уже без разницы. В ее голове лишь постоянно крутящаяся фраза, брошенная утром, что так хорошо раскрутилась у его дружков. Губы дрожат, пальцы крепко сжимают перемотанную синей изолентой рукоятку. — Я не убийца, сука! — голос дрожит, а от напора изо рта, кажется, скоро пойдут слюни будто у злой собаки, но она уверенно идет на него, не взирая на полное затмение разума. Парень прижимается спиной к деревянной стене, металлический холод начинает обдавать правую щеку.       Трусова неторопливо водит кончиком острия по нежной коже, рассматривая черты этого отвратного лица. Кондратюк прикрывает глаза, надеясь на худшее сразу. Громко сглатывает, вызывая самодовольную улыбку на лице девушки, моментально смешивающуюся с психозом в глазах. Душащее чувство все сильнее накрывает его, будто тут не одна шестнадцатилетняя Трусова, но еще и парочка амбалов держащих его за шею. — Не можешь ничего без своих блядских друзей, да? — с вызовом спрашивает та, глазами бегая по испуганному лицу, и наконец надавливает на кожу так, чтобы по лицу парня потекла тонкая струйка крови.       И он не знает почему. От вида собственной крови или от ситуации в целом живот начинает скручивать, вызывая рвотные порывы. Марк смотрит на слишком довольное лицо Трусовой и в глазах будто все начинает плыть. Парень бессознательно падает на пол, чуть ли не сбивая девушку с ног. Его рука судорожно трясется, а у губ вместе с кровью смешивается что-то на подобии пены.       И Саша наконец приходит в себя. Ее будто обливают ведром холодной воды, кажется. что руки трясутся не меньше, чем у парня на полу. Она не замечает, то что в комнате появляется еще один человек, ожидающий чего чего здесь, но точно не этого — Трусова дрожа стоит и пустым взглядом смотрит на то, как Кондратюк почти задыхается и сам того не понимая что-то вскрикивает время от времени, картину лишь украшает оружие в руках девушки и достаточно длинный порез на лице молодого человека. — Какого черта, Трусова? — в панике Медведева подбегает к Кондратюку, пытаясь поднять того, дабы хотя бы предотвратить вариант того, что он задохнется в собственных слюнях, — Я честно не хочу слушать, что у вас тут произошло, просто быстро за доктором, а после жди меня здесь, — почти рычит та.       И даже спрашивать не хочется о том, как же так быстро здоровье у медперсонала стало лучше, Саша просто прячет нож в карман и почти бегом направляется в сторону врачей.

***

— За мной, — сквозь зубы цедит Медведева, уверенно направляясь куда-то.       Сашу всегда смущало, что та постоянно ей напоминала сотрудницу Московского института времени из недавно вышедшего, но уже раскручтившегося фильма «Гостья из будущего», хоть и героиня в киноленте была положительной, хладнокровности и строгости воспитательнице у нее не занимать.        Медведева постоянно ходила в огромных очках с толстенными линзами и золотистой оправой, аккуратно выглаженной блузке в горошек и длинной темной юбке. Но меньше всего в ней изменялось выражение лица. Та, кажется, совсем не умеет улыбаться, либо забыла, как делать это. Увидеть ее слегка приподнятые уголки губ можно было лишь, когда ее подруга, по совместительству соседка по комнате — учительница русского и литературы — Алина Ильназовна, рассказывала, по всей видимости что-то очень смешное. — Мы прошли мою комнату, Евгения Армановна, — с отвращением произносит имя воспитателя девушка. — Я знаю, Трусова, — она идет не останавливаясь даже у собственной комнаты, спускается куда-то по лестнице, — Почему ты всегда, как заноза в одном месте? Все проблемы идут, такое ощущение, только от тебя, — вновь шипит она, даже не пытаясь обратить внимания на воспитаницу.       Саша знает это. Армановна не первая, кто говорит ей это, зато единственная, кто так часто напоминает ей. Она сама знает, что приносит одни проблемы, сама знает, что гребаное ничтожество, но искренне не понимает позиции Медведевой. Почему она относится так именно к ней.       Сколько она здесь живет, та ни разу, кроме официальных мероприятий, не называла ее по имени, никогда не защищала в отличии от других детей, и воспитательные работы, к слову по своему профилю, проводила наверняка зная, что ей за это ничего не будет.       Они спускаются в предподвальное помещение, здесь обычно сушат вещи зимой, хранят продукты или просто бытовую технику. В двух из трех помещений. Последнее всегда было покрыто мраком почти для всех обучающихся, каждый пытался попасть туда и узнать, что там, но, а кто-то, наоборот, кто знал, пытался держатся от этого этажа в принципе подальше.       Те, кто знал запах обшарпанных стен из цемента, те, кто не раз получал занозы от стоящих там книжных шкафов, те, кто стучал как в агонии по этой чертовой двери в надежде, что его хоть кто-нибудь услышит, что его выпустят побыстрее.       Обычно туда как скот загоняли тех детей, которых просто невозможно было успокоить обычными методами или тех детей, что не вписывались в рамки во время многочисленных проверок, но кого-то туда пускали как домой, просто потому что ребенок имел определенное имя, просто потому что воспитатель глядя на это чадо не мог выкинуть из головы образы собственного детства.       Ключ быстро проворачивается в замочной скважине, дверь открывается и Саша вновь видит эту пугающую пустоту, а точнее темноту помещения. Дыхание перехватывает, за секунду перед глазами пролетают все ужасные воспоминания, связанные с этим местом. — Пожалуйста, — единственное, что может пробурчать девушка, видя непреклонный взгляд Медведевой.       Та даже не хочет ничего слушать сейчас. Она в принципе слушать какие-либо оправдания от Трусовой не хочет. Хватает девушку за предплечье, намеренно сжимая кожу посильнее. С силой тащит до комнаты, пока Саша пытается ту притормозить хоть как-то ногами, но Медведева натренирована, она швыряет Трусову в самую глубь небольшого помещения и с силой захлопывает дверь. Держит всем телом пока закрывает ключом.       Вот Саша и вновь оказалась тут. В своем личном мире кошмаров. Ведь никого не волнует, что за все эти годы она не перестала панически бояться темноты. Ведь никого не волнует, что детское воображение может сыграть очень плохую шутку с его обладателем.       Она нащупывает стены, скребет по ним ногтями, на ощупь замечая уже раннее оставленные рисунки. Бетон неприятно впивается под ногти, на щеках медленно скапливается влага. Она чувствует себя настолько беспомощной здесь. Она чувствует себя здесь на какие-нибудь чертовы девять, но далеко не шестнадцать лет. Это единственное место, заставляющее почувствовать собственную слабость настолько сильно. Единственное место, где она ее не скрывает, потому что скрывать то не перед кем.       Саша возможно даже в какой-то степени благодарна Медведевой, что регулярно устраивает ей такой шикарный способ для выброса всех эмоций. Этакая психологическая терапия с полным погружением в детство и самые неприятные его воспоминания. Она, возможно, благодарна ей за то, что та сама дает больше поводов ненавидеть ее, не пытаться найти ее действиям хоть какое-то оправдание. Возможно, так Саша когда-нибудь станет сильнее.       Возможно и станет, но это случится точно не сегодня.