***
ultraviolence by lana del rey
Люк беззаботно смеется, вскидывая руки к небу. Арракс под ним издает рык и рвется вперед, без труда рассекая небесную гладь. Вхагар басисто отзывается на этот звук, ныряет вниз, под Арракса, и Люцерис тянет ладонь за ней, вскользь проводит по седлу и по руке, прежде чем драконица окончательно уходит вниз, скользит под ним и его драконом. В лицо бьет свежий соленый воздух; море холодное в это время года, и ветер медленно толкает в их сторону грозовые тучи, вечно ответственный пастух, не упускающий своих серо-черных овечек. У Люцериса глаза точно морская гладь перед бурей: темно-синие. В них таится печаль и горе точно того же цвета, что и облака, и иногда пенится белыми всполохами злоба, которую он, впрочем, быстро прячет куда-то туда, внутрь, куда никогда не добраться. Хотя если бы Эймонд мог разрезать грудину племянника, чтобы порыться, понять, что там происходит, он бы сделал это. Сделал это тысячу раз, не раздумывая и без угрызений совести. Нагло бы разворошил воспоминания, приятные и не особо, голыми руками, и сделал бы это с такой безжалостной силой, что на них осталась бы кровь. Но, увы. Он не был магом, никто в их семье не был магом, да и существовали ли они вообще. Драконица ведет мордой влево, будто пытается что-то унюхать. Эймонд касается ее загривка, ведет ладонями по костяным наростам на шее. Он не знает ее мыслей, но с уверенностью может сказать, что она хочет удостовериться в том, что Арракс все еще над ней, а не летит мешком костей и мяса в воду, как тогда. Тогда она заревела, кинулась вниз, пытаясь поймать. Теперь Вхагар летает снизу, надежная поддержка младшему дракону и его наезднику. Эймонд предпочитает, чтоб так оно и было. С тех пор утекло много воды, но этот проклятый день все еще появляется перед глазами, стоит только тучам показаться на горизонте. Непогода заставляет переживать все то, что тогда. Ненависть, боль, грусть, отчаяние, досаду. И, главное, агрессию. Всепоглощающую, как Рок, постигший родные земли его рода. А после — самое болезненное осознание пополам с тревогой. В конце концов, в играх своих матерей они — пешки, не более. Только вот для Алисент он навсегда не более чем оружие, умелый воин, мясо на выдачу ради удачного союза (что, признаться, не такая уж редкость). Для Люка все было по-другому. Его мать, тогда еще далекая от сумасшествия, любила своих сыновей и не чаяла в них души. В итоге обе стороны их семьи потерпели крах. Он до сих пор звучит громким набатом в голове, но тогда его слышал каждый уголок Семи Королевств. «Qȳbor, о чем ты думаешь?» Голос Люцериса, уже не мальчишеский, а окрепший, глубокий, вырывает из мыслей. Чтобы общаться, вот так летая на драконах, конечно, приходится кричать. По мнению Эймонда — не самый практичный способ, но он не может попросту игнорировать племянника. Хотя бы потому, что между ними какой-никакой, но шаткий мир. Этот шаткий мир, конечно, включает в себя многое. Беседы за трапезами, совместное времяпрепровождение, одни покои. Просто на деле, они все еще винят друг друга в том, что произошло. На деле, Люк никогда не забудет ужас, который ощутил во время свободного падения, а Эймонд не увидит больше мир двумя глазами, как бы того не хотел. «Не так важно, Люцерис. Пора возвращаться» Беспокойное море под ними пенится, взбухает тяжелыми волнами, накатывающими на скалы Драконьего Камня. Вхагар беспокойно воет, глубокий гул, отдающийся беспокойством где-то там, в закромах сердца, ощущаемый всем телом. Она нервно дергается вниз, к разбивающимся барашкам пены, но выравнивается, стоит только вывернуть поводья. «Лети вперед, я прилечу позже» Люк, казалось, кивает. Его затуманенный взгляд направлен куда-то вдаль. Внезапно налетевший ветер путает его и так беспокойные темные кудри, которые приходится обрезать каждый месяц. Люцерис делает это кинжалом, в инкрустации которого сияет сапфир. Для Эймонда он — загадка. Беззаботный и открытый, маленький Люк умудряется скрывать большую часть себя. Арракс срывается с места так, будто видит опасность. В его действиях читается всеобщая нервозность, и атмосфера прогулки быстро меняется. Свободно хохочущий Люцерис, Арракс, кругами летающий вокруг ворчливой, но довольной Вхагар. Сейчас драконы дергаются, пытаясь отдалиться и приблизиться одновременно, взволнованные погодой, взволнованные своими всадниками. Старая драконица хочет сорваться следом, но Эймонд тянет за поводья с несвойственной ему грубостью, заставляет ее лететь вперед, дальше от острова. По лицу хлещут первые капли. Подобно маленьким водянистым кинжалам они колют щеки и шею, просачиваются сквозь слои одежды, пробираются к самому сердцу, заставляют то ныть и беспокойно трепетать в груди. Шторм стремительно набирает обороты, первые молнии бьют по водной глади, а Вхагар ревет, отвечая грому. Нужно разворачиваться и возвращаться, он дал достаточную фору Арраксу, чтоб наконец долететь до дома. Драконица ловко ныряет совсем близко к воде; иногда Эймонду кажется, что где-то там, в глубине, таится существо, способное перекусить его старушку Вхагар напополам, вместе с тем сожрав его. Так, как это могло бы быть с Люком и его драконом. Совсем юными существами. Он никогда не простит себе то, что пришлось пережить его племяннику по его вине. Когда с глаз, как наваждение, сошла пелена материнского яда, и собственные руки показались по локоть в крови, хотя не они лишили собственного дядю глаза. Но это все — дела прошедших лет. Сейчас, когда Алисент заперта в башне, а они с Люком живут на Драконьем Камне, ничего не имеет значения. Главное — что он навсегда остается Таргариеном. Никто не сможет оспорить его право по рождению на титул принца, на Драконий Камень. Никто, кроме, наверное, его маленького лорда Стронга. Хотя бы потому, что только ему хватит наглости попытаться это сделать. К моменту, когда Вхагар влетает в Драконье Логово, Люцерис уже на земле и несколько конюхов помогают ему привести в порядок Арракса. Только заметив своего дядю, парень оставляет их. Старая драконица, стоит только спешиться, опускает голову, внимательно глядя на них двоих. Почти разглядывая. Возможно, она тоже гадает, что же происходит между ее всадником и его племянником. «Спасибо что прогулялся со мной сегодня» Люцерис в своей наглой манере подает ему руку, намекая, и Эймонд покорнейше выполняет его приказ: целует сухие костяшки юного лорда Велариона и прислоняет их ко лбу. Люк довольно улыбается, осторожно опуская их все еще сцепленные пальцы. Он неспешно тянет ладонь к Вхагар. Та выпускает струю горячего воздуха, потом тыкается носом навстречу, прикрывая глаза в ответ на почесывание морды. «Разве я могу тебе отказать в чем-либо» Конечно, Эймонд не может. Просто физически не может отказать Люку в чем-либо. Потому что иначе чувство вины заставит его задыхаться, сгибаясь пополам. Вечно преследующий его стыд. Он чуть не убил парня тогда, несколько лет назад. С трудом удалось остановить Вхагар, которая сама, наверняка, испугалась, стоило ей понять что произошло. Ненависть и любовь — две стороны одной монеты, и это правда. Только со временем эти стороны стираются настолько, что становятся чем-то одним. И чуткая старая драконица это тоже понимает. «Полагаю, нет» То, как расстроенно звучит Люцерис, прошибает на раздражение, которое легко не показывать. Он — пешка, которая умеет не проявлять эмоции. Он боится проявлять их, потому что не хочет причинять вреда никому. Или, наоборот, хочет этого настолько, что его пугает собственное желание. Хочет выколоть глаз Люку. Так долго, столько лет горячо лелеет мечты о том, как и где он это сделает. И в итоге он все равно греет самого ненавидимого человека на собственной груди под эгидой любви. Вхагар лениво клацает зубами. Люк моментально отшатывается от нее, воспоминание того, как ее пасть чуть не сомкнулась вокруг Арракса до сих пор сияет яркими красками, и Эймонд подхватывает его, позволяет скрыть лицо в своей накидке. Позволяет себе обнять парня за плечи, поглаживая те. «Не волнуйся, она ничего тебе не сделает» Люцерис кивает, и все же… он крепко держится за своего дядю, обхватив его поперек талии. Конюхи уводят недовольную Вхагар, задабривая ее мясом. Обычно, Эймонд предпочитает делать это сам. Сейчас же, к нему прижимается дрожащее тело. Лучше, чтоб драконицу увели прежде, чем Люк сорвется на рыдания, потому что это разбивает сердце и ей тоже, настолько же, насколько разбивает сердце ему самому. Вхагар тоже не любит думать о том дне, когда чуть не свершилось непоправимое. Оно, все же, свершилось, но это не так важно, ведь Люк рядом, теплый, живой. Таргариены почти не перебили друг друга. И пусть на троне давно сидит не тот, кто сидел изначально, это не так важно. Эймонду нет дела до того, кто занял железный стул, пока живы его братья и сестры, пока его племянники делают то, что всегда хотели, а не то, что им указывали матери. «Я знаю. Ты рядом» Люк шепчет это тихо-тихо, почти неслышно за драконьим дыханием и криками конюхов, не справляющихся с Вхагар. Он прижимается щекой к груди, туда, где громко бьется окровавленное сердце в терновнике, сердце, не способное любить правильно и чисто. Скорее, разрубленный пополам кусок мяса. Разрубленный им же, в малом возрасте, вместе с глазом. Оба умалчивают о том, что драконица чуть не раскусила их с Арраксом, когда он был рядом, именно потому что он был рядом. Это не так важно в общей картине, по крайней мере для Люцериса Велариона. Для Эймонда это — переломный момент, который снова поделил его пополам. Четвертовал. Разорвал всю его личность, раздробил на мелкие осколки, которые нельзя собрать воедино. Куски души, как сгоревшая в драконьем огне плоть, оплавились и уродливым месивом сползли к его ногам, оголяя нечто черное, что-то, что в нем старательно взращивали всю жизнь. Ненависть. Отравляющую ядом не только мысли, но и слова, поступки. Всю его сознательную и неосознанную жизнь. Ненависть к детям Рейниры, к ней самой. На деле она старалась. Старалась быть хорошей матерью, хорошей королевой. Старалась гораздо больше чем Алисент и потому пожинала она гораздо больше своей некогда подруги и всегда соперницы. Ей не приходилось строить козни, чтоб казаться достойным человеком. В отличии от кое-кого. «Темнеет» Онемевшими от долгого молчания губами просипел Эймонд. Темнеет в голове, мысли сгущаются. Темнеет не потому, что за воротами Драконьего Логова стеной льет дождь и черные тучи закрывают солнце. Темнеет, потому что оно садится или уже село. Люк в его руках подрагивает, в их положении неясно, куда он смотрит. Что он видит и о чем, может, думает. «Темнеет» Вторит парень, все еще прижимаясь к горячему телу своего дяди. Иногда невольно становится интересно, проводит ли Люцерис параллели между ними и своей матерью с ее дядей. Наверняка нет, ведь то, что было между Рейнирой и Деймоном — совсем не то, что между ними. Они никогда не знавали ненависти друг к другу. Люк и Эймонд же всегда были друг для друга врагами — пока не стали самыми близкими людьми. Может, ненависть и страх — лучшая основа любых отношений. Любых отношений между кровью дракона уж точно, иначе не объяснить как вражда стала нежной любовью. Не требующей ничего взамен, не выбивающей землю из-под ног. На языке оседает неприятный привкус горелого сахара, намерено опаленного. Эймонд целует племянника в макушку, прижимает к себе крепко и гладит по волосам. Иногда становится страшно, кажется, стоит только закрыть глаз, и Люцерис исчезнет. Никогда не появится в жизни. Эгоистичное желание не остаться одному заставляет держать ближе, крепче, дольше. «Пора в замок» Люк умеет быть нежным — только иногда. Сочувствующим, понимающим. Он деликатно придерживает холодными ладонями шею, гладит челюсть со стороны повязки. Стыд ледяными волнами размывается от этих прикосновений. Эймонд корит себя за свою слабость, которой является племянник. Впрочем, он корит себя за многое. И, где-то далеко внутри, за то, что не чувствует к Люцерису ненависть — тоже. Потому что он должен, привык думать что должен, ведь так ему твердят с самого детства. Даже сейчас, когда он навещает полусумасшедшую Алисент, она в бреду повторяет, что все Стронги — чума, болезнь, от которой стоит избавиться. Но Люк — Веларион (даже если нет). И Люк вызывает в груди благоговейный трепет; такой же, как вызывает Вхагар у тех, кто впервые ее видит. Трудно точно назвать причину. У него просто есть эта аура — воинственная, до привкуса крови как в тот день, и солнечно-теплая, как бесконечные объятия долгими утрами на Драконьем Камне. Когда-то давно сама такая мысль заставила бы Эймонда проткнуть собственное сердце кинжалом, ведь он не предатель. Теперь этот кинжал в своих юношеских руках держит Люцерис ̶С̶т̶р̶о̶н̶г̶. Он вертит им как пожелает, а еще обрезает собственные непослушные кудри. И это очень похоже на метафору для их отношений — впрочем, этим и является. Для них кинжал — не просто вещь. Это их начало и конец. Люк держит своего дядю под руку всю дорогу до покоев. От него пахнет приятно — солью, лимоном, вечерней свежестью. Пускай они оба сумели вымокнуть до нитки, это не так важно. Зато они сумели вымокнуть вместе. Больная созависимость или, скорее, боязнь остаться одному в этом мире, где все так стремительно меняется и становится непривычным. Фундаментально другим. «Qȳbor, о чем ты думаешь?» Люк тянет в стороны завязки на своем дублете, оголяет плечи и грудь. Они стоят на расстоянии вытянутой руки и Эймонд очень хочет дотронуться, погладить костлявое плечо, руки в родинках. Хочет почувствовать слова племянника кожей; такие же мягкие, еле слышимые, как легкий порыв бриза над замком. «О тебе, taoba» Он почти не врет, а по улыбке Люцериса понимает, что тому приятно. Эту улыбку возможно узнать из тысячи — приподнятый уголок пухлых губ, скорее ухмылка. Люк выглядит как самый желанный в мире человек, когда улыбается так, его лицо обрамляют темные пряди, а на нем самом — только брюки и сапоги. Отрада Королевства, не иначе. Расстояние между ними медленно уменьшается. Неясно, кто делает шаги (Эймонд, просто он не хочет себе признаваться). Люк кладет ладони поверх его плеч, как делает это каждый раз. В его глазах можно разглядеть космос — если только пожелать. Наверное, в нем все же больше крови Рейниры, чем Стронга. Ведь только Таргариены достаточно близки к небесам, чтоб в их глазах можно было рассмотреть бесконечную синеву, распространяющуюся повсюду, куда бы ни упал взгляд. Особенно во время полета на драконах. Люцерис мягко лижет его верхнюю губу, пробует. Будто боится, что отравится, захлебнется в яде ненависти Эймонда. Но они давно испили кровь друг друга — противоядие или, скорее, заверение в верности и чистоте своих намерений. Или своеобразное покаяние, но не перед Семью, как того хотела бы Алисент, а перед своей совестью и старыми богами Валирии. Они целуются, и Эймонд позволяет себе на минуту перестать думать о собственной вине, обо всем, что он когда-то сделал и о чем теперь жалеет. Он расслабляется, отдаваясь мимолетным прикосновениям и чувствам. Люцерис весь — теплота объятий, нежность прикосновений. Явный контраст ему самому, и из-за этого хочется отстранится, но чужие ладони не позволяют, притягивают ближе, манят. Заставляют чувствовать себя нужным — в сотый раз. Люк приходит к нему в поисках тепла, в поисках комфорта каждый раз когда что-то происходит, когда ему нужен кто-то, способный защитить его от всего мира. Для Люцериса дом, в первую очередь, уже не его братья. Для Люцериса дом — тот, кто когда-то страстно желал отмщения за свой глаз, желал глупой кровавой мести. Эймонд Таргариен. И именно это тяжелее всего принять. То, что его не ненавидят. «Прекрати» Надрывно шепчут в губы Эймонда. Прекрати так много думать. Прекрати меня трогать? Хочется расшибиться о черные кирпичи Драконьего Камня, хочет сгореть в огне, как настоящий всадник. Вместо этого, он выбирает самую долгую и мучительную смерть, у которой много имен, потому что он принадлежит всем и никому одновременно. Он Веларион по наследству титулов. Он Таргариен по своей крови. Он Стронг по факту рождения. Наверное, именно Эймонду стоит бояться таких сладких манящих губ, ведь Люцерис ядовит — ребенок множества родов, самая настоящая отрава для дитя одной, самой древней и сильной, крови. Попросту невозможно воспротивиться желанию, которое он вызывает, ведь оно теплится в грудине, в самом сердце, становится частью организма, от него просто невозможно избавиться, не избавившись от себя самого. Именно так проявляется яд, которым Люк травит. Позволяет ему паразитировать на странной гремучей смеси чувств, которые никогда не должны были расцветать вообще. Эймонд позволяет им цвести, поливает и трепетно ухаживает, надеясь, что те никогда не завянут. Что его пограничная одержимость собственным племянником никогда не прекратится. Хотя то, что он чувствует, намного глубже тривиальной одержимости и желания уберечь. Они перемещаются на кровать. Мягкие перины, пуховые подушки и тяжелые одеяла — что угодно для Люцериса. Лишь бы чувствовать его, вот так, как сейчас. Обмениваясь медленными ленивыми поцелуями, ощущая его сердцебиение щекой, чувствовать пальцы, легко расчесывающие волосы. Такая тихая интимность, своеобразная идиллия, Эймонду нравится гораздо больше страсти. Эймонду в целом нравится быть рядом с Люком. Наслаждаться теплом, которое он может дать, находясь так близко. Ежедневный комфорт в их затворнической жизни, которая состоит только из них самих и всего нескольких слуг. Но до тех просто нет дела, ведь они не сравнятся с его маленьким лордом Стронгом. Никто не сможет сравниться с Люцерисом. Только он может заставить Эймонда стоять на коленях, умоляя о прощении. Только он может заставить Эймонда чувствовать ненависть и любовь в таких пропорциях, что ему кажется, что он сходит с ума. Настоящий, чистокровный Таргариен. Ради него Эймонд отрекся от своей бывшей жизни, от своей семьи. Ради Люка (или ради эгоистичного желания искупить собственные грехи).