Две сигареты

Дом старел постепенно, с ними вместе. Начинали поскрипывать полы, темнели стены, проседала крыша, порожки и двери покрывались ссадинами и выщерблинами. Конечно, они занимались время от времени ремонтом: перетягивали бумагу на дверях, меняли татами в двух комнатах, где полы не были деревянными, латали крышу. Но в целом… в целом Толлу казалось, что менять в доме что-то капитально он не имеет права. Этот дом построил отец, когда они были совсем еще детьми. Тогда это был их «новый дом», в котором постоянно кипела жизнь, бурлили радости и горе, ссоры и примирения, в который люди приходили и уходили из него… Но сейчас дом уже давно стоял опустевшим. Толл с братом жили в столице, сестра – в доме мужа. Мама… маме в этом доме всегда было неуютно, и тогда, и тем более сейчас, когда все разъехались. Когда никого не осталось. Отец думал, что в этом доме будет жить большая семья – трое сыновей с женами и детьми. Поэтому в доме так много комнат, и весь он такой… нелепо огромный – теперь, когда его двери отпираются только три-четыре раза в год. Когда у группы каникулы. Толла раньше часто спрашивали: почему ты не путешествуешь? Не ездишь по стране, когда есть возможность? У тебя же есть деньги, неужели не хочется развеяться? Да, раньше, когда отец еще был жив, Толл путешествовал. Отдыхал на курортах. Все такое. Но теперь… Теперь три-четыре раза в год они с братом брали семьи и приезжали сюда, в дом, построенный отцом для них. Хотя бы на несколько дней. Просто чтоб вдохнуть в него немного жизни. Показать ему, что он все еще любим и нужен. Это ведь каждому необходимо, человек он или просто дом. Тем более, если дом – это единственное, что осталось от… …Когда отец был жив, Толл приезжал сюда редко. По крайней мере реже, чем сейчас считал нужным. Они редко ссорились с отцом, особенно в последние годы. Тот вроде даже гордился сыновьями. Сочувствовал и пытался поддержать в тот тяжелый период, когда Толл переживал развод. Но все равно чувствовалось, как он растерян и разочарован в жизни из-за того, что потерял под конец все, чего с таким трудом достигал. Старший сын погиб, средний и младший отказались продолжать семейный бизнес, жены ушли, созданную своими руками компанию пришлось продать. У него были внуки, и отец их очень любил, но большую часть времени он проводил в одиночестве… и именно это глодало Толла сейчас, когда уже ничего нельзя было исправить… Раньше, когда он приезжал в Такасаки навестить родителей, они с отцом шли в сквер неподалеку – поговорить наедине, по-мужски, как отец со старшим (на данный момент) сыном. Мама всегда понимающе усмехалась, когда они начинали сосредоточенно собираться, Толл наливал воды в бутылку, отец деловито хлопал себя по карманам – ничего ли не забыл. Словно они собирались в дальний поход, к которому следовало тщательно подготовиться. Они шли в сквер, расположенный на небольшом пригорке над шоссе¸ и стояли там, на обрыве. Курили, воровато оглядываясь по сторонам: отцу курить запретили врачи, и дома он этот запрет обойти не мог. Но тут, в исключительном случае, ради приезда сына… Окурки они прятали там же – в зарытую в землю жестянку из-под кукурузного супа… Когда отца не стало, Толл пришел в этот сквер. Еще до похорон, до всего. Он стоял над обрывом, смотрел, как проносятся мимо машины по шоссе, и старался думать о том, что у отца была хорошая жизнь. Что он, возможно, даже был счастлив… Получалось не очень-то хорошо, так что от досады Толл закурил, а потом, когда от сигареты остался только короткий хвостик фильтра, засунул его в ту же банку. Он собирался было уже уходить, но тут его осенило. Он взял еще одну сигарету и запихнул ее в банку целиком. И ушел. Ему стало легче, правда. С тех пор каждый раз, приезжая в Такасаки, Толл шел в тот сквер и выкуривал сигарету, а потом засовывал в банку свой окурок и целую сигарету – за отца. После выполнения этого примитивного ритуала у него и правда появлялось ощущение, что они поговорили. Обсудили что-то важное. Поделились сокровенным. Разговор отца со старшим сыном… Сейчас, годы спустя, Толл уже и сам не курит. Дело даже не в рекомендациях врачей, а в том, что он сам чувствует. Тело стареет, так же как и отцовский дом. Ему становится все тяжелей и трудней и в работе, и в повседневной жизни, и все, что Толл может сделать с тем, что ему досталось от родителей, – это не сильно портить организм и стараться поддерживать его в приемлемом состоянии. Но каждый раз, приезжая в Такасаки, он идет в разросшийся, загустевший сквер, подходит к обрыву и смотрит, как машины одна за другой несутся мимо. Почему-то ему становится спокойней от этого зрелища. Не хочется куда-то срочно бежать, нет тягучей зависти к тем, кто спешит, кого ждут где-то далеко… Он просто стоит несколько минут, опершись о поставленное здесь пару десятков лет назад ограждение, и думает о том, что в доме пора заменить кондиционеры, да и полувековая ванная комната давно нуждается в обновлении. Кухню они с братом обновили десять лет назад, и пока она всех устраивает. Туалет отремонтировали в позапрошлом году. Значит, настало время ванной… Им уже не раз предлагали не возиться с дорогостоящим ремонтом, а снести дом начисто и построить новый – с современными коммуникациями, по актуальным стандартам, из лучших материалов… Но ни Толл, ни Юта не могут решиться на такой шаг. Это означало бы предательство по отношению к отцу. Так что, составив предварительно план работ, Толл достает из кармана пачку сигарет, купленную специально для такого случая. Вынимает две сигареты и запихивает их в закопанную в землю банку из-под кукурузного супа. И с досадой отмечает то, что раньше между его приездами в Такасаки проходило так много времени, что засунутые окурки успевали размокнуть под дождями и истлеть, а теперь сигареты влезают в банку с трудом. Пожалуй, скоро придется ее выкопать и наконец-то вытряхнуть… Вот только почему-то Толлу кажется, что такое простое действие все изменит. Тут дело уже не в памяти об отце, а в том хрупком мостике, который их, казалось, до сих пор связывает. Как будто то, что до сих пор остается на дне банки – призрачное присутствие окурков двадцатилетней давности – это единственное, что отец оставил именно ему, лично. Их внутренний ритуал только на двоих, символ их близости, которую он не слишком-то ценил раньше… Ничего, думает Толл, засовывая пачку сигарет в задний карман джинсов. Ничего, уже весна, скоро сезон дождей. Ездить в Такасаки времени не будет, и о банке позаботится природа. Размочит, истреплет и высушит, уложит новые окурки в плотный многолетний перегной на дне. И можно будет ничего не менять… – Пап, ты что, куришь? – раздается самый неожиданный голос на свете. – А говорил, что бросил давно. Толл оборачивается, растерянно замирает в комичной позе. А она идет навстречу, улыбаясь, – легкая, красивая, так похожая на ее мать… взрослая. – А ты что тут делаешь? – спрашивает он от неожиданности сварливо. Она смеется. – На свадьбу к однокласснице приехала… Вот уж не думала, что вы тоже все тут. – Да вот, – тушуется Толл. – У меня отпуск. Решил заехать, проведать, как тут дом… А ты где остановилась-то? – В гостинице, – отвечает она небрежно, и это даже обидно. – А почему в гостинице? Сказала бы, взяла ключи… Свой дом есть все-таки. Она улыбается, но не отвечает, да Толл знает и так: ни старшей дочке, ни младшему сыну особо не нравится старый дом. Одна помнит его по ссорам между родителями, второй… он просто не любит все старое и несовременное, неженка. И, с одной стороны, пренебрежение собственных детей к тому, что так ценно для них с братом, вызывает досаду. Но с другой – Толл прекрасно понимает, что у каждого поколения свои приоритеты. Свои интересы, свои выборы, свои привязанности. Толл сам ушел из отцовского дома, бросил нормальную работу, чтобы стать музыкантом, так что не ему судить детей. Захотят – точно так же вернутся в свое время… если, конечно, будет, куда вернуться… – Ох, – говорит дочка, подходя к ограждению над обрывом. – Сколько воспоминаний! Вот здесь, под этим деревом, мы с подружкой из начальной школы проводили часы после уроков. Жевали мармеладки и обсуждали мультфильмы… А тут… тут я впервые поцеловалась с мальчиком. – Это с кем это? – ревниво вскидывается Толл. – Тебе лет-то сколько было? – Четырнадцать, – она улыбается. – Мы были в Такасаки со школьной экскурсией, нам дали свободное время… и я сказала, что знаю одно хорошее место. Очень укромное. – Да, – вынужден признать Толл. – Сюда почему-то редко кто заходит. Так кто это был, а? – А какая сейчас разница? Толл смотрит на нее и понимает, что и в самом деле – никакой. Ей уже почти тридцать, взрослая состоявшаяся женщина. Какая разница, с кем она там в четырнадцать лет целовалась… – А еще… – она с почти виноватым видом вынимает из сумочки изящную пачку, – еще я здесь выкурила свою первую сигарету. – Ты что ж, куришь? – Только когда приезжаю в Такасаки. Традиция… Она смотрит на него с прищуром, прикусывает губу и, словно решившись на что-то, встряхивает коротко подстриженными волосами. – Покуришь со мной? Только одну. Вот же оно – осеняет Толла. Вот. Вот эта связь, этот мостик между родителем и ребенком, вернее, пока только намек на него, но… – Только одну, – говорит он, ради вида строго хмурясь. – И я знаю, куда можно спрятать окурки. Не такой уж он и дряхлый, чтобы не пережить одну сигарету в сезон.