Нравственность

       Что есть нравственность? Обыкновенно под ней подразумевают умение сочувствовать, ставить себя на место другого. Способность поступать справедливо, непредвзято. В более широком смысле — гуманность, помощь нуждающимся. А может быть это лишь проявление уважения к личности и телу?        В ушах звенит, в голове лихорадочно проносятся тучи мыслей, ни одну из которых Кымсэги не может осознать. Слишком напуган. В воздухе стоит запах крови. Свежей, горячей. Она повсюду: стекает по жёлтым стенам госпиталя, образует лужи по полу, ручьями покидая тела солдат вражеской группировки через дыры от пуль. В коридоре душно, легкий металлический запах въедается в форму, кожу, сознание. Кымсэги опускается на колени и лужа на полу окрашивает штаны в темно-красный. Кровь наполняет коридор так же, как страх сознание адъютанта. Медленно, мучительно. Кымсэги чувствует стыд, когда взгляд невольно падает на раздробленную снарядами голову хорька. Мёртвые глаза подёрнуты плёнкой, кровавая пена вперемешку со слюной стекает на пол. Бурундук слышит лишь своё хриплое сбившееся дыхание. Хруст. Колено Главнокомандующего опускается на шею трупа, с характерным звуком ломая позвонки. Ты не веришь, что прервать твою жизнь одним движением так же просто. Кымсэги молчит.        — Ты хорошо поработал.        Худые пальцы касаются морды адъютанта и в нос ударяет знакомый запах. Руки Главнокомандующего костлявые, болезненные. Запачканы кровью. Рукава кимоно сползают к локтю. Видно узкие запястья и не менее тощие предплечья. Кожа на них бледная настолько, что кажется будто принадлежит кукле. Шерсть на руках совсем короткая, видно вены и артерии.        Главнокомандующий поднимает чужой подбородок и смотрит прямо в глаза адъютанта. По морде, на которой так некстати отпечатались признаки недавней физической болезни, скользит улыбка.        — Потрясающий, — тонкие губы изгибаются и обнажают жуткие острые клыки, когда хорёк говорит совсем тихо и хрипло, — такой потрясающий.        Командир тянется ближе к адъютанту. Под коленом вновь хрустят кости и бурундуку хочется закрыть уши, чтобы не слышать этого. Мерзкий треск, мерзкие слова. Хорёк аккуратно касается губ Кымсэги. Словно в нерешительности. Как лицемерно. Зубы хищника прикусывают нижнюю губу бурундука, чуть оттягивают. Кымсэги не противно. Он привык. Привык убивать, привык целоваться с хищником. В глубине души это пугает, оставляет противный горький осадок, но адъютант знает, нужно лишь потерпеть. Но пережить войну ощутимо легче, чем спонтанный секс. Кажется.        Хорёк наклоняется ближе, закидывает руки на шею адъютанта. Кровь стекает с длинных ухоженных ногтей, орошает форму. Язык командира ненасытно скользит по чужому нёбу, ощупывает зубы.        Кымсэги не отвечает на жесты хорька. Молча сидит на полу, чувствуя как лужа крови растекается под их ногами. Становится больше. В ней испачканы ладони, что упираются в пол, обувь, штаны, тела вокруг, руки Главнокомандующего. Её пропитаны стены, плитка, воздух. Кымсэги хочется встать и распахнуть окно. На улице жаркое лето, но сейчас в помещении, кажется, даже более душно, чем на солнцепёке.        Главнокомандующий на коленях подползает ближе к адъютанту, толкает на холодный пол. Затылком бурундук больно ударяется об плитку. Он даже не пытается подняться. Вытягивает ноги, молчит. Кымсэги вдруг хочется выругаться. Однако Главнокомандующий говорит первым:        — Ну какой ты потрясающий.        Командир склоняется над адъютантом. Хорёк садится на ноги Кымсэги. Штаны, вымоченные в чужой крови, мерзко хлюпают.        — Ты не против если я… — Главнокомандующий расстёгивает ширинку и окровавленной рукой достает из трусов член.        Кымсэги молчит. Кивает, наблюдает за тем, как хорёк зачерпывает рукой кровь из лужи и смазывает ею половой орган. Становится противно.        Главнокомандующий стонет, любуется адъютантом. Кымсэги несколько минут разглядывает командира. Его морда вдруг кажется пугающей. На мгновение хочется сбежать. Глаза хорька большие, выразительные. Украшены жидкими бровями и парой синяков. То ли от недосыпа, то ли от болезни. Да не только глаза обезображены недугом. Изгиб губ, взгляд зелёных глаз из-под полуприкрытых век — всё это поражено чем-то совершенно неизлечимым, неподвластным контролю. Да, безумие есть страшная болезнь.        Солнце уже заходит. Оранжевые лучи ложатся на стены, тенями очерчивают силуэт Главнокомандующего. Его рука скользит по члену. Кровь смешивается с предэякулятом, капает на форму бурундука. Под светом солнца выглядит иначе, нежели в тени. Словно капли вина. Но Кымсэги противно от этого сравнения. Он следит, как изящные пальцы размазывают по члену красную жидкость, очерчивают изгибы вен. Внезапно бурундуку становится тошно и он откидывает голову назад, чтобы уставиться в потолок. Свет не загорается. Лампочки разбиты, разлетелись на осколки от попадания пуль.        Вот и подходит к концу день. Бессмысленный, жестокий. Очередной день войны. Скольких Кымсэги убил сегодня, он не считал. Давно потерял смысл делать это. В качестве уважения к убитым? Мертвым почтение не нужно. Это грязные изувеченные тела. Уважение нужно живым. Ещё теплым, ещё мыслящим. Но в этих условиях понятие почтения стало забываться. И сегодня для Кымсэги оно перестаёт существовать навсегда. Когда тело пропитывает чужая кровь. Когда Главнокомандующий ублажает себя, обмазав член той же красной жидкостью. Осознание этого не повергает в шок, просто убивает остатки нравственности внутри. Окончательно. Сегодня наша человечность умерла безвозвратно. Бурундук прикрывает глаза, прислушивается, но в коридоре нет совершенно никаких звуков, кроме хлюпанья и прерывистого дыхания хорька. В этом месте, отныне и навсегда проклятом, не слышно ни пения птиц, ни шелеста листвы, ни ветра. От этого жутко.        Лучи прогревают плитку, кровь остывает и сохнет. Неприятно липнет к рукам, шерсти, одежде. В голову приходит мысль о том, что в ней, наверняка осколки стекла, грязь, пыль. Вероятность подхватить воспаление так велика, но Главнокомандующего, кажется, это не останавливает.        — Адъютант, я сейчас кончу, — последнее словно хорёк нарочно пошло протягивает, — адъютант…        Главнокомандующий срывается на стон и струя спермы пачкает форму Кымсэги. В ту же секунду командир в изнеможении падает в лужу крови рядом с бурундуком. Словно на кровать. Кладет руку на живот адъютанта, размазывает сперму по зелёной рубашке.        — Такой бесстрашный, — с улыбкой шепчет Главнокомандующий. Звучание его голоса неприятно хриплое, тон до тошноты игривый, — такой сильный, такой покорный.        Рука скользит с к штанам Кымсэги, ощупывает член сквозь ткань формы. Бессмысленные попытки возбудить бурундука. Главнокомандующий оставляет изначальную идею, обеими руками прижимает адъютанта к себе. Так они и лежат, пока солнце не садится и тьма не наполняет госпиталь. В обнимку. Запах крови уже не раздражает, не пугает. Приедается, становится родным, знакомым. Как в утробе. Сравнение почти точно, по крайней мере здесь кажется также безопасно. Кымсэги уверен, их не тронут среди мертвых тел. Лежащие в луже крови, они действительно выглядят как трупы. Отчасти это правда. Их сознание умерло. Разум Кымсэги — здесь и сегодня. Рассудок Главнокомандующего — когда-то неисчислимо давно. Нет осуждения, нет и жалости. В условиях беспощадной, свирепой войны безумие неумолимо настигает каждого.        Главнокомандующий сопит в плечо. Дремлет. Его тело кажется совершенно хрупким, словно фарфоровым. Кымсэги ощупывает его холодные, липкие от крови ладони. Кажется, тот настолько беззащитен, что стоит лишь ударить, как хорёк разлетится на тысячи осколков. Кымсэги чувствует себя униженным, использованным, но сжимает костлявые пальцы в ладони. Он всё ещё хочет защищать командира. И он убьёт миллионы и миллионы повстанцев, если Главнокомандующий прикажет. А потом и самого командира хорька. Потому что это то, что он должен сделать ради победы. Потому что он не знает, каким ещё образом он сможет спасти друзей. Это и есть способ подарить невинным, чистым гражданским покой и счастье. К сожалению, для них с Главнокомандующим смерть станет лучшим исцелением от грязи. Это становится очевидно, так же как и факт того, что кровь почти нельзя смыть. Стереть как и с одежды, так и из памяти.