Rí

Артур мало что может сделать. Это даже больше не вызывает ярости. Ничего не осталось. Когда-то она была — эта ярость, этот гнев и отчаяние от бессилия, не понимания, беспомощности, обыденности его существования. Неуместности и бесправности. Еще раньше был страх. Разговоры, анонимные консультации, пьяные сказки случайным знакомым, срывы, затем лекарства… Артур пил, давился таблетками, и старался не вспоминать Моргану, свою злую сестру, что пугалась пророческих снов. Вероятно, лишь странную, вытесненную часть собственной личности, как полагали проклятые доктора. Артур пытался быть нормальным. Стать им. Светлые стены клиники всегда будут преследовать теперь его в кошмарах. Потом он понял, что скорей сойдет с ума здесь, чем поддавшись своим странным грезам. И он научился лгать. Он улыбался, он был обаятелен, смущен и убедителен. И он вспоминал Мерлина. Еще одна его субличность? К черту все. Наплевать. Что-то сломалось в тот момент, когда он так решил. Он подделал улыбку своего слуги и легко их очаровал. Его выпустили из клиники. Он почти порвал связи с семьей. Они были хорошими людьми. Жаль было их. Мама спрашивала, потому ли это, что Артур неродной им. Забавно — он ведь не знал. Просто что-то в его взгляде было такое, что мама решила — он понял. Просто взгляд человека не на своем месте. У нее были темные с проседью волосы и встревоженный, ищущий взгляд. Он сказал: я люблю тебя. Артур был очень мягок, прощаясь. Артур обнял ее, обещал отцу приезжать. Его папа совсем не был Утером Пентрагоном. Он был добрым, простым человеком. Он не смог бы помочь сыну, как ни хотел бы. Утер тоже не смог бы помочь. Но он мог бы его понять. Артур не умел петь. Но он помнил иные песни, чем те, что исполняла в их колледже группка блаженных с факультета истории, с арфами и гармонями. Нет, он помнил короткие выдохи в каждой второй из строк бесконечных, но ритмичных — под них хорошо выходило валить деревья для осад, замечательно было взламывать почву для неизбежных весенних могил, и непередаваемо было трястись рысью в долгом и мрачном походе — баллад. Артур в жизни своей не умел хорошо танцевать. Но когда он случайно заполучил тренировочный меч в свои руки — он помнил. Ноги его выбивали быстрый ровный узор по линолеуму спортзала, а спинные мышцы драло старой болью, когда он наступал, покуда он клал удары один вслед за другим — его тренер едва справлялся. — Запустил тренировки? — ухмыльнулся тот, погодя. — Техника у тебя примитивная, парень, и ты явно не в форме, но я все-таки думаю, это было… ну… нечто… У него тряслись меленько руки и во взгляде был неясный страх. Артур знал, что такое. Нагнать ужас — всегда было частью схватки. Перед ним был совсем не боец, лишь спортсмен. Руки Артура тоже дрожали, крупно, словно он пьяница, отлученный от рюмки. Он был в исторической части библиотеки, читал. Он читал на таком языке, какого не может знать. Он читал на латыни и… гэльском? Бретонском? Неправильно было написано, он с трудом продирался сквозь смысл, но он понял его, он понял. Он беседовал с профессорами. — Как думаете, — сказал он одному из них, — если бы это было правдой. Если бы возвратился великий король, о котором поют наши девушки с исторического. Что он сделал бы? Для справедливости? Мира? Золотого века Британии? Его преподаватель права сказал ему: — Юноша, я вас знаю. Вы совсем не наивны. Вы не можете полагать, что какой-то воитель-дикарь может что-нибудь сделать для этого мира… хорошего. Артур мельком взглянул на себя в отражении стрельчатых окон университета: стопка книг на локте и лептоп в рюкзаке, спина, выпрямленная словно его хребет раскален докрасна, и взгляд глаз — неживой, цепкий, состредоточенный. — Это было бы мило, — улыбнулась ему профессор политологии, — в час нужны возвратившийся с Аввалона ваш тезка… это был бы хороший образ для политика, знаете ли. Но не слишком уж явно. Публика не должна понимать, что программа рассчитана на культурные архетипы. Но все же… Если вы задаете вопрос, что способен сделать один единственный человек, я вам скажу — ничего. Управлять политическими течениями не легче, чем управлять погодой. Вам бы нужен был Мерлин, образно говоря. — Мерлин? — вздрогнул Артур. — Обязательно Мерлин. Грамотный политтехнолог. Круглый стол так же — поддержка партии. Меч Эскалибур — связи с военными. Магия обязательно — знаете, новые технологии. Только так покоряются земли. — Разве я сказал «покорить»? — А ты думаешь, что час нужды уже пробил? — спросила его девчонка из ансамбля блаженных историков. — Из угроз я сейчас, может, только про изменение климата знаю. Колледж Артур оставил. В армии ему было плохо. Он надеялся, он полагал, что там сможет не думать. Кому нужен воин-дикарь? Он пригоден, чтобы воевать, его тело — не тело, дух — помнит. Его звали медведем за тяжелую боевую грацию. Его звали медведем за ярость и рев. Его звали медведем — за то, что он был хозяином своего края. Он ломает на ринге противников — поднимая их снова на ноги, когда видит не-слабаков. Он встает смирно в строй, стиснув зубы, он терпит муштру сержантов. Он не может терпеть обучения. Это все. Эти методы войны — кто-нибудь щадит мирных людей? Кто-нибудь соблюдает назначенные перемирия? Кто-то не убивает в священные праздники? Где в службе доблесть, где честь? И все-таки он пытается. Он пытается, он заключает контракт, он работает там, работает, он старается, на чужой земле, чуждой и пыльной, он проливает кровь. А потом о нем говорят, что он двинул с катушек. Но это неправда. Неправда, что он сломался. Это не было самоубийством — вот та атака. Просто так воевали в его времена. Просто так защищали в его времена соратников. Просто он до сих пор вспоминает — вес кольчуги и сталь меча, сырость каменных коридоров замка и цвет сердцевинок ромашек в поле, где он лежал с Морганой — они только поцеловались, ничего не случилось, слава Богу, она ведь его сестра, он не знал, но она — она была тогда рядом, и земля у него под руками была, его влажная, изумрудная, обрученная с ним земля, ожидающая того дня, когда он, король, ляжет с ней, когда он, воин, ляжет в нее… Она так и не дожидается. В госпитале ему потом говорят: ты герой. Говорят: государство оплатит пластику. А еще говорят — ты уволен. Не таких им героев надо. Артур к этому уже привык. К тому, как раз за разом выламывается — или, может, вправляется очередной незнакомый ему сустав. К тому, как раз за разом теряет надежду. И обретает — правильность. Иногда он тихонько мычит эти песни, которые напевали его рыцари в долгих походах, которые голосил Гвейн. Он старательно припоминает колыбельные его кормилицы. Легкомысленные баллады менестрелей, которые слышал. Иногда он еще срывается повидать Тинтагель — он всего пару раз бывал там, но его Цитадели нет больше на свете, остались лишь эти камни, и когда он касается их, ему кажется… ему кажется… Они снятся ему. Поцелуи полных губ Гвен — о, как счастливы были бы они знать, эти люди, что Гвиневра огненноволосая на деле была мавританкой. Он пьянел от ее мягких губ, смуглой кожи, ее теплых взглядов. Она потеряла так много, его королева-изменница, все ему отдала. Ему снится Моргана, сестра. Даже Мерлин не знал, до чего она дорога была Артуру. Дразнящая, непонятная, не чуравшаяся ни работы по дому, ни обязанностей хозяйки на пирах их отца — ни уроков по фехтованию. Как она убедила тогда короля вручить ей легкий меч по примеру тех, римских? Обещаниями или лестью? Сколько было им в эти года, по двенадцать и десять? Ему снится отец — Артур часто во сне пытается обратиться к нему за советом, но сон слишком часто кончается рогом в Артуровой руке, и Артур каждый раз изгоняет призрак самого сильного из королей Альбиона. Они снятся ему. Он в слезах — вновь и вновь — просыпается. Вновь и вновь после снов он встаёт. Он хотел бы однажды не встать. Обязательные посещения терапевта являются повторением пройденного. Он проходит все тесты. Мелькает еще дурацкая мысль — в шутку нарисовать Зверя Рыкающего в одном из проективных тестов, но Артур мудрее. Он рисует что-то забавное: лупоглазое, с ушками, с лапками, распростертыми, чтобы тебя обнять. Терапевт смотрит невозмутимо, выспрашивает: — Почему у него нет рта? «Потому что он много болтал» — раздраженно думает Артур. Отвечает себе больше, чем эскулапу, неохотно, ворчливо: — Он, наверное, не все может сказать. Это стоит ему еще месяца пыток. На этот раз арт-терапии. На выбор ему предлагают глину, краски, особо упорно — вокал. Но от песен болят обожженые губы, от керамики — сводит ладони, и не любит он рисовать. Краски — просто другие, фальшивые, слишком яркие… Он берет в руки старую фотокамеру и смотрит в видоискатель. Он снимает ромашку — чахлую, выросшую в песке и асфальтовой крошке у крыльца центра реабилитации ветеранов. Он снимает и землю у ее корней — истощенную, жалкую, отвратительную наравне с обесчещенной женщиной, каких он видел много. И, как женщина, все равно смеющую рожать. Это почти становится облегчением, когда они находят его. Жрицы Старой Религии. Поначалу он даже рад им. А потом понимает, что Старой Религии здесь — тоже нет. Что ее извратили, смешали совсем с другими, чуждыми ему культами. Они ждут от него, хотят — непонятно чего — то ли, чтобы он этот мир спас, то ли, чтобы его уничтожил. Им не нужен ни Альбион, ни земля, они даже не могут понять, кого, собственно, вытащили из безвременья… Он уходит от них куда легче, чем можно бы было надеяться — но они даже больше не помнят о магии, их ритуалы — прах, и то, что одну из этих жалких созданий он в гневе убил — то, чем он не гордится. Хоть нельзя и сказать, что жалеет. Он не может расстаться с войной. Или с камерой. Ездит теперь с обеими, и в его фотографиях — пыль и огонь, кровь и пепел, на его пленках — подлость и честь. Кое-кто из заказчиков на фото-биржах снисходительно говорит, что он романтизирует войну, кое-кто из коллег негодует, когда он показывает врага столь же стоящим, как и свои, и своих — столь же слабыми и простыми, как местные дикари. Артур не слушает их. Он и сам-то дикарь. Фото мало кому нужны, он живет на остатки наследства, пока не появляется Уилл — военкор, или все же шпион, а скорей просто блогер, но черт его подери, его статьи способны продать снимки Артура, а он хочет показывать снимки. Хочет, чтобы хоть кто-то увидел мир так, как видит он. Уилл же видит — нет, не снимки, но он видит чуть больше — под Артуровым вечным пыльником на его обожженных губах, под тактическими очками, за шрамом, сквозь объектив. Иногда Уилл болтает с ним и использует его мысли в своих текстах — и Артур, что же — дарит их, потому что взамен Уилл легко выправляет ему куда лучшие липовые документы. Иногда ему кажется, что он где-то встречал этого болтуна, бесполезного оппонента любого правительства, валлийца-антимонархиста. Ему нравится Уилл. Куда больше, чем, скажем, он сам. Потому что у Уилла есть хотя бы его место в жизни. Артур смотрит на мир и все думает: пробил ли час нужды или он лишь неправильная часть легенды, по дури нечаянно вызванная из-за Темной Завесы заместо еврейского демона? Лучше бы это был все же глупый, гротескный второй вариант, потому что тогда достаточно обходить стороной новых Жриц, потому что тогда на нем нет бремени непонятного долга и невыполнимой судьбы. Потому что в нужде он, дикарский король, разумеется, бесполезен. Уилл, конечно, шпион. Черт его знает, чей, но его вызывают на встречу, и он тащит с собой фотокора, надавив на больное — Ри, я тебя понимаю, тебе деньги ни к черту, но там очень хорошие люди, там очень хорошее дело, там друзья, понимаешь, Ри? Фотокор ему к черту не нужен, но у Артура на груди фотокамера, а за плечами — винтовка, и для Уилла он был изначально скорее уж телохранителем. Там и вправду друзья. Черт его знает, чьи. Но там есть… там впервые есть — магия. Истинная, привычная. Артур бы не подумал, что может скучать по чудовищам детских кошмаров, но магия от кристалла в кейсе, выставленного для краткой демонстрации в сделке — эта магия тихо поет песни его кормилицы, эта магия вытекает как будто туман, и впитывается в иссушенную землю, эта магия помнит его забытые языки. Потом кейс закрывается, и покупатель — мужчина с пышной шапкой вороных волос, аккуратной бородкой, красными от усталости и блестящими, как от слез или от наркоты глазами — хочет дорого, явно чересчур дорого заплатить. И его предают. И Артур — что он может. Он бросает кейс этому идиоту. Он толкает того в руки Уилла. Он кидает гранаты, стреляет, спасает и убивает. Прежде всего — спасает. Артур курит на улице, когда они добираются до убежища Уилла. Руки дрожат, как у пьяницы. Из дверей раздаются споры на старо… старо-бретонском? Или все-таки на валлийском? Артур даже не знает, но слушает, слушает их, слезы впитываются в приспущенный пыльник. Он слушает голос — низкий, быстрый, властный и в то же время — просительный. Слышит мягкие женские уговоры. Он слушает гневные выкрики и учтивые просьбы. — Я почувствовал его, Гвейн! Я обязан вернуться. — Мерлин, это самоубийство! — Что с того, я бессмертен… — Это не смешно, друг. Слушай, я понимаю, мы все бы хотели верить, но никто не видал Короля после Жриц. — Но что, если он был у них? Если это я и ощутил. — Ты всегда говорил, что есть зов. Друг мой, хочешь сказать, твоя магия тянет тебя к месту встречи? — Нет. — Почему тогда ты думаешь, что он там? — Потому что теперь его нет! Зова! Этот проклятый кристал… Что-то видно, нарушилось, когда мы его вынесли из пещеры. Но знаю, в тот момент я почувствовал, словно… Словно он рядом. — Мерлин… — Мистер Ри? — уточняет она, выскальзывая из двери. — Угостите меня сигаретой? Артур курит, не отзываясь. Она делает преувеличенный вздох: — Окончательно ушли времена рыцарства, верно? Почему вы нам помогли? — Ты со мной говоришь? — уточняет он по-английски. Она тихо смеется: — Не строй из себя болвана. Он протягивает сигарету из пачки. Она принимает. — Шрамы. Ты намеренно их не свел, верно? Они тебя не узнали. Ланселот не узнал своего короля. Королева тебя не узнала. Они оба отводят глаза, словно бы ты калека. Даже он не узнал тебя. Это больно, скажи? — Что ты делаешь здесь, Моргана? — Что больнее всего? Слышать, как он почти рыдает — разве это не рвет тебе сердце? — Почему бы мне верить тебе? Она делает шаг и встает перед ним. Сумерки окружают их. Артур смотрит в зеленые очи своей первой любви, своей смерти, своей сестры. — Ты боишься, Артур? Ты, великий король? Он молчит, улыбаясь. Она смотрит, не понимая. А потом он склоняется и целует ее в уста — целомудренно, как и положено брату. Целует ее как невесту, свою Жрицу-изменницу. — Ты пришла к нему за кристаллом? — Я пришла, потому что они уничтожили мою религию. Потому что они осквернили меня. Я пришла, потому что Утер Пендрагон победил тебя, сын моего отца. Ты не смеешь бояться, Артур, — шепчет в самые губы она. — Ты не бросишь меня снова на растерзание. Даже если меня не жаль. Ты уже не покинешь Эмриса. Ты хоть знаешь, каков он в безумии? Ты его не видал! У нее в глазах страх и доверие, гнев и мольба. В доме тихо. Мерлин уже, как всегда, уболтал его рыцарей, верно? Может быть, обманул. Он всегда легко, страшно лгал. Оскверненная, лживая магия его земли. Его Эмрис. Артур тихо откидывается к стене. Смотрит мимо сестры на сумрачные туманы. Вспоминает забытое — лодку, плеск волн, запах тины. Пение. Срывающееся похоронное пение. Слуха не было у его Мерлина. Артур тихо мычит эту песню на старом родном языке. Вспоминает начало. Ритмичные строфы припева. В первый раз в этой жизни позволяет себе запеть. Что-то с грохотом падает в доме, отступает подальше Моргана. Человек с вороными кудрями выпадает практически из освещенных дверей — Артур ловит его, потому что кому нужно достоинство, кроме почивших в курганах. Например, вот великие маги — и те валятся с ног, наподобии новорожденных оленят. Вот, великие короли курят крепкие сигареты, засыпая окурками двор, изводясь перед встречей. Вот суставы — опять выламываются, становясь на законное место, и больно, так больно и сладко… Час великой нужды настал медленно. Медленно. Так же, как истощилась магия из земли. Так же как выветрились, как рассыпались стены его Цитадели. Так же как позабылись песни его кормилицы. Медленно. Неизбежно. Артур мало что может действительно сделать. Кому в этом мире понадобится его мастерское обращение с тяжким двуручным мечом или знание способов сохранения мизерного королевства в живых — одну зиму за другой? Что способен понять в новом мире дичащийся цивилизации фотокор-ветеран, тот, которого и в живых-то держат только стоны его земли? Но быть может, достаточно. Что он помнит ее — его землю — другой. Что он помнит, из всех — как должно быть на самом деле. Что в его руках всхлипывает и трепещет, так надолго отвергнутая когда-то, сама магия его страны, смотрит, внемлет и ждет, столь доверчиво — повеления. — Ты расскажешь мне все, — велит Артур. — На этот раз без утайки. Мерлин тихо целует его в обожжённые губы, кивает, стягивает с него маску пыльника, узнавая наощупь, пальцами, вновь целует, кивает, кивает ему еще, слезы жгут шрамы на щеке Артура. Вероятней всего, смывают их.