Circa mea pectora multa sunt suspiria
De tua pulchritudine, que me ledunt misere.
Theatre of Tragedy ― Venus
О, никогда он не встречал столь красивой женщины! Так думал племянник чародея, отыскав её — спящую, но не мёртвую — в зале, полном усопших королей и королев. Напрасно он разбудил её! Уж кому-кому, а ей бы ― лежать в хрустальном гробу до скончания веков... Не будь рядом испуганной, нервно сжимающей ему руку девицы, над которой — увы! — чары её были не властны, ибо в каждой женщине, даже в благочестивой дочери Евы, есть что-то от ведьмы, Дигори не сплоховал бы — и, прежде чем ударить в колокол и избавить себя (избавить ли?) от обещанных мучений, непременно украл бы у неё холодный, сонный поцелуй... Это потом-то он смекнул, что иные умирали и за помыслы менее дерзкие — для девственницы, облечённой в шипованные латы своей надменности, хватило бы одной недозволенной улыбки, ― и не удивился бы, отыщи они костницу, где тлели останки возжелавших обладать королевой Чарна. Так думала всякая лесная тварь, льву ненавистная. В верности ей клялись минотавры, потрясая рогатой башкой, и оборотни, ― роняющие ядовитую пену, ― припадали на передние лапы и смущённо скулили, потому как и чудовищам ведома красота. Окружённая ведьмами, совиноглазыми и квакающе-лебезящими, нетопырями да извивисто-чёрными, будто корни мандрагоры, гномами, она блистала ещё ярче ― и знала это. Так думали все — и Эдмунд не был исключением. И, на беду свою, он очаровался ей. Безупречной, как её чудовищная праматерь — прелестно-дикая леди Лилит, наплодившая сонмы демонов и пьющая детскую кровь, ― и лишь оттого такой, что по замыслу божьему даже зло прекрасно: и впрямь, не прекраснейший ли из ангелов томится в Аду?.. До пят струились власы тёмные, в золотых искрах; бледнело лицо — точёное, томное; и взгляд её, скучающе-мрачный, губил душу. Горе тому, кого поразило её заклятие... И нередко Эдмунду казалось, что это его голова склонена в вечной тоске и его сердце ― безусловно, сердце короля и воина, ― обёрнуто, как проволокой, её дивными волосами. Подобно тому, как осень перетекает в зиму, а медная осенняя луна становится льдисто-голубой, так и её шафранное, смуглое великолепие исчезло — и свергнутая королева-ведьма, вся в багрянце и алости, вмиг стала бела и холодна: ох и потекло по жилам расплавленное серебро! Вся выцвела, выблекла, точно в горле её острокаменно встрял кусок запретного плода, сорванного прежде Евы, и не давал ей и слова молвить. От прежней цветности и роскошества осталось одно — Уста алые-алые: бесстыдные, полные... Тёмно-алые, как кровь из самых глубин телесных, как багровое мёртвое небо, виденное ей во сне. Случилось ведьме наотмашь хлестнуть его по щеке и рассечь тяжёлым перстнем губу — и кровь тоже хлынула... Но и тогда, перемешанная с бисеринками редких слёз, его кровь — водянистая, светлая — не была так ала, как уста её, чуть приоткрытые в неукротимом гневе. Отчего же только сейчас он вспомнил о ней? В бытность свою королём Эдмунд и то не страдал так — ведь в тени великого брата, увязнув в книгах и турнирах, смирять страсти было так легко! Но теперь, в серости второй жизни, страдание его настигло. Предчувствовать её он начинал осенью — стылым ноябрём, когда всякая надежда на весну пропадала. Ведьма показывалась в вязи чёрных, влажных ветвей, где от дождя сокрылась малиновка: калиново-розовое ― и всё же кровавое! память о величайшей жертве... есть с чего передёрнуться, ― пятнышко в молочных, пасмурных сумерках. Туман стлался за ней по вересковым пустошам, как белые меха, и тусклый месяц, взрезающий облака, венчал её. — Эдмунд, — шептала она, — моё время близится. Духи земли уходят в холмы, духи вод засыпают на дне, как ленивые рыбы... Я просыпаюсь. Она не захаживала до Рождества — не смела. Но, стоило отгореть звезде и увянуть нежнейшему, бледному морознику перед распятием, как несносная алость, дотоле милостиво припорошенная, — следы вороньей охоты на снегу, мёрзлое яблоко в пустом саду, кровь на простыне — вновь одолевала его. Что за глупости! Как будто летом, в зное и пыли, не встречался ему одинокий мак среди выгоревшей добела травы... Или красная роза, свирепо-вольготно возросшая среди роз белых — эдакий засланный Ланкастер среди Йорков. О-о, сколько же очевидных знаков её присутствия являлось ему! Поднимал змеиную голову психоанализ: что вы хотите, юноша, эротическое впечатление замещается символами... И для Эдмунда, дважды вырванного из платонической фазы, все эти бессознательно-страшные вещи обретали тайный смысл ― неотвязное наваждение... И было ему то уныло до изнеможения, то яростно: что, дескать, снится тебе красное на белом, снится?.. Закроешь глаза, стиснешь зубы, сожмёшься-скорчишься: прочь, прочь! ― и тотчас в стерильно-белой мозговой пустоте вспыхнет алая спираль. Кружится, кружится... — Смотри, никак ангелы нас навещали: узоры точь-в-точь как голубиные пёрышки... Но, — и тут Люси улыбалась, — если бы мы были в Нарнии, я бы подумала, что это снежные феи. И Эдмунд кивал ей, и улыбался в ответ — кривовато и несмело: уж он-то знал, кто приходит к ним по ночам... И от чьих касаний индевеют сухоцветы и насмерть замерзают птицы. Да, он вырвался из её когтей — спору нет, его низость была искуплена сполна и как бы стёрта у всех из памяти: никто, даже в самой безобразной ссоре, не напоминал ему об этом! И всё-таки ледяной осколок, острый-преострый, любовно пронзивший грудь так, что он и вздохнуть не успел — остался. Оброс плотью, как обрастают пули, до которых не достать щипцами, да всякий морской вздор, проникший в раковину, чтобы стать жемчугом, — и Эдмунд, прилежно носящий в себе её лед, позабыл о нём. Но ведьма-то, уж верно, не забыла. И о поцелуе, подаренном дрянному мальчишке, вспоминала с плохо скрываемой досадой ― вот ведь, всё равно что драгоценный венец бросить в воду!.. Своих благ она, как и все порождения тьмы, попусту не расточала. Пора было вернуть долг ― и пробудить её ото сна. Ночью занавеси колыхались ― северный ветер гулял в прохудившемся окне, и вьюгой в него билась она: бледная фея, что похищает детей ― ледяная дева ― ведьма, желавшая его смерти. Проходила сквозь стены — величавая, стройная — и склонялась над ним. Оцепенев, Эдмунд ждал, что сонный паралич вот-вот отпустит его, а она лишь стеклянно смеялась и садилась рядом ― постель не сминалась под ней, обманчиво невесомой. Но на него ведьма обрушивалась страшной, сугробной тяжестью, и от ласк её коченели колени, предплечья. — Тогда я не поцеловала тебя ещё раз, иначе ты бы промёрз насквозь... Но теперь, — шептала она, подбираясь всё ближе, — как бы тебе не сгореть. Она огладила его лицо белой, тонкой ладонью — и приникла к губам, как зверь приникает к свежей ране. Но, хоть дыхание её и было прело-туберозным, могильным, да и сама она ― смерти холодней, ничего прекраснее отведывать ему не приходилось... Сразу вспомнилось роковое: чем больше ешь, тем больше алчешь. От жаркого, стыдного чувства Эдмунд очнулся — с пересохшим горлом и колотящимся сердцем. Долго сидел в темноте, согнувшись в три погибели, и ощущал, как тянуще-больно ворочается в нём некогда невинный, детский восторг. Возжелавший королеву ― пропал, и толпы очарованно-мёртвых рыцарей не сумели остеречь его. После ухода её было зябко и пусто, а в сыром зимнем воздухе звенели серебряные колокольцы. С той поры поцелуй этот — утаенный ото всех, от Него тоже — жёг нестерпимо: ядом вливался в вены, крутил и корёжил, растворял тончайшие сосудные стеночки, и отравленная кровь, ничем не сдерживаемая более, предательски проступала на щеках. В углу рта полыхал он, яблонно-жгучий и алый... Вот он! ― тот самый солнечный огонь да «зловещий жар, разлитый в крови моей». И ничем, ничем не оттереть — калёным железом оттиснут он на нём. — Что это у тебя такое? — вскрикнула однажды Люси. Но, едва он схватился за лицо — в тщетной попытке прикрыть огненный след — и приотвернулся, как Люси, хихикнув, поцеловала его в щёку и отскочила. Попался! Огрызнуться бы на сестру и забыть ― да не забывалось. И, сам того не замечая, Эдмунд то и дело касался обесчещенного рта ― тревожно, ожесточённо. Не вечно же длиться зиме?.. Однако где-то Эдмунд просчитался: вот уж незаметно, как в саду женщины, умеющей колдовать, проходила весна, но Джадис и не думала покинуть его. Белизна свивалась из вишнёвого цвета, а алость ― из остролистых тюльпанов. И речи её, ночь от ночи, были всё елейней, а поцелуи ― настойчивей и злей. Придя в церковь и схоронившись в укромном уголке, он чувствовал незримое присутствие — но только не возлюбленного льва, явившего ему при конфирмации свой новый, прежде смутно осознаваемый облик — а её, в удушении ладана и белых лилий: дурманящее, мерзостное... Витражный свет проходил сквозь Джадис, до того была она слаба и неплотна, и всё же бледные пальцы пребольно сжимали его плечо ― левое, конечно, ведь стояла она, как и подобает особе её рода, за левым плечом. Быть может, узорная Дева тоже видит ведьмину отмету, и для неё она — отвратительная, гноистая язва: не поэтому ли она так скорбно и хмуро смотрит на него?.. — О, Эдмунд... Сладка Его пресуществлённая кровь и пресна плоть, но... — шептала ведьма так страстно и тихо, что сердце замирало, — пусть ныне тело моё лежит мёртвое, барахтается в месиве вязкого ужаса, когда-то слаще его нельзя было сыскать… Помнишь? И Эдмунд вспомнил, как легонько целовал призрачные, стеклянные пальцы с острыми ногтями — все сплошь в сахаре! — которыми она выуживала из ларца пыльно-розовый рахат-лукум и, ласково улыбаясь, просовывала в его бездвижный, онемевший от восторга рот. Под чувственной, колдовской сладостью таилась железисто-терпкая соль в спешке прикушенного языка. Тело её, тело её... Не человечье — нет! Не из красноватого мяса, что жиром истекает, не изо льда — из сахара. Тело её, плотное и белое, твёрдое и хладное, совсем как сахарная голова. Уронишь — разобьётся. Тронешь — останется на руках сладким, тягучим потом. Сахар (особенно если не по карточкам!) вещь невообразимо чудесная... Эдмунд прерывисто вздохнул, пресыщенный её красотой ― до боли, до тошноты! ― и осенил себя крестом. Джадис не дрогнула ― и мягко прильнула к нему: щека к щеке. — Если бы ты только испил моей крови: тёмного, пьяного вина... Ты бы навек отрёкся от Него и никогда меня не покинул. Вскрыв вену, она приложилась к запястью, словно пробовала ― и потянулась к нему... И струйка крови, что сгустилась в уголке её смертельно-алых, страшных губ, воистину была фруктовым вином на меду. Таким, что хмелит летним полуднем, и ты, подобно фавну, не можешь усидеть на месте и скачешь, увитый цветочной гирляндой, и пьёшь солнце горстями... Но Эдмунд отвернулся: под всей этой восхитительной коркой он чувствовал холод. Видел изорванный, с прочернью, след на её белом горле — там, где сомкнулись зубы льва. Мёртвая она ― ещё безжалостней живой. Плыл ладан, лилии под солнцем, проникающим во тьму, источали яд, и она ― нежная, познавшая все его тайны ― приторно скалилась... Кап! ― и в белых цветах он увидел её лицо; кап! ― и его овеяло липким, удушающим жаром. Хотелось припасть к ней, ощущая, как от тепла человечьего ― от невиданной, неутолимой любви! ― она тает, и его касания причиняют ей лакомую боль... Ту же, что давно мучила его. Кап! Эдмунд вскочил — и все обернулись с изумлением; кто-то ― с любопытством и жалостью, как бы заранее прощая его выходку. И ― ошибки и быть не могло! ― все исполнились осуждения: а-а, так вот кто в доме Его помышляет о мерзости!.. Гнева божьего на таких нет! А ведьма хохотала, любуясь его стыдом и отчаянием, и глаза её зверино сверкали. Ах, это всё лилии! — душат... И он выбежал из церкви, прикрыв рот ладонью. В висках стучало, в груди было горячо и пусто, а в целом ― солоно и горько. — О, — лепетала Люси, протягивая платок, — у тебя кровь... Кровь цветила платок, воскресную, бережно выглаженную рубашку, сквозь пальцы сочилась... Эдмунд чертыхнулся и запрокинул голову, чтобы перестало течь. И всё-таки сам он теперь был бело-красный — ей отмеченный, ей принадлежащий. Она всюду, всюду! Ей и монастырские стены не помеха. Святых ― уж такова их судьба! ― издавна терзали бесы: обольщали, бросали в объятия их прекраснейших из женщин — нет-нет, древние царицы и на четверть не были так хороши, как она, о чём тут говорить... Легко святым, ведь не они касались белой, матовой кожи — и уста алые не жгли их, не виделись денно и нощно... Царицы валялись у них в ногах, но не смели прикоснуться, устрашённые истовой верой, и искушали лишь на словах ― от неё же не было спасения. А ведь Джадис ― уничтоженной, погребённой ― и нечего ему дать: нет у неё дворца, изумрудно-розового от полярного сияния, нет серебра, алмазов и белых волков, сокровища стерегущих; нет ничего, даже плоти, так изводящей его! ― только призрак, наваждение... Ежевечерно Эдмунд сочинял апологию себе самому, преуменьшая страдание чужое и возвеличивая своё — однако даже игра в мученика была утомительна. Ведьма, будто нарочно, являлась вслед за оргастическим ознобом ― и отвращение к собственной слабости сливалось с неизбывным вожделением. — И зачем же, — немилосердствовала она, замечая виноватый румянец, — истязать себя втайне ото льва? О, он не одобрил бы, не одобрил... Один неутолённый грех ведёт за собой вереницу других, не лучше ли предаться ему одному? Казалось, под её поцелуями, морозными и язвящими, расходится кожа ― как под жертвенным кинжалом. И Джадис, во всём схожая с праматерью, услаждалась им, обсмаковывая выкровленные когти, и пила, пила ― не иначе вознамерившись выпить до дна. Эдмунд утопал в ней, и смысл слов ускользал от него. В беспамятстве волнами накатывал старый сон: пустынная зала, заметённая снегом, четыре трона; смятенные, заплаканные сёстры, печальный брат ― и кинжал, вонзённый в камень его трона, отчего-то схожего с алтарём... Капля за каплей, даря начало алой, мутной реке, по клинку стекает кровь предателя, обещанного ей ― и отданного. — Отняв однажды, Он вновь отдал тебя мне... Теперь-то от меня не избавиться, ― грозилась она, уходя на рассвете, ― ибо на то Его воля. Его воля! Бледная фея из позабытых кошмаров растерзала его, вытащила из-под рёбер душу, а Он так и не пришёл ― не утешил. Смотрел, безразличный и спокойный, как ведьма тешится: понадеялся, что юный король до гроба верен Ему?.. Зря! Не Его имя шепталось тихо, благоговейно, да и «не убоюсь ужасов ночи» звучало всё реже. Дети, прельщённые феями, сперва покоряются им, а затем тают, как дым, и уж больше их не вызвонить, не вымолить. ― Я люблю тебя, ― говорил Эдмунд тьме, и в вымученных словах этих сквозила горючая ненависть. ― Твоя красота изводит меня. И он не лгал ― её красота ранила: пронзала насквозь металлическими шипами, и меч падал из обессилевших рук. Не раз он воображал ― что было бы, смилостивись она над ним? О, да ничего, ровным счётом ничего... Эдмунд и представить не мог, как противно ей племя людское, и стать призраком ― избела-прозрачным, как госпожа, ― и из вечности в вечность стоять, преклонив колено, у её трона, и не чувствовать холода: лишь странный, наркотический восторг ― ему не было суждено. Но как хотелось... Даже сомнительный отблеск Царствия Небесного его больше не влёк. Не было здесь никакой загадки ― после колючих клевков: в прикрытые веки, в тёплые виски ― видел и думал он уже по-иному. Во рту, от сладости её, завелась солодовая, болезненная оскомина, а в теле бродил яд ― и ледяной осколок, взращённый нечистой любовью (не той, что когда-то спасла его от смерти!), распускался в нём тонкими, белыми иглами. Оживала прежняя мука. И всё так же, ночами, взлилеивалась комната: ангельски хладная и бесстрастная, Джадис ступала по цветам и садилась у изголовья, но мягкий свет и белизна не могли скрыть глумливо-страшной усмешки. В такие ночи Эдмунд ― бледный, изувеченный, весь в её пурпурных, изобличающих отметинах ― уже не смел умолять Его... Ведь, сам того не зная, Белую ведьму ― вернее, тень её ― он укрывал в сердце своём, как невытравленный порок. А уж она, сотворённая мыслью, давно растворилась в крови его, в костях его... Изменила, вывернула наизнанку. Одну её он видел в зеркале ― белее белого, алее алого.