Сказочные будни

Кап. Одна пуля в висок это хорошо, а две лучше. Кап. Можно тогда и третью за компанию. Кап. А что если изрешетить себя свинцом? Кап. Хотя можно и под машину прыгнуть. Кап. Нет, это будет отвратительно. Кап. Падать с крыши самый романтичный вариант. Кап. Но не для него. Кап. Может он даже решиться на вскрытие вен. Кап. Кап. Кап. Снова новый день Холод и метель Скрой это во мне, немая тень Иртышский стремительно выныривает из под толщи воды и жадно вдыхает кислород. Он опять не смог. Какой же слабак. Босые ступни через чур остро ощущают холод кафельного пола. Кажется сейчас Максим не может даже встать, всё тело ломит, скручивает, рвёт изнутри от боли. Постоянная тупая боль. Нет ничего отвратительнее постоянства, и всё же именно оно следует назойливой тенью за юношей на протяжении жизни. Что? Жизни? Нет, нет, нет, это не жизнь - это пустое существование кого-то, кого Иртышский видит каждый день в разбитом зеркале над раковиной. Снова одинок Может, я не тот? Злые мысли, Кто бы мне помог Этот кто-то просыпается по утрам; заваривает дрожащими от недосыпа руками безвкусный чай; с трудом залезает в ванную и шипит от леденящей не только тело, но и остатки души, воду; натягивает на тощее тело(от которого иногда тянуло вывернуть желудок, настолько оно было отвратительно для Максима) футболку, что пропитана слезами и ненавистью. А после появляется он - Иртышский. Для него не было разделений на сутки - всё тянулось одним, всегда последним, днём. И сейчас в теле тоже, именно он, Максим Иртышский, безуспешно пытающийся подняться с пола в ванной. Не с первой попытки, но парень всё же стоит,опираясь о край стиральной машины. И только стоило поднять взгляд, как снова хочется рухнуть на кафель. В заляпанном, покрытом трещинами зеркале виднеется лицо. Тут же возникает навязчивая мысль его расцарапать. Вечером, в холоде В маленькой комнате В этом злом городе Я тону в омуте Эти выцветшие зелёные радужки, на глубине которых ничего не было, поскольку той самой глубины, которую так поэтично описывают в романах никогда не существовало. Это были просто две лужи, появлявшиеся в период ранней весны. Бытует мнение, что глаза - отражение души, но почему-то в глазах Максима можно лишь с трудом разглядеть тихую гладь одиночества. Юноша с этим одиночеством не раз целовался, не раз это чувство, которое к слову стало в последнее время почти осязаемым, подставляло к его виску пистолет и водило незаточенным лезвием по рукам, оно лезло под кожу, селилось там и разрушало внутренний мир . Пылкая ярость накатывает так стремительно, что Максим не успевает осознать в какой момент кусочки стекла сыпятся в раковину, а костяшки расцарапаны до кровавого месива. Не суть. Максиму не больно, совсем не больно. Снова темнота С ночи до утра Боль в душе, как чёрная дыра Он как во сне плетётся в "спальню". Ощущения странные.. Будто его снимают со стороны, точно в фильме. Нет, фильм про него могут крутить только на "разговорах о важном" с целью показать остальным существование суецидника, мол "так не надо, детки". А это ощущение скорее походит на дереализацию. Набитое желанием поскорее завершить свои страдания тело падает на матрас. От него откровенно воняет бливотой и старьём, но Иртышский уже привык. Кислород в квартире тотально отравлен безысходностью и застоявшимися, а в последствии и загнившими мечтами. За окном в радиусе пятидесяти километров ни души. Только пурга воет отчаянно и надрывно. В голове с трудом воскрешается стих Пушкина, но тут же меркнет на фоне входящего вызова. Приторно-весёлая мелодия отскакивает от стен и оставляет сквозное ранение в сердце Максима. Довольно странно, что мобильник не разрядился или, что хуже, не разбился в одном из приступов. Рука тянется к подоконнику и, естественно, не дотягивается. Юноша сдавленно матерится и поднимается на локтях - цель выполнена. На дисплее читает: "Учёный Коля Входящий вызов" В организме сталкиваются две комметы. Первая является одиночеством, которое уже норовит за Иртышского ответить на звонок. Вторая - полное отсутствие желания разговаривать, контактировать и в принципе жить на одной планете с людьми. Но Максим не слушает обоих, наконец внемая собственному внутреннему голосу. - Да, Коль, ты что-то хотел? - с места в карьер, но даже эта фраза обожгла язык после недельного молчания. -Ты давно не появлялся, а зная твои повадки, переменчивость настроения и другие черты твоей личности, я пришёл к тому, что тебе сейчас необходима психологическая и , возможно, медицинская помощь. - Сибиряков делает передышку лишь на несколько секунд и так же доверительно тихо продолжает. - поэтому я хотел бы узнать где ты сейчас находишься, дома, я надеюсь? -дома. - Иртышский с радостью бы, ну или в его случае - пародией радости, уверил этого горе-учёного в его, Максима сохранности, но на большее сил не хватает. Спрoсишь: "Что не так?" Силы соберу в кулак И, закрыв глаза, уйду во мрак Далее слышаться гудки сброса. Давещее доселе чувство неопределённости медленно угасало среди толстого слоя пыли в помещении. Иртышский точно знал чего хотел, но свою "хотелку" стоило заткнуть, при этом пнув пару раз ногой. Возможно, после несложных умозаключений люди бы пришли к кому, что стоит убраться перед приходом гостя, но Максим ячейкой общества себя не считал, поэтому в его мыслях медленно катилось к закату удушающего одиночества перекати-поле. Юноша, насколько это возможно, располагается на тощем матрасе, руки заводя за голову, а ноги почти полностью согнув. Это поза мечтателя - так в далёком детстве говорил Матвей, когда Макс в обеденный отдых наблюдал за небом и восторженно вдыхал запах луга. Вспоминать это то ли больно, то ли смешно, да и не важно сейчас. Потому что сейчас перед глазами плывёт не небосвод, а пожелтевший от потопа потолок; вместо аромата свежескошенной травы - омерзительный запах сырости и животного страха; вместо сырой земли - матрас, уже впитавший кровь с костяшек. Так и прошёл час: Иртышский безучастно пялился в потолок, подпевая себе под нос "снова". Из глубины коридора слышатся пару характерных щелчков, которые больше походили на автоматную очередь, а после и мягкий, всегда спокойный голос Сибирякова. У этого юного гения были ключи почти от всех квартир сибирских, иногда Максим откровенно пугался столь личных вещей, как ключи, что лежали в шкафчике у столицы огруга. Но сейчас рад такому - сам бы он дверь не смог открыть. - Макс, ты тут?- слышно, как брякает застёжка на сапогах. - чего не отвечаешь? - тут я. - недельное молчание, со стороны похожее на обет, дало о себе знать в виде еле слышного, хриплого голоса. Хриплый, безжизненный голос.. Я тяжело вздыхаю и направляюсь в гостиную, по пути натыкаясь на рубиновые капли, некоторые из них размазаны по паркету. В моей голове уже рисуются самые страшные картины, но дальше нарастающей паники это не заходит - я вижу целого и почти невредимого Максима. Тот, словно разводы нефти, растёкся по матрасу и сейчас пялится в потолок. Я на цыпочках, неслышно подхожу ближе, так чтобы разглядеть глаза. Ох, его глаза напоминали очи мертвецов - остекленевшие и со смутой зелёного в выцвецших зрачках. Но быть незамеченным мне оставалось не долго - в следующее мгновенье Иртышский вздрагивает и отскакивает к стене. На штукатурке остаются кровавые линии, придётся потом их отмывать. -близко, ты так близко подошёл. - Максим поджимает колени к себе, обхватывая руками. Грязные пряди мешали увидеть взгляд, но я прекрасно представлял запуганно-удивлённые и чуть расширенные зрачки. -прости, я не хотел тебя пугать.- мне трудно подобрать эмоциональную окраску предложений, но для этого парня старательно выуживаю чувства из самого нутра, после бережно обрекая их в слова. - когда ты последний раз ел? Спал? Ходил в душ? Слишком много вопросов, слишком много переживаний, слишком много тусклого Иртышского. В ответ молчание. -может ты чего-то хочешь? -чай.- коротко и ясно. Кухня казалась другим, совершенно отстранённым от человечества, местом. В смолянистой темноте помещения легко потеряться, но вместо этого я теряюсь в человеке из соседней комнаты. Теряюсь в бесконечных летних лугах его радужки, в бесчисленных колосьях ржи его волос, в тощих кощеевых пальцах. Нарастающий гул чайника мешает думать о Максиме, поэтому я удаляюсь с кухни, намереваясь обработать чужие раны. Пока искал перекись - изрядно посетовал на маленькую площадь ванны и остроту осколков. Иртышский сидел всё в той же позе, освещаемый скудным светом фонаря с окна (почти все лампочки в доме перегорели, к моему сожалению). Я осторожно сажусь перед ним на корточки параллельно снимая мешающийся галстук, и тянусь к острым коленкам. - что. Ты. Хочешь. Сделать? - вкратчиво чиканит Макс, а я на это лишь слабо улыбаюсь. Он слишком походил на загнанного зверя, нежелавшего принимать чужую помощь. Но я привык. - обработать твои парезы, это нужно для того чтобы вредоносные бактерии не попали в организм и не вызвали заражение.. - прекрати, я понял. - и снова эта неуверенность, мне кажется, что она чувствуется даже кожей. - зачем ты всё это делаешь?Приехал, проверил самочувствие, спасибо, что чай ещё делаешь, но для чего эти сюсюканья? Эти слова сокрушили давно выстроенные стены моей непоколебимости. Защита разрушена, а я гол до самых костей. Я готов был сказать сейчас всё то, что вставало комом в горле и обжигало язык. - Максим, ты сейчас нуждаешься в помощи, не отрицай это.- с трудом возвращаю самообладание. - Я намерен не только накормить тебя и проверить самочувствие, но также и улучшить его, убраться в твой комнате и намыть тебя. Я делаю это только по своему желанию, пойми, ты важен мне, как друг.-... И как любимый человек. Снова. Чёрт, я снова умолчал. Какой же слабак. Пока Иртышский выслушивает этот монолог, незаметно хватаю его за локоть, а мгновенье спустя за ладонь. Не отпущу. Никогда. Не дам упасть в клокотающую пропасть. Сопротивления не следует и я всё же начинаю обрабатывать ранки. К счастью, осколков не было, а порезы не столь глубоки. Я осторожно капаю перекисью, тут же дуя на руку, как это делал Матвей в детстве. Но Макс всё равно судорожно впивается ноготками в мою ладонь и тихо шипит. Итальянская мудрость гласит: если любишь кого-то по настоящему, то у тебя болят его раны. Может поэтому мне так паршиво? Может поэтому я до крови кусаю щёку, лишь бы не проронить слезы? Может поэтому у самого костяшки разбиты после истерики и методичных ударов в стену? В тихом омуте черти водятся. Так можно описать Колю, как считал юноша. Его уставшие внеземные очи, его скованность, его резкое желание помочь живому трупу. Всё из выше перечисленного свидетельствовало о пляшущих в черепной коробке демонах. Но Максим лишь закрывал на это глаза, сам медленно спускаясь в преисподнею. Сибиряков - единственное и последнее проплывающее судно в океане смерти, где из последних сил барахтался Максим. Поэтому он хватается за чужую руку, как за спасательный круг, совсем не обращая внимания на кружку чая. -сядь рядом, мне холодно. - стыдно? Скорее всего. Позорно? Возможно. Необходимо? Безусловно. Дрожащие пальцы всё же перенимают ёмкость, в которой уже довольно давно не было ничего теплее остывшего морса. -спасибо. - за что? Максим и сам до конца не определился , но золотым сечением счёл "за помощь". Чай оставляет приятный шлейф проходя по организму, и как кажется Иртышскому начинает разгонять замёрзшую кровь по венам. На лице проступает еле заметный румянец, а сердце снова бьётся о рёбра. Максим - жив. А рядом, в паре сантиметрах уже моё сердце вытворяет немыслимые кульбиты. Сказать что я рад - ничего не сказать. Тот, при ком мой организм выбрасывает немыслимое количество окситоцина, наконец распускается робким апрельским подснежником. Неизвестно сколько они так просидели, может пол часа, а может солнце уже успело потухнуть, только вот Максиму это неважно, главное, что сейчас по квартире разносится приятный аромат Колиного одеколона и вместо отчаянного скулежа вьюги над ухом слышится сопение. Сибиряков задремал нелепо согнувшись, почти докосаясь кончиком носа до колен. Коля сейчас определённо заслуживал хоть немного комфорта, и Максим понимая это, готов был рвать волосы на голове. Его квартира - полная противоположность слову "комфорт". Холодные стены до сих пор хранили в себе затухающих светлячков, буквально олицетворяющих пустые надежды Иртышского. На последующие действия влияет то ли долгое прибывание без людей, то ли сочувствие к Сибирякову, а может это было и обычное безрассудство - никому не суждено понять. Максим бережно, как хрупкую вазу, берёт чужие плечи и тянет их вбок, тем самым угюкладывая колину макушку себе на ляшки, в то время как само тело покоится в позе эмбриона. Спокойно. Впервые за мучительные месяца он не чувствует себя безвольной куклой, он чувствует пархающих под рёбрами грачей. Они ещё чёрные, все в саже самокритики, но уже свободно расправившие крылья и защебетавшие о белой полосе в жизни. Спокойное. Такое лицо было у Коли. Всегда наряжённые мышцы сейчас расслабились, не было нахмуренных бровей, не было чуть сжатых губ и показательно строгого взгляда. Коля был домашним. Таким недосягаемым и непривычным. Максим осторожно, на пробу зарылся в волосы и ощутил лёгкое покалывание в ладони - жёсткие. Но это не остановило юношу, он лишь как в трансе продолжил массировать чужой затылок, переходя на виски, после убирая молочные пряди со лба, засматриваясь на подрагивающие ресницы. Одиночество - понятие растяжимое. Наверно именно поэтому оно растянулось в противоположном углу гостиной и скулило, как подбитая собака. Теперь никто не будет его холить и лилиеть. В первые за несколько недель перед глазами расстилалась темнота. Доселе незнакомое чувство умиротворения пришло в измотанный организм и рассеялось крупицами, даря сон. Он дома. Кап. Одна пуля в висок это хорошо, а две лучше. Кап. Можно тогда и третью за компанию. Кап. А что если изрешетить себя свинцом? Кап. Хотя можно и под машину прыгнуть. Кап. Нет, это будет отвратительно. Кап. Падать с крыши самый романтичный вариант. Кап. Но не для него. Кап. Может он даже решиться на вскрытие вен. Кап. Кап. Кап. Снова новый день Холод и метель Скрой это во мне, немая тень Иртышский стремительно выныривает из под толщи воды и жадно вдыхает кислород. Он опять не смог. Какой же слабак. Босые ступни через чур остро ощущают холод кафельного пола. Кажется сейчас Максим не может даже встать, всё тело ломит, скручивает, рвёт изнутри от боли. Постоянная тупая боль. Нет ничего отвратительнее постоянства, и всё же именно оно следует назойливой тенью за юношей на протяжении жизни. Что? Жизни? Нет, нет, нет, это не жизнь - это пустое существование кого-то, кого Иртышский видит каждый день в разбитом зеркале над раковиной. Снова одинок Может, я не тот? Злые мысли, Кто бы мне помог Этот кто-то просыпается по утрам; заваривает дрожащими от недосыпа руками безвкусный чай; с трудом залезает в ванную и шипит от леденящей не только тело, но и остатки души, воду; натягивает на тощее тело(от которого иногда тянуло вывернуть желудок, настолько оно было отвратительно для Максима) футболку, что пропитана слезами и ненавистью. А после появляется он - Иртышский. Для него не было разделений на сутки - всё тянулось одним, всегда последним, днём. И сейчас в теле тоже, именно он, Максим Иртышский, безуспешно пытающийся подняться с пола в ванной. Не с первой попытки, но парень всё же стоит,опираясь о край стиральной машины. И только стоило поднять взгляд, как снова хочется рухнуть на кафель. В заляпанном, покрытом трещинами зеркале виднеется лицо. Тут же возникает навязчивая мысль его расцарапать. Вечером, в холоде В маленькой комнате В этом злом городе Я тону в омуте Эти выцветшие зелёные радужки, на глубине которых ничего не было, поскольку той самой глубины, которую так поэтично описывают в романах никогда не существовало. Это были просто две лужи, появлявшиеся в период ранней весны. Бытует мнение, что глаза - отражение души, но почему-то в глазах Максима можно лишь с трудом разглядеть тихую гладь одиночества. Юноша с этим одиночеством не раз целовался, не раз это чувство, которое к слову стало в последнее время почти осязаемым, подставляло к его виску пистолет и водило незаточенным лезвием по рукам, оно лезло под кожу, селилось там и разрушало внутренний мир . Пылкая ярость накатывает так стремительно, что Максим не успевает осознать в какой момент кусочки стекла сыпятся в раковину, а костяшки расцарапаны до кровавого месива. Не суть. Максиму не больно, совсем не больно. Снова темнота С ночи до утра Боль в душе, как чёрная дыра Он как во сне плетётся в "спальню". Ощущения странные.. Будто его снимают со стороны, точно в фильме. Нет, фильм про него могут крутить только на "разговорах о важном" с целью показать остальным существование суецидника, мол "так не надо, детки". А это ощущение скорее походит на дереализацию. Набитое желанием поскорее завершить свои страдания тело падает на матрас. От него откровенно воняет бливотой и старьём, но Иртышский уже привык. Кислород в квартире тотально отравлен безысходностью и застоявшимися, а в последствии и загнившими мечтами. За окном в радиусе пятидесяти километров ни души. Только пурга воет отчаянно и надрывно. В голове с трудом воскрешается стих Пушкина, но тут же меркнет на фоне входящего вызова. Приторно-весёлая мелодия отскакивает от стен и оставляет сквозное ранение в сердце Максима. Довольно странно, что мобильник не разрядился или, что хуже, не разбился в одном из приступов. Рука тянется к подоконнику и, естественно, не дотягивается. Юноша сдавленно матерится и поднимается на локтях - цель выполнена. На дисплее читает: "Учёный Коля Входящий вызов" В организме сталкиваются две комметы. Первая является одиночеством, которое уже норовит за Иртышского ответить на звонок. Вторая - полное отсутствие желания разговаривать, контактировать и в принципе жить на одной планете с людьми. Но Максим не слушает обоих, наконец внемая собственному внутреннему голосу. - Да, Коль, ты что-то хотел? - с места в карьер, но даже эта фраза обожгла язык после недельного молчания. -Ты давно не появлялся, а зная твои повадки, переменчивость настроения и другие черты твоей личности, я пришёл к тому, что тебе сейчас необходима психологическая и , возможно, медицинская помощь. - Сибиряков делает передышку лишь на несколько секунд и так же доверительно тихо продолжает. - поэтому я хотел бы узнать где ты сейчас находишься, дома, я надеюсь? -дома. - Иртышский с радостью бы, ну или в его случае - пародией радости, уверил этого горе-учёного в его, Максима сохранности, но на большее сил не хватает. Спрoсишь: "Что не так?" Силы соберу в кулак И, закрыв глаза, уйду во мрак Далее слышаться гудки сброса. Давещее доселе чувство неопределённости медленно угасало среди толстого слоя пыли в помещении. Иртышский точно знал чего хотел, но свою "хотелку" стоило заткнуть, при этом пнув пару раз ногой. Возможно, после несложных умозаключений люди бы пришли к кому, что стоит убраться перед приходом гостя, но Максим ячейкой общества себя не считал, поэтому в его мыслях медленно катилось к закату удушающего одиночества перекати-поле. Юноша, насколько это возможно, располагается на тощем матрасе, руки заводя за голову, а ноги почти полностью согнув. Это поза мечтателя - так в далёком детстве говорил Матвей, когда Макс в обеденный отдых наблюдал за небом и восторженно вдыхал запах луга. Вспоминать это то ли больно, то ли смешно, да и не важно сейчас. Потому что сейчас перед глазами плывёт не небосвод, а пожелтевший от потопа потолок; вместо аромата свежескошенной травы - омерзительный запах сырости и животного страха; вместо сырой земли - матрас, уже впитавший кровь с костяшек. Так и прошёл час: Иртышский безучастно пялился в потолок, подпевая себе под нос "снова". Из глубины коридора слышатся пару характерных щелчков, которые больше походили на автоматную очередь, а после и мягкий, всегда спокойный голос Сибирякова. У этого юного гения были ключи почти от всех квартир сибирских, иногда Максим откровенно пугался столь личных вещей, как ключи, что лежали в шкафчике у столицы огруга. Но сейчас рад такому - сам бы он дверь не смог открыть. - Макс, ты тут?- слышно, как брякает застёжка на сапогах. - чего не отвечаешь? - тут я. - недельное молчание, со стороны похожее на обет, дало о себе знать в виде еле слышного, хриплого голоса. Хриплый, безжизненный голос.. Я тяжело вздыхаю и направляюсь в гостиную, по пути натыкаясь на рубиновые капли, некоторые из них размазаны по паркету. В моей голове уже рисуются самые страшные картины, но дальше нарастающей паники это не заходит - я вижу целого и почти невредимого Максима. Тот, словно разводы нефти, растёкся по матрасу и сейчас пялится в потолок. Я на цыпочках, неслышно подхожу ближе, так чтобы разглядеть глаза. Ох, его глаза напоминали очи мертвецов - остекленевшие и со смутой зелёного в выцвецших зрачках. Но быть незамеченным мне оставалось не долго - в следующее мгновенье Иртышский вздрагивает и отскакивает к стене. На штукатурке остаются кровавые линии, придётся потом их отмывать. -близко, ты так близко подошёл. - Максим поджимает колени к себе, обхватывая руками. Грязные пряди мешали увидеть взгляд, но я прекрасно представлял запуганно-удивлённые и чуть расширенные зрачки. -прости, я не хотел тебя пугать.- мне трудно подобрать эмоциональную окраску предложений, но для этого парня старательно выуживаю чувства из самого нутра, после бережно обрекая их в слова. - когда ты последний раз ел? Спал? Ходил в душ? Слишком много вопросов, слишком много переживаний, слишком много тусклого Иртышского. В ответ молчание. -может ты чего-то хочешь? -чай.- коротко и ясно. Кухня казалась другим, совершенно отстранённым от человечества, местом. В смолянистой темноте помещения легко потеряться, но вместо этого я теряюсь в человеке из соседней комнаты. Теряюсь в бесконечных летних лугах его радужки, в бесчисленных колосьях ржи его волос, в тощих кощеевых пальцах. Нарастающий гул чайника мешает думать о Максиме, поэтому я удаляюсь с кухни, намереваясь обработать чужие раны. Пока искал перекись - изрядно посетовал на маленькую площадь ванны и остроту осколков. Иртышский сидел всё в той же позе, освещаемый скудным светом фонаря с окна (почти все лампочки в доме перегорели, к моему сожалению). Я осторожно сажусь перед ним на корточки параллельно снимая мешающийся галстук, и тянусь к острым коленкам. - что. Ты. Хочешь. Сделать? - вкратчиво чиканит Макс, а я на это лишь слабо улыбаюсь. Он слишком походил на загнанного зверя, нежелавшего принимать чужую помощь. Но я привык. - обработать твои парезы, это нужно для того чтобы вредоносные бактерии не попали в организм и не вызвали заражение.. - прекрати, я понял. - и снова эта неуверенность, мне кажется, что она чувствуется даже кожей. - зачем ты всё это делаешь?Приехал, проверил самочувствие, спасибо, что чай ещё делаешь, но для чего эти сюсюканья? Эти слова сокрушили давно выстроенные стены моей непоколебимости. Защита разрушена, а я гол до самых костей. Я готов был сказать сейчас всё то, что вставало комом в горле и обжигало язык. - Максим, ты сейчас нуждаешься в помощи, не отрицай это.- с трудом возвращаю самообладание. - Я намерен не только накормить тебя и проверить самочувствие, но также и улучшить его, убраться в твой комнате и намыть тебя. Я делаю это только по своему желанию, пойми, ты важен мне, как друг.-... И как любимый человек. Снова. Чёрт, я снова умолчал. Какой же слабак. Пока Иртышский выслушивает этот монолог, незаметно хватаю его за локоть, а мгновенье спустя за ладонь. Не отпущу. Никогда. Не дам упасть в клокотающую пропасть. Сопротивления не следует и я всё же начинаю обрабатывать ранки. К счастью, осколков не было, а порезы не столь глубоки. Я осторожно капаю перекисью, тут же дуя на руку, как это делал Матвей в детстве. Но Макс всё равно судорожно впивается ноготками в мою ладонь и тихо шипит. Итальянская мудрость гласит: если любишь кого-то по настоящему, то у тебя болят его раны. Может поэтому мне так паршиво? Может поэтому я до крови кусаю щёку, лишь бы не проронить слезы? Может поэтому у самого костяшки разбиты после истерики и методичных ударов в стену? В тихом омуте черти водятся. Так можно описать Колю, как считал юноша. Его уставшие внеземные очи, его скованность, его резкое желание помочь живому трупу. Всё из выше перечисленного свидетельствовало о пляшущих в черепной коробке демонах. Но Максим лишь закрывал на это глаза, сам медленно спускаясь в преисподнею. Сибиряков - единственное и последнее проплывающее судно в океане смерти, где из последних сил барахтался Максим. Поэтому он хватается за чужую руку, как за спасательный круг, совсем не обращая внимания на кружку чая. -сядь рядом, мне холодно. - стыдно? Скорее всего. Позорно? Возможно. Необходимо? Безусловно. Дрожащие пальцы всё же перенимают ёмкость, в которой уже довольно давно не было ничего теплее остывшего морса. -спасибо. - за что? Максим и сам до конца не определился , но золотым сечением счёл "за помощь". Чай оставляет приятный шлейф проходя по организму, и как кажется Иртышскому начинает разгонять замёрзшую кровь по венам. На лице проступает еле заметный румянец, а сердце снова бьётся о рёбра. Максим - жив. А рядом, в паре сантиметрах уже моё сердце вытворяет немыслимые кульбиты. Сказать что я рад - ничего не сказать. Тот, при ком мой организм выбрасывает немыслимое количество окситоцина, наконец распускается робким апрельским подснежником. Неизвестно сколько они так просидели, может пол часа, а может солнце уже успело потухнуть, только вот Максиму это неважно, главное, что сейчас по квартире разносится приятный аромат Колиного одеколона и вместо отчаянного скулежа вьюги над ухом слышится сопение. Сибиряков задремал нелепо согнувшись, почти докосаясь кончиком носа до колен. Коля сейчас определённо заслуживал хоть немного комфорта, и Максим понимая это, готов был рвать волосы на голове. Его квартира - полная противоположность слову "комфорт". Холодные стены до сих пор хранили в себе затухающих светлячков, буквально олицетворяющих пустые надежды Иртышского. На последующие действия влияет то ли долгое прибывание без людей, то ли сочувствие к Сибирякову, а может это было и обычное безрассудство - никому не суждено понять. Максим бережно, как хрупкую вазу, берёт чужие плечи и тянет их вбок, тем самым угюкладывая колину макушку себе на ляшки, в то время как само тело покоится в позе эмбриона. Спокойно. Впервые за мучительные месяца он не чувствует себя безвольной куклой, он чувствует пархающих под рёбрами грачей. Они ещё чёрные, все в саже самокритики, но уже свободно расправившие крылья и защебетавшие о белой полосе в жизни. Спокойное. Такое лицо было у Коли. Всегда наряжённые мышцы сейчас расслабились, не было нахмуренных бровей, не было чуть сжатых губ и показательно строгого взгляда. Коля был домашним. Таким недосягаемым и непривычным. Максим осторожно, на пробу зарылся в волосы и ощутил лёгкое покалывание в ладони - жёсткие. Но это не остановило юношу, он лишь как в трансе продолжил массировать чужой затылок, переходя на виски, после убирая молочные пряди со лба, засматриваясь на подрагивающие ресницы. Одиночество - понятие растяжимое. Наверно именно поэтому оно растянулось в противоположном углу гостиной и скулило, как подбитая собака. Теперь никто не будет его холить и лилиеть. В первые за несколько недель перед глазами расстилалась темнота. Доселе незнакомое чувство умиротворения пришло в измотанный организм и рассеялось крупицами, даря сон. Он дома.