– Димитрий! – воскликнул граф Арсений Попов, смотря на портрет в полный рост удивительно высокого кудрявого юноши с лучезарной улыбкой на губах, облачённого в простую белую, явно на пару размеров больше, чем нужно, словно на него надели старую отцовскую блузу, и явно короткие ему чёрные брюки. Он был одет просто, но при этом в его позе чувствовалась юношеская надменность и грация: вздёрнутый подбородок, смеющиеся глаза с лукавым прищуром. Юноша поражал своей естественной красотой и бесхитростным взглядом, будто ангел, только-только спустившийся с небес, и не успевший замарать свои очаровательные крылышки в земной пыли. Казалось, что юноша буквально источал свет, как «шестикрылый серафим». Или просто художник так осветлил его бледную кожу?
– Я же просил не называть меня так, Арсений Сергеевич, – недовольно пробурчал Позов, стоя чуть в отдалении и тоже рассматривая портрет с подслеповатым прищуром, из-за чего его круглое грубое греческое лицо покрылось глубокими морщинами, из-за которых мужчина стал выглядеть старше лет на десять. Он не удостоил восклицающего друга даже взгляда, пристально всматриваясь в незаконченный портрет.
– Да бросьте! – махнул он рукой, тоже не отводя глаз от портрета. – Лучше скажите, куда вы выставите это чудное творение? Она достойна висеть, пожалуй, даже в самом Эрмитаже! Вам непременно стоит отправить её на выставку Академии Художеств в следующем году.
– Я не выставлю её, – холодно ответил художник, взяв со стола пенсне и ещё раз взглянув на картину.
– Почему?! – всплеснул руками граф в недоумении и подорвавшись с кресла. – Это, безусловно, ваша лучшая работа, Димитрий!
– Не обращайтесь ко мне так, – нахмурился мужчина, и его лицо лоб вновь испещрили отвратительные складки.
– Димитрий! – не слушал его граф Попов, продолжая свой монолог. – Всё же, я не понимаю вас, художников, – с преувеличенным сожалением в голосе, сказал он, подняв голову к потолку, и коснувшись лба тыльной стороной ладони. – Сперва всеми силами стремитесь к известности, а стоит вам её добиться, так отмахиваетесь от неё, как от назойливой мухи. Это очень глупо с вашей стороны, так как хуже разговоров о вас, может быть только их отсутствие, – заключил Арсений, с видом победителя садясь в кресло. Дмитрий к нему даже не повернулся, продолжая смотреть на свой шедевр. – Дмитрий, – со вздохом исправился граф Попов, скривив в неудовольствии красивые губы. – Право слово, чем вам не нравится имя Димитрий? Ведь именно так оно звучит на русском! Или мне стоит называть вас «Митя», как безродного крестьянина?
– Называйте, как хотите, но не церковным именем, – ответил ему грек, наконец-таки посмотрев в насмешливые голубые глаза своего друга.
– Атеизм? Довольно смело с вашей стороны. Хотя, вы никогда не были ярым приверженцем религии. В вашей жизни нет ничего, чему вы могли бы поклоняться, кроме вашего искусства.
– Я просто не крещён. Вы же знаете, – вздохнул он, как будто с сожалением. – К тому же вы сами не ходите по воскресеньям в церковь.
– Я считаю, что слепая вера во что бы то ни было – абсурдна. К чему ограничивать себя верой в то, что мы неспособны ни увидеть и ни ощутить? К чему восхищаться тем, что требует от нас безусловной веры, не давая ничего взамен и даже не обличая себя? Жизнь человека слишком коротка, чтобы тратить её на такие бессмысленные вещи, как протирание и так полированных до блеска скользких шатающихся скамеек, слушая монотонную и почти не членораздельную из-за сильного эха проповедь. Оно никогда не искупит наши грехи. Да и зачем? Жизнь человека нужна для того, чтобы ей наслаждаться. А как можно познать истинное удовольствие, оставаясь при этом безгрешным? Все страсти смертной жизни можно испытать только впадая во грех из раза в раз!
– Я знал, что вы так ответите, – вздохнул Дмитрий.
– Но не будем обо мне, хотя мне, несомненно, приятно ваше внимание к моей личности…
– Опять вы лжёте, – улыбнулся Позов, но без грусти или радости во взгляде.
– … Что же насчёт причины, почему вы не желаете выставлять ту замечательную картину? – проигнорировал его реплику Арсений. Дмитрий решил последовать его примеру:
– Вы будете смеяться, – вздохнул он, отходя к соседнему креслу и присаживаясь в него. – Но я правда не могу показать её миру. Я вложил в неё слишком много себя.
Граф Попов заливисто расхохотался.
– Друг мой, я и не думал, что в вас столько самомнения! На мой взгляд, в этом Адонисе нет ни капли ваших черт, даже несмотря на то, что вы грек. Пусть вы, несомненно, унаследовали выдающийся ум, которым славились ваши предки, но истинная красота заканчивается там, где появляется ум. Он обладает удивительной способностью уродовать людей. На лицах людей, преуспевших в своей профессии, всегда видны глубокие складки, а глаза светятся мудростью. Но ваш таинственный друг, чьего имени вы так и не произнесли, и чей портрет меня так восхитил, не думает никогда! В этом я уверен. Он удивительное милое пустоголовое создание сравнимое по красоте только с самыми редкими и утончёнными цветами в вашем саду, который каждый год не перестаёт меня восхищать разнообразием и красотой этих чудных растений. Пожалуй, только ради этого я бы приходил к вам в гости почаще. Мне, даже спустя много лет нашей с вами дружбы, не перестало нравиться ваше чувство вкуса, – его бегающие и вечно подвижные глаза обращались то к портрету, то к его автору, но последний удостаивался не простого любования (на него глупо было смотреть с этой целью бы потому, что Дмитрий не отличался выдающейся наружностью) бездушной вещью, а какого-то изощрённого лукавства и не совсем обычного со стороны мужчины интереса.
– Всё совсем не так, Арсений, – вздохнул он несколько печально и мечтательно одновременно, словно возвращаясь в своих воспоминания к лучшим, но давно прошедшим моментам своей жизни с ностальгией и лёгкой горечью от утраченных эмоций. – Вы меня не поняли. Естественно, я даже сравнивать себя с ним не посмею, да и я не хотел бы обладать такой красотой. Смейся-смейся, но это действительно так. На долю исключительных людей всегда выпадает больше горестей и мук, чем на долю таких заурядностей, как я. Мы не знаем побед, но также не знаем и поражений. Нет, красота Антона Шастуна – это дар богов, или, может, самих дьяволов, иначе я не могу объяснить столь сильное её влияние на моё искусство!
– Антон Шастун? Так зовут этого юношу? – спросил граф, подходя к всё ещё стоящему в оцепенении художнику.
– Да. И видит Бог, я не хотел называть его вам, – вздохнул Дмитрий с сожалением в голосе.
– Почему же? – удивляется граф, слегка приподнимая свои изящные брови. У него всегда была потрясающая мимика, которую не раз подмечал художник и хвалил всегда, когда у него было на то настроение, чем, несомненно, льстил самолюбию пусть и очаровательного, но уже давно потерявшего былую молодость и утончённую красоту за морщинами и мудростью прожитых лет Попова.
– Потому что вы слишком неоднозначно влияете на умы людей, Арсений. Боюсь, что столь юный и чистый мальчик, несомненно, не устоит перед вашим очарованием и… – он ненадолго смолк, сглатывая слюну, но граф продолжил фразу за него:
– … и я научу его дурному? Бросьте! – усмехнулся Арсений, всплеснув руками и обняв друга за плечи, за что получил неодобрительный взгляд художника, который, видимо, его ничуть не смутил. – Всему дурному он прекрасно научится сам, если захочет. А если нет, то будет слишком скучным, чтобы я обратил на него своё внимание. Его привлекательность слишком чарующа и недолговечна, чтобы тратить её на глупости, вроде соблюдения целомудрия и благочестия! Кому вообще нужны такие вещи, ведь только греша мы вкушаем всю сладость расцвета нашей молодости!
– Я удивлён, что вы восхищены его внешностью, – сказал Дмитрий, стараясь перевести тему. – Во времена расцвета вашей юности вы, кажется, были куда прекраснее.
– Действительно, – сладко улыбнулся граф. Как любой самовлюблённый человек, он не мог не послушно съехать с нежеланной для собеседника темы, когда речь зашла о его персоне. Он податливо отошёл от друга и встал в эстетичную, но при этом не слишком артистичную или преувеличенно-эпатажную позу. Все его жесты казались естественными и источали уверенность и не омрачаемую манерами и правилами поведения в обществе красоту. – Но в нём есть что-то очаровательное, согласитесь? Он выглядит слишком невинным и непорочным, как статуя ангела в церкви, но при этом в его зелёных глазах я вижу огоньки азарта и сдерживаемой дерзости. Полагаю, он весьма многогранная личность. Такие приковывают к себе взгляды куда успешнее даже меня в лучшие мои годы, – граф внимательно вглядывался в потрет, недобро улыбаясь и странно перебирая пальцами. – Он немец? Даже удивительно, что, нося в своих жилах кровь столь консервативной и не признающей роскошь и типичные развлечения богачей нации, он смог стать таким… – Арсений хищно облизнулся, как будто смотрел на сочный сочащийся жиром и паром стейк.
– Арсений Сергеевич, – обратился к нему Позов грубо, нахмурив лоб, и сложив руки перед собой. Тот отозвался не сразу, а спустя добрые секунд десять. А потом игриво усмехнулся и закусил губу.
– Да ладно вам. Не ревнуйте. Ревность вам не к лицу. Конечно, к вашему лицу мало что бы подошло, но точно не ревность.
– Спасибо за комплимент. Вы тоже сегодня поистине соблазнительно выглядите, – холодно ответил Дима, вновь отвернувшись от Арсения, на что тот недовольно нахмурил брови. Нарцисс на то и нарцисс, что требует к себе внимания публики.
– Не совсем лестный комплимент для мужчины, – упрекнул его граф, который легко мог бы кокетливо засмущаться и отвернуться, изредка посылая художнику томные взгляды, если бы эта фраза была сказана менее равнодушно. Арсений жаждал искренних восхищений.
– А вы пореже смотрите на людей «таким»… – выделил он резкой интонацией слово, посмотрев Арсению прямо в глаза, – …взглядом, и тогда я буду к вам уважительнее. А теперь, полагаю, нам следует проститься. «Он», – Позов вновь взглянул на портрет с вдохновенностью и восхищением, каким не удостаивал даже Арсения Сергеевича в его лучшие годы, когда тот был юношей, от одного только взгляда которого все девушки и молодые люди сходили с ума. Дмитрий никогда не смотрел на него «так». Это в какой-то степени разочаровывало Арсения, но вызывало только поверхностную ревность. Гораздо сильнее ему было любопытно. Что же это за мальчик такой, который умудрился свести с ума даже такого холодного, закрытого и консервативного художника? – … обещал вскоре зайти.
– А почему бы вам не познакомить нас с этим очаровательным юношей? – спросил Арсений, сладко улыбаясь. Дмитрий недовольно скривился. – Да бросьте, не трону я вашего мальчика. Я просто хочу на него посмотреть также, как смотрю на эту картину, восхищаясь вашим талантом.
– Вы эгоистичны, Арсений. Он может вам быть интересен только по двум причинам, и обе мне, надо признаться, внушают опасения.
– Есть ещё и третья, – Арсений пригнулся и, словно змея во время броска, рванул в сторону кресла, на которое успел примоститься Позов во время их разговора (по сути, он сделал лишь два резких шага, но выглядело это поистине устрашающе). Художник даже не дёрнулся в ответ на провокацию, а потому граф начал удушающе медленно садиться на подлокотник и тянуться к чужому носу обнажёнными в дерзкой ухмылке зубами. Дмитрий даже не пошевелился под чужим напором, а просто смотрел в кристально-голубые глаза Попова, понимая, что проигрыш в этой битве взглядов может стоить ему как минимум откушенного носа, поэтому он просто положил свою руку на его кисть, выражая тем самым внимание и восхищение его персоной. Этого человека от безрассудства может остановить только чужая любовь.
Стоило только художнику погладить его кисть пальцами, как в глазах графа тут же пропали хищнические инстинкты, уступая место привычному спокойствию и нарциссизму. Он легко и непринуждённо сел на подлокотник теперь уже в удобной и изящной позе, приобнимая широкую спинку рукой и всем своим видом выражая удовлетворение.
– Тогда хотя бы продайте мне эту картину, – просит Арс, переводя взгляд на шедевр. – Раз вы его не выставите, то позвольте хотя бы мне насладиться великолепием этой работы.
– Вы не понимаете, – вздыхает Позов, потирая лоб.
– Я люблю красивые вещи, – парирует граф, высоко поднимая подбородок.
– Но не так, как себя самого, – отвечает Дмитрий. – А Антон явно не так красив, как вы.
– Зато он харизматичен и явно обделён умом. Людям такие нравятся: простые, добродушные глупые детишки с лукавой улыбкой чертёнка. К тому же, я сам вижу в нём нечто притягательное, завораживающее и манящее, как запретный плод, – Арсений хищно улыбнулся, но потом тут же вновь обратил своё внимание на собеседника. – Как вы относитесь к Антону Шастуну? – Арсений переводит взгляд на своего собеседника, поудобнее устраиваясь в кресле.
– Полагаю, это моя тайна, – говорит Дмитрий строго.
– О, я хотел бы быть посвящён во все ваши тайны, Димитрий! – радостно всплеснул руками Попов. – Или, хотите сказать, что я не достоин этой чести? – в его голосе послышались скрытые за шуткой и иронией нотки обиды. Позов чётко уловил их за напускной небрежностью. Если ему не рассказать, граф может обидеться, а обиженный граф – это ворох ненужных проблем, с которыми Позов не готов разбираться, а потому он тяжело вздыхает, прежде чем сказать:
– Я… Я не знаю, как правильно описать свои чувства. В конце концов я художник, а не поэт. Вы, верно, всё равно меня не поймёте, но я, пожалуй, начну с чистых фактов. Совсем недавно мне выпала честь побывать на, несомненно, одном из скучнейших светских мероприятий, на которых я только имел несчастье присутствовать.
– Вы так говорите про все светские мероприятия. – поправляет его граф, придвигаясь на пару сантиметров ближе, как будто бы плохо слыша его слова.
– Да, но на том моё присутствие, к сожалению, было обязательным. Не будем вдаваться в детали, но это было связано с моей картиной. В общем, там я впервые увидел Его, – Дмитрий выделил это слово какой-то возвышенной и даже в какой-то степени ласковой интонацией, словно говоря о своей первой любви. Попов был готов поставить всё своё имение на то, что до этого дня мрачный и нелюдимый художник никогда не испытывал этого прекрасного чувства, так все его эмоции и страсти возлагаются на алтарь Богам искусства, наделившим столь занимательного человека невероятным талантом и страстным желанием выразить свои эмоции через картины. – Со спины, когда он сел за фортепьяно. Как ты наверняка знаешь, я не люблю, когда знатные дамы сажают своих юных криворуких родственников за инструмент, которым те совершенно не владеют. У меня сразу начинает резать слух от каждой фальшивой ноты, а потому я спешу удалиться из залы как можно быстрее. Так было и тот раз. Я тут же направился к балкону, как только хозяйка вечера – княгиня Шеминова – представила юношу публике, прежде чем тот принялся играть. Признаться, тогда я даже не разглядел его лица за опущенной головой и отросшими кудрями, которые тот вечно поправлял и будто бы этими действиями хотел получше спрятать за волосами своё выразительное лицо. Из-за его скромности я задержался у выхода на террасу всего на миг. И это погубило меня навсегда, Арсений. Я… я был в смятении, и, честно говоря, пребываю в нём до сих пор. Он… стоило мне лишь раз взглянуть в его глаза, и я увидел… Полагаю, это можно назвать моим идеалом. Моей музой. Моим вдохновением, принявшим человеческий облик, – он рассказывал об этом не восторженно или влюблённо, а смущённо и суховато, как будто вытягивая из себя слова клещами. Но Попов слушал внимательно, не перебивая и пристально вглядываясь в каменное выражение лица Позова. Оно никогда ничего не выражало, но его глаза… они пылали настоящим огнём, вулканом, гремели и трещали землетрясениями, плескались магмой. Граф, сам того не осознавая, начал поглаживать пальцами чужую кисть, как будто бы желая успокоить бурю в чужой душе, но Дмитрий совершенно не обращал него внимания. Его глаза были прикованы только к незаконченной картине напротив. – У меня никогда ни один человек не вызывал таких сильных эмоций просто одним своим существованием. Я растерялся и не знал, как мне поступить. Пока он играл на расстроенном фортепьяно я не слышал ни единой ноты. Я вообще ничего не слышал, пока наблюдал за его осторожными и лёгкими движениями длинных нежных пальцев. Всю композицию я просто простоял у выхода на террасу не в силах даже отвернуть голову! Но стоило только Антону удалиться со сцены, как я, ведомый страхом и нервозностью, поспешил с этого мероприятия сбежать. Вы не представляете, какой страх вызывает в душе обычного человека такие сильные изменения в его душе! Но у выхода я, к сожалению, наткнулся на княгиню. Она схватила меня под руку и повела представлять своим гостям.
– Не слишком ли много чести, что она сама на это пошла? Или, ты завоевал её сердце? – усмехнулся Попов, обжигая горячим дыханием чужое ухо.
– Этот вечер прошёл аккурат после благотворительного аукциона… – вздохнув, начал объяснять Позов.
– На который ты пожертвовал на тот момент лучшую свою работу, – закончил за него мысль граф. – Теперь я понял. Меня не было на том званном ужине, потому что…
– … благотворительность – лишь маска, за которой человек скрывает свои пороки. И чем больше он жертвует средств на сирот и бедняков, тем порочнее его душа, – договорил за него Позов. Арсений же на это только благодушно кивнул, позволяя Дмитрию продолжить: – и тем сильнее он этого стыдится. Мы сейчас вообще не об этом! Так вот, сейчас мне уже кажется, что наше знакомство в тот день было неизбежным, потому что стоило мне только встретиться с ним глазами, как он тоже начал украдкой следить за каждым моим движением, пока княгиня не подвела меня к нему. Я бы просто не смог долго выносить его пристального взгляда, обращённого ко мне с таким живым и невинным интересом, и подошёл бы сам. Он пожимал мне руку смущённо и старался в это время даже не смотреть на меня, лишь иногда бросая любопытные взгляды.
– Помнится, княгиня Шеминова – большая сплетница, и при представлении человека любит высказать о нём своё оценочное, но всегда обременённое женской логикой и собственным дурным вкусом мнение. Помнится, когда-то она представляла меня одному своему родственнику, приехавшему издалека, так я за пару минут узнал о нём столько ненужных подробностей, что тут же сбежал. Мне нравится разгадывать людей самостоятельно. Так, как же она представила его вам, мой дорогой друг?
– Она, сказала о нём немного. Только то, что была знакома с его матерью, что мальчик хорошо играет на скрипке и фортепьяно, что он забавно шутит и очень скромный и воспитанный молодой человек.
– И какой он в жизни? Женщине никогда не разглядеть истиной природы мужского сердца. Они слишком романтичные и зацикленные на своих женских представлениях о мире. Как бы ВЫ оценили его, Дмитрий? – вновь правильно произнёс его имя Арсений. Он делал это только в двух случаях: когда ему от Позова что-то нужно, либо когда… нужно нечто большее, чем обычно, а потому он добавляет в голос томность и приятную хрипотцу, словно шепчет слова любви на ушко милой наивной даме, зажав её в самом тёмном и малолюдном углу залы. Позов за даму не сошёл бы даже в следующей жизни, но именно ему сейчас дышал в ухо этот граф-искуситель, который своими речами разрушил судьбы десятков женщин и мужчин, который влюбляет в себя без памяти всех вокруг, но ни одному из них не позволяет к себе даже приблизиться. Попов наиболее страстен с теми, кому он безразличен, зато необычайно холоден к тем, кто от него без ума. Художнику такой энергичный и эстетичный человек быть безразличен не мог по определению. Не счесть, сколько раз Позов делал наброски, смотря на графа, держащего яблоко в меланхоличной позе, развалившись на кресле, или с бокалом вина у окна. Граф был прекрасен своей естественностью, хотя и позировать тоже умел первоклассно, но творец никогда его об этом не просил. А Арсений, почему-то, и не предлагал, как и всегда отказывал всем художникам, которые, воспевая его красоту, мечтали запечатлеть его черты в своих холстах. Он прямо раздражался, когда замечал, что его рисуют. Но на наброски Позова никогда не обращал внимания. Была ли этому какая-то особая причина или просто близкая дружба? В любом случае в мире не существовало ни одного завершённого портрета графа Попова Арсения Сергеевича.
– Он… – произнёс Позов и тут же смолк. – Я, честно говоря, даже достойных его эпитетов подобрать не могу. Все слова всех человеческих языков кажутся мне слишком плоскими и однобокими, не способными выразить все чувства, которые вызывает в моей душе этот прекрасный юноша, и слишком вульгарными, чтобы описать не только его внешность, но и душу.
– Помнится, вы любитель красоты внутренней, а не внешней, – кивнул сам себе Арсений, даже не глядя на Дмитрия. – Красоты души не существует хотя бы потому, что душ у людей не бывает. Это глупое и абсурдное суеверие, Димитрий.
– Я не хочу вновь спорить с вами на эту тему, Арсений, – вздохнул тот понимая, что графу уже надоело его слушать.
– Он любит вас? – спустя несколько минут гробовой тишины, прерываемой только дуновениями свежего летнего ветерка и щебетанием птиц из сада, спросил Арсений максимально серьёзным голосом, что не могло не насторожить Позова. Тот недоверчиво взглянул в стеклянные и холодные голубые глаза собеседника и нервно сглотнул.
– Я не совсем уверен. Полагаю, он ко мне привязан, но я понятия не имею, чем вызвано такое его отношение. Из-за моего восхищения и любви к нему, я постоянно говорю ему о том, какой он милый и красивый, а он сам по себе очень неуверенный в себе мальчик. Может, он любит меня за мою любовь к нему.
– Вы никогда не умели делать комплименты, – улыбнулся Попов сдержано. – Вряд ли он мог полюбить вас за вашу красноречивость.
– Я тоже об этом думал. Он сам вряд ли с точностью может сказать, почему мы так легко сблизились друг с другом, хотя были абсолютными незнакомцами всего пару месяцев назад.
– Как поэтично. Это похоже на зарождение романа. Романа с искусством, – он горделиво поднял подбородок. – Но такие чувства недолговечны. Вскоре он изменится, постареет, приобретёт пару вредных привычек, и вы сочтёте его недостаточно прекрасным, чтобы изображать на своих холстах его стан. Но мне чрезвычайно любопытен один нюанс: вы говорили ему о своих чувствах?
– О, я бы не посмел. Я боюсь напугать его своими эмоциями и тревогами, к тому же, как вы и говорите, я влюбился в образ, а не в человека.
– Не уверен, что вы вообще способны влюбиться в человека.
– … Да. И поэтому, я не смею даже думать о том, что могу любить его по-другому. Арсений… помнишь, князь Белый всё хотел купить мою последнюю картину, восхищаясь её красотой, но я так её и не продал? Эта одно из лучших моих произведений, и я написал её в то время, когда он просто сидел рядом. Он для меня словно муза, Антон стал для меня новым веянием, направлением в искусстве, и я…
– А всё-таки, – перебил его граф. – Ваши чувства больше похожи на обычную влюблённость. Но пройдёт она или нет… – Арсений наклонился к уху застывшего в благоговении перед картиной художника. – … этого я знать не могу.
В этот миг дверь в кабинет неожиданно отворяется, хотя до этого за ней не было слышно ни звука.
– У вас слишком новые полы, – пожаловался граф на отсутствие скрипа половиц, но при этом пристально вглядываясь в открытую дверь, через которую в комнату далеко не сию же секунду вошёл смущённый и чуть сгорбившийся юноша, видимо, услышавший возмущения графа и узнав, что Позов сегодня не один.
– П-простите, что пришёл без предупреждения, – покраснев и опустив взгляд в пол, сказал он так тихо, что в звенящей тишине мастерской художника его голос едва слышался. У него был по-мальчишески мягкий и приятный тембр, поэтому сначала Попову показалось, что их неожиданный гость едва преодолел подростковый возраст, хоть и рост у него, даже несмотря на сгорбленность, был весьма выдающимся.
Юноша испуганно взглянул на сидящих в одном кресле вплотную друг к другу мужчин, и тут же смущённо отвёл свои большие зелёные глаза от, пожалуй, слишком откровенного зрелища, густо покраснев. На графа реакция свидетеля его непотребного поведения вообще никак не повлияла. Дмитрий же устало закатил глаза и строго посмотрел на Попова. Но тот не обращал на него ни капли внимания, пристально разглядывая высокого тощего мальчишку у дверей.
– Что ж, – заключил Арсений, победно улыбаясь, – Полагаю, вам стоит познакомить меня с вашим юным другом.
– Антон Шастун, – сказал Позов устало, прикрывая глаза рукой, но даже не попытавшись отстраниться от Попова. Мальчишка же, едва услышав своё имя, тут же поднял взгляд на собеседников, отчего покраснел ещё сильнее и тут же отвернулся. Арсений не удосужился даже отодвинуться от Дмитрия, чтобы их поза выглядела хоть немного менее двусмысленной. – Это граф Арсений Сергеевич Попов. Мой… – он перевёл на него недовольный взгляд, который тот встретил с вызовом и гордостью. – … друг. Близкий друг, – зачем-то исправил он сам себя, прекрасно понимая, что мальчик, которому едва стукнуло за двадцать, едва ли правильно истолкует его слова.
– Самый близкий, – добавил граф томно, чуть прищурившись. «Охота началась, да?» – подумал Дима, закатывая глаза.
– Арсений Сергеевич уже собирается уходить, – попытался выпроводить его Позов, внутренне уже готовясь к тому, что тот начнёт вести себя ещё более развязно.
– Почему это? Я никуда не спешу. К тому же вы пообещали показать мне свою новую картину, которую, по вашим словам, я несомненно захочу приобрести, – губы графа растянулись в улыбке Чеширского кота, а пальцы тут же коснулись чужого плеча. Он знает, что Дмитрий не любит лишних прикосновений, но при мальчишке оттолкнуть графа просто не мог. Они уже выставили себя не в самом лучшем свете, а потому, как взрослый и рассудительный человек, художник просто обязан пойти на попятную. Обязан был бы, если бы не… – А мальчик-то ваш… – он облизнулся, словно предвкушая встречу с изысканным деликатесом за своим столом. – … интересный.
– Вы сразу же поняли? – больше утверждал, чем спрашивал Позов с горькой улыбкой, прошептав фразу графу прямо в ухо. Тот не ответил, а лишь хитро прищурил глаза. – «Не надо» – произнёс Дмитрий одними губами, но Попов сделал вид, что ничего не понял, грациозно вставая с насиженного места и подошёл к застывшему в смущении мальчишке.
– Вам не стоит переживать, – сказал граф, похлопав Антона по плечу. – Я не такой уж и пугающий, как обо мне говорят.
– О, вас по-разному называют, – театрально и преувеличенно громко проворчал Позов. – Но никто не говорит о вашей способности вгонять в ужас.
– Кроме вас, – с упрёком заявил тот. Или с гордостью? Кто разберёт, что творится в голове этого удивительного во всех смыслах человека.
– Я вас не боюсь.
– Но опасаетесь.
– Немного.
Они замолчали и уставились друг на друга с недовольными выражениями лиц. О словесных баталиях этих двух невероятно эрудированных, но так не похожих друг на друга мужчин ходили легенды. Оба часто ссорятся и, чаще всего это происходит в присутствии зрителей. Наедине они почти никогда не ругаются, потому что им не приходится держать лицо или беспокоиться о своей репутации перед другими людьми, а потому их конфликты часто вспыхивают и тут же перегорают, не получая достаточно топлива на дальнейшее существование. И, хотя ворвавшийся в их личное пространство юноша и так видел их «близкую дружбу», но привычка – страшная вещь. Позов просто не может уступить ему на глазах хоть кого-то. А Арсений обожает выводить людей на эмоции. Они могли бы долго продолжать эту игру на нервах, позабыв о госте, но, к сожалению, художник действительно планировал сегодня дописать свой шедевр, а потому не мог откладывать это дело и заставлять свою модель просто неловко стоять в дверях мастерской.
– В любом случае, мне нужно работать. Если вы хотите остаться и посмотреть, Арсений Сергеевич, то можете пока прогуляться с Антоном по саду. Мне нужно время, чтобы подготовиться к написанию вашего портрета, Антон.
– Как официально, – усмехнулся граф. – В любом случае, я не прочь прогуляться. Не хотите со мной, Антон?
– Да, конечно! – Шастун тут же закивал головой и почти пулей вылетел на улицу через террасу. Арсений лишь усмехнулся ему вслед.
– Милый мальчик.
– Я надеюсь, вы имеете в виду только то, что говорите, – хмуро посмотрел на него Дмитрий.
– О чём это вы говорите? – развёл руками граф.
– Вы понимаете, к чему я веду.
– А вот и нет, – усмехнулся он, и сделал шаг в сторону выхода из кабинета.
– Вы же помните, чем всё это закончилось в прошлый раз, – практически угрожающим голосом напомнил ему Позов.
– А разве тогда проблема была во мне? – ничуть не смутился граф.
– А в ком ещё?
– Вам бы сильно не увлекаться, Димитрий. А то получится, как в прошлый раз, – повторил его слова тот, обворожительно улыбаясь. Художник вздохнул.
– Это была наша общая ошибка, – поправил его он.
– Но свою вину не отрицайте.
– А вы не пытайтесь навязать мальчику свои идеалы. Не превращайте его в себя. Ему это не пойдёт, вы же видите.
– Да что вы можете знать об этом? – холодно отрезал тот. – Я это я. Он это он. И ему не помешает парочка альтернативных способов познания окружающей действительности.
– Арсений, – имя графа прозвучало в одновременно с хлопком закрывающейся двери. Он ушёл на плохой ноте, так что наверняка совершит какую-нибудь глупость, о которой потом будет жалеть (хоть Попов всегда говорит, что ни о чём не жалеет в своей жизни).
Художник в который раз тяжело вздохнул, встал с кресла и направился к столу, в котором хранились его рабочие принадлежности, так и не взглянув в сторону двух гуляющих по саду мужчин.
– И куда же вы так спешите? – усмехнулся граф, догоняя успевшего сбежать в самый дальний уголок сада юношу. – Неужели действительно испугались меня? Не бойтесь. Поверьте, что я, быть может, и кусаюсь, но вам этот мой недостаток точно не навредит, потому что я делаю это только в строго отведённых и, желательно, интимных обстоятельствах – от столь откровенных слов и игривого тона молодой человек не мог не покраснеть и смущённо спрятать свои пронзительные зелёные глаза за длинной чёлкой. Мало у кого из знакомых графу аристократов были такие неряшливые и спутанные волосы. Большинство стремилось их прибрать и уложить воском, чтобы те не в коем случае не закрывали лицо. А Антон почему-то, наоборот, как белая ворона, стремился зайти за своего в толпе, не удосужившись даже обваляться в угольной пыли.
– Я… Я… Простите, – совсем тихо промямлил тот. – Я просто не ожидал… Вы настолько близки, и я… я, наверное, вам помешал… – с каждым словом он горбился всё сильнее, а его щёки наливались краской. Арсений не мог не засмеяться над такой искренней и глупой реакцией, но мучить своего нового знакомого не стал:
– Отнюдь. Я действительно собирался уходить, но неожиданно решил задержаться, послушав рассказы Дмитрия Темуровича о его новой картине, – тепло улыбнулся Арсений, пройдясь немного по саду вдоль посаженных в ряд огромных жёлтых пионов. При посторонних граф Попов имел удивительную привычку правильно называть имя Позова, о которой тот не имел ни малейшего представления. – Как думаете, так ли она хороша, как он о ней отзывается?
– Вы о моём портрете? – перепросил он смущённо, наконец решившись поднять глаза на нового знакомого.
– Вы совершенно правы, – торжественно объявил он, заставив Антона вновь покраснеть.
– Я бы не сказал, что он прям такой уж замечательный. Что такого удивительного может быть в портрете?
– О, вы, видно, совсем не осознаёте ценность таких чудесных предметов искусства, которые способны запечатлеть красоту нашей юности в моменте. Завтра вы можете, не дай Бог кончено, попасть под телегу, или подвернуть ногу, или упасть, удариться об угол и на всю оставшуюся жизнь след этой пренеприятнейшей встречи останется на лице, а портрет навсегда сохранит в себе ваш юный и прекрасный облик. Вы будете стареть, покрываться морщинами и следами бурно прожитой жизни, а он навсегда заморозит в себе вашу невинную красоту этого прекрасного мгновения расцвета юности и пылкости, – говорил граф воодушевлённо жестикулируя, при этом не забывая поглядывать на реакцию собеседника на свои речи. Как и ожидалось от простодушного и закомплексованного юноши, новые горизонты манили его своей неизведанной красотой, на которую он может любоваться только издалека, не смея подойти ближе. Пожалуй, ему не хватает этого лёгкого толчка, чтобы погрузиться в пучину страстей и пороков с головой.
– А разве внешность так важна для человека? – вопрошает юноша заинтригованно, уже почти позабыв о робости.
– О, мой милый мальчик, кто вам сказал эту несусветную чушь? О незначительности красоты говорят только люди ею обделённые или слепцы. В нашем мире внешность человека значит всё! Все люди судят по обложке, а потому все так или иначе восхищаются красотой. А те, кто говорит, что красота поверхностна, никогда не смогут заглядывать вглубь, потому что не видят даже того, что лежит у них перед носом! И вы должны ценить каждую секунду вашей юности, пока вы живы, пока вы молоды, потому что потом будет поздно. Это в старости уже можно притворяться святым и совершать благие дела, потому что на порочные поступки не остаётся ни сил, ни возможностей. Но в юности мы должны творить глупости, ведь только ради них существует юность!
– Вы удивительный человек, Арсений Сергеевич!
– Можно просто Арсений, – поправил его граф гордый произведённым на юношу впечатлением – И не такой уж я и уникальный. Времена моей славы давно прошли.
– Нет, я настаиваю! – не унимался тот и порывисто схватил мужчину за руки. – Вы невероятный человек со своей устойчивой жизненной позицией, прямо как Дмитрий Темурович! Я безмерно уважаю это в людях, – от упоминания имени почему-то всё ещё возящегося со своими кисточками и красками художника улыбка на секунду сползла с выразительного и слегка бледного лица, но тут же вернулась обратно.
– Ну что вы. Вы мне льстите, – отмахнулся граф, посмотрев в сторону застеклённой террасы, за которой Позов в полнейшем одиночестве и с готовым рабочим местом наблюдал за своей незавершённой картиной. – Я ни в коем разе не считаю своё мнение одним из многих. Оно единственно верное! И пусть многие с ним не согласны, например, – он кивнул в сторону замершего у своего произведения художника. – Дмитрий Позов. Он постоянно говорит, что не рисует грязных и порочных людей, но посмотрите на него сейчас! Он стоит и любуется собственной картиной только потому, что на ней изображён красивый человек! Будь на ней какой-нибудь урод, боюсь, даже простая посредственность, он бы даже не удостоил её второго взгляда. Он рисует вас, потому что вы прекрасны, Антон.
– Он говорил, что у меня красивая душа, – чуть смутившись, молвил Шастун робко.
– О, бросьте! У людей нет душ! Их придумали священники, чтобы заставить нас поверить в то, что мы должны жить праведно, чтобы где-то там на Небесах нам за это воздалось. Я не верю в загробную жизнь и предпочитаю жить свою нынешнюю так, чтобы жалеть не о несбывшемся, а о совершённом.
– Это так… – с сомнением промямлил Антон. – … смело.
– Пожалуй, смелость – единственная моя черта, за которую меня и любят люди, – усмехнулся граф. – Дмитрий может сколько угодно петь дифирамбы о красоте души и личности, но даже он сам в первую очередь смотрит на внешность! Все мы при знакомстве с новым человеком обращаем внимание на его внешность и судим его именно по ней, хотим мы этого или нет. Глупо отрицать очевидное. И сейчас он может сколько угодно говорить вам о важности морали и чести, но через пару лет ваша юность угаснет, вы покроетесь морщинами, а художник найдёт себе новую молодую и прекрасную модель для своих портретов.
– С вами было то же самое? – голос Антона звучал испуганно, будто он действительно испугался, что может потерять внимание своего друга. А может, так оно и было?
– О, не будем сейчас обо мне, – отмахнулся граф небрежно. – Это слишком долгая и скучная история для такого юного и живого ума, как ваш. Уверен, вы придумаете в своей голове более красочную и трагичную историю нашей с ним дружбы, чем она есть на самом деле.
– Он вас рисовал? – не отступал от своего Шастун. – Я видел! У него много набросков с вами!
– О, и как же вы в его неряшливых каракулях умудрились увидеть меня? Это вполне себе могут быть другие люди, да и вообще кто угодно. Почему именно я? Потому, что мы «близкие друзья», – Арсений хищно улыбнулся и выделил последние два слова томной интонацией. Антон тут же покраснел и извинился. Спустя пару секунд неловкого молчания с террасы раздался спокойный голос хозяина дома, который позвал своих гостей к чаю.
– Вот за что я люблю этот дом, так это за минимализм Позова, – прокомментировал практически полное отсутствие прислуги граф, по-аристократически изящно держа чашку.
– Я тоже удивился, когда пришёл сюда впервые. Иногда кажется, что в доме нет никого, кроме нас, – ответил Шастун, позируя на фоне какой-то синей или чёрной шторы.
– Вам наверняка скучно здесь, – кивнул сам себе Попов, любуясь стоящим напротив юношей, как любуются картиной на выставке: немного восхищённо, немного высокомерно, немного с прищуром рыночного торгаша подделками.
– Почему вы так решили? – искренне удивился Шастун, отчего немого повернул голову в сторону графа.
– Антош, поверни голову чуть-чуть левее. И немного протяни вперёд правую руку, – подал голос художник, с головой погрузившийся в сотворение шедевра. – Да, вот так. Молодец, – слова были ласковыми, но голос при этом у него был безжизненный и холодный, как будто он разговаривает не с другом, а со статуей.
– Ты знаешь, что Позов ничего не слышит, пока сосредоточен на рисовании. И собеседник из него в таком состоянии никакой. Было бы не удивительно, если бы вы заскучали в его компании.
– Вовсе нет! – поспешил разубедить его Антон. – Мне действительно нравится тут находиться. Здесь нет людей и так…
– Умиротворённо, – понимающе кивнул Арсений. – Вы не любите людей, Антон?
– Почему не люблю? – удивился тот. – Люблю. Просто мне спокойнее, когда никого рядом нет. Когда рядом люди, я не могу спокойно отдыхать.
– Понимаю. От людей легко устать, и куда проще их избегать, чем пытаться их понять. Много ли вы знаете людей, Антон? Хотя, что вы можете знать? Для познания окружающей действительности вы слишком юны и красивы. Пока человек молод, ему следует сначала познать себя и все грани искушения и удовольствия, которые только может подарить ему его жизнь, иначе она теряет всякий смысл.
– Постойте, но ведь есть и праведные… – хотел было возразить Антон, но его грубо прервали.
– Кто сказал, что они праведные? Кто знает, под каким впечатлением и с какими мыслями в голове художник пишет картину, а композитор придумывает мелодию? Кто решает, какие удовольствия порочны, а какие невинны? – общество. Общество глупых и ограниченных людей, неспособных даже коснуться этих граней удовольствия, доступных лишь избранным! И только потому, что большинство не способно принять в себе свои потаённые желания и страсти, они заставляют других поступать так же, как и они: давить в себе часть собственной индивидуальности только потому, что так поступают все! Ведь даже Сократ говорил…
– Постойте! – воскликнул юноша, густо покраснев. От странных и даже диких слов нового знакомого у Шастуна почему-то начинало быстрее биться сердце, а душу обуревали странные невыразимые языковыми средствами речи эмоции. Нечто подобное в нём вызывала музыка, но она была менее конкретной. Мелодия неспособна передать точную мысль, но провокационные слова графа Попова как будто задели потаённые струны чужой души, о которых её владелец даже и не подозревал. Антон смотрел на Арсения полными восхищения и благоговения глазами, словно птенец, смотрящий на своих родителей, принёсших ему червяка. Лицо его залилось румянцем, глаза блестели, а мысли… мысли были где-то далеко. Даже сам Арсений Сергеевич не мог понять, о чём думал его юный друг, который иногда на пару мгновений отрывался от своих дум, чтобы перевести взгляд на Позова, а потом снова направить его в никуда.
Спустя четверть часа художник почти незаметно приподнял уголки губ. Это означало, что картина завершена. Арсений, не сказав ни слова, поднялся с кресла и сразу же зашёл другу за спину, с нескрываемым удовольствием глядя на портрет.
– Подойдите же к нам, Антон, и взгляните на свой портрет – зеркало, запечатавшее в себе эти мгновения расцвета вашей юности, – позвал его он.
– Получилось превосходно, – не смог сдержать комплимента Позов. – Ты сегодня удивительно хорошо позировал.
Шастун с некоторым сомнением и скрытым предвкушением приблизился к портрету, но его разочарованию не было предела, стоило ему увидеть на картине своё вытянутое лицо, слегка оттопыренные уши, растрёпанные каштановые кудри, смешно обрамляющие до странного взрослое лицо для такое детской широкой улыбки на губах. Даже неприлично широкой. Он всегда так улыбается? Множество золотых перстней, инкрустированными разными драгоценными камнями, блестели в свете полуденного летнего солнца, и были до удивительного детализированы. Художник явно потратил немало времени, чтобы так точно изобразить затейливые ювелирные сплетения некоторых колец, похожие на морские волны или лавровые листочки. В этой картине как будто был запечатлён настоящий Антон Шастун, который не стеснялся никого и ничего, счастливо улыбаясь, нося вызывающие наряды и перстни, не боясь слухов и насмешек, и гордо возвышаясь над остальными людьми. На сгорбившегося и нахмурившегося юношу смотрело с высока его радостное и немного надменное альтер-эго.
– Это же просто картина, – сказал он несколько холодно. – Просто портрет.
Сколько бы Антон не заглядывал смеющемуся ребёнку в закрашенные изумрудной краской радужки, он не видел ни капли сходства, исключая, конечно, внешность. Разве он умеет так улыбаться? Так позировать? Так смотреть? Так стоять? Или это художественный вымысел? Когда только Позов предложил Шастуну нарисовать его портрет, тот тут же отказался. Художник долго уговаривал его постоять на этом подиуме, а после вознаграждал различными книгами и нотами всевозможных партитур, которые до этого юный музыкант-любитель и в глаза не видел. Они часто засиживались такими вечерами допоздна, обсуждая различные вещи и новые веяния в искусстве. Позов был очень начитанным и красиво говорящим собеседником, а потому Антону доставляло огромное удовольствие вести с ним задушевные беседы, попивая чай или лимонад. Живопись, а тем более собственная внешность его мало интересовали. Но, нельзя было не согласиться с тем, что портрет почему-то вышел куда краше оригинала. Может потому, что в глазах художника он выглядит именно так? Не значит ли это, что он не видит, вернее, не хочет видеть настоящего Антона Шастуна? Не значит ли это, что для Позова он значит куда меньше, чем эта чёртова картина? Не значит ли это, что Дмитрий его не…
– Мальчик мой, в зеркале ты уже завтра можешь не узнать собственного лица! А этот портрет будет помнить тебя таким, какой ты сейчас. Всегда, – сказал Арсений, с улыбкой наблюдая за сомнениями, отразившимися на лице юноши.
– Арсений, – позвал его Позов холодно. Он смотрел на графа угрюмо, с какой-то странной и неестественной для их простой и ненавязчивой дружбы угрозой в голосе. Попов же от под этим взглядом только лишь сильнее выпрямил спину и расправил плечи, явно бросая художнику вызов, но дальнейшей конфронтации ждать не приходилось. Позов ничего более не сказал обнаглевшему другу. – Антош, протёр он глаза устало. Ради Бога, не верь ни единому его слову. Он имеет крайне неприятную особенность дурно влиять на своих друзей. Пожалуй, на всех, кроме меня.
– Потому что вы совершенно меня не слушаете! – казалось бы с возмущением в шуточной интонации воскликнул граф.
– Да. Потому что совершенно не разделяю ваших взглядов, – сказал он с гордостью.
– Потому что у вас нет своих собственных.
– Есть. Просто они не столь радикальны, как ваши.
– И в той же степени ничтожны.
Друзья смотрели друг на друга с вызовом и азартом, который, казалось бы, ушёл из их отношений много лет назад. Но появление в студии Антона Шастуна как будто бы послужило катализатором к странной и необъяснимой, пахнущей озоном и дождём химической реакции между этими двумя приверженцами совершенно противоположных мнений. Всего лет пять назад подобная конфронтация уже через секунду вылилась бы в жаркий философский спор о вечном, в котором не могло быть ни победителя, ни проигравшего, но тех юношей, которые смело высказывали свои прогрессивные идеи, не боясь осуждения и конфликтов, больше нет. С возрастом люди становятся трусливее и мудрее. Они перестают добиваться побед, и начинают принимать поражения. Осознают важность компромиссов. Позов ничего не ответил на слова Арсения. Тот тоже не стал наносить второй удар, оставив словесный поединок без явного победителя и проигравшего. Антон смотрел за ними несколько смущённо и недоумевающе.
– Антош, тебе не нравится портрет? – спросил художник ласково, чуть улыбнувшись. От столь личного обращения Шастун не мог не зардеться лёгким румянцем, но всё же поспешил ответить:
– Нравится, просто… Мне кажется, что в жизни я немного не такой… – сказал он с сомнением поглядывая на картину.
– Вздор! – воскликнул граф. – Вы просто не можете признаться себе в том, что вы умеете быть таким. В наше время люди боятся самих себе и отвергают собственные черты личности. Вы отрезаете часть себя, как если бы самолично отрезали собственную руку или ногу! Вы кромсаете собственную плоть, сдерживая улыбку или смех, заставляя себя плакать, когда хочется радоваться. Вы стираете собственную индивидуальность, растворяясь в общепринятых правилах морали, которые в сущности не более чем лицемерие. Их придумали люди, уже убившие себя и живущие в скучном и понятном мире! Так посмотрите же в глаза этому нарциссу, изображённому на картине, и попробуйте сказать пред ним открыто, что он это не вы! Уверяю вас, вы увидите в его ответе на ваше утверждение только насмешливую ухмылку, потому что в глубине души прекрасно понимаете, что лжёте сами себе сейчас!
– Арсений, – постарался угомонить друга Позов, тяжело вздохнув. – Антон, послушай. Эта картина, я тебе с уверенностью создателя заявляю, с точностью повторяет только те жесты и выражения, которые есть только у тебя и ни у кого более. Это ты, Антон. Ты настоящий.
Шастун с недоверием вновь посмотрел на портрет, но ничего нового толком и не увидел, но всё же произнёс:
– Да. Я действительно бываю таким.
В этот миг портрет как будто улыбнулся чуть шире, и стал смотреть на Антона с одобрением. Но портреты же не бывают живыми, верно? Шастун протёр глаза рукавами и наваждение исчезло. Игра света или воображения? По крайней мере, сейчас всё в порядке, и то уже перестало быть важным.
– Раз уж мы все признали, что эта картина – воистину – один из шедевров современного искусства, то давайте поговорим о насущном, – тут же переключился на другую тему граф, который всего пару минут назад громко и вдохновлённо ораторствовал. – Сколько хочешь за неё, Дмитрий? Готов отдать всё, чего ни попросишь. Я хочу эту картину!
–Она не моя, Арсений. Я подарил её Антону ещё до того, как она была написана.
– Но он же совсем не ценит её! – возразил Попов со странным для него упорством. – К тому же он слишком юн для обладания такой ценной вещью.
– Почему это? – возмутился тот.
– Вы обаятельны и юны. Вы не можете по достоинству не оценить величия вещи, которой обладаете.
– Почему это не могу! – возмутился Антон. – Даже если не могу сейчас, то я попытаюсь! Мне кажется, что чем дольше смотрю на неё, тем больше узнаю в ней себя.
– Это только иллюзии, дорогой мой мальчик, – усмехнулся граф. – Даже есть такая поговорка: «когда кажется, креститься надо».
– Фу, вы действительно используете поговорки в речи? – нахмурился Антон.
– В них заключена мудрость нашего народа. Глупая, примитивная, но всё-таки мудрость. И она всяко понятнее, чем цитаты Платона, которые вы, в силу своего возраста, просто не можете знать или понять, если узнаете. Вы же тоже часто цитируете греческих философов, Дмитрий?
– Не так часто, как вы, – ответил он, чуть улыбнувшись. Арсений в ответ кокетливо подмигнул ему.
– Когда эта картина окажется у меня в особняке? – спросил Антон, опять смутившись открытости дружбы этих двоих и лихорадочно переводя тему.
– Когда высохнут краски, её покроют лаком и отправят к вам в дом, – ответил художник, никак не отреагировав на смущение друга. – Что ж, предлагаю нам всем отправиться в гостиную и испить чаю. Как ты на это смотришь, Антон, если Его Сиятельство, граф Попов Арсений Сергеевич не будет против таких простых удовольствий?
– Обожаю простые удовольствия. Они последнее прибежище натур сложных.
Мужчины отправились по коридору в менее душную, чем кабинет художника, гостиную, в которых до вечера вели светские беседы о многих интересных вещах. Граф Попов был удивительно красноречив и энергичен. Он захватывал внимание юного Антона своими речами, раскрывал целые теории заговора и приоткрывал тайны мироздания. Мужчина знал едва ли меньше самого Позова – (по скромному и, несомненно, субъективному мнению некого Антона Шастуна) – самого умного человека в Петербурге. Эти двое часто перебивали друг друга, когда кто-то из них говорил что-то неподтверждённое или, наоборот, давно доказанное. Рассказывая Шастуну о каких-то удивительных вещах, они дополняли речи друг друга, незаметно для их юного слушателя по привычке перешли на «ты» друг с другом, и так остроумно шутили, что юноша не мог не пасть жертвой их совместного очарования. Неожиданно для себя, Антон полюбил их обоих: таких разных, но одинаково впечатляющих, смотря на них восхищённо и влюблённо. Арсений привык к таким взглядам. Так смотрели на него почти все его друзья, а потому он лишь горделиво задирал подбородок и выпрямлял спину. Позов же не видел в выражении лица юноши решительно ничего, хотя бы потому, что старался на него не смотреть. Причину такого невнимания к своему юному и любимому другу мог знать только Арсений, но он молчал, наслаждаясь замешательством Антона. Граф Попов был несказанно удивлён тем, что не смог полностью захватить внимание полюбившегося ему юноши. Тот хоть и был очарован им, но не забывал поглядывать на скучного и равнодушного художника – довольно интересное наблюдение. Из-за него разгадывание тайн души Антона Шастуна стало ещё интереснее. Он бы мог остаться с ними в этом особняке до поздней ночи, наслаждаясь приятным времяпровождением, но, увы, ничто хорошее не длится вечно.
– Полагаю, мне пора, – заявил Попов, кинув взгляд на настенные часы. Он не имел привычки носить с собой карманные. Может поэтому и славился тем, что всегда опаздывал на любые мероприятия ровно на пять минут. – Я сегодня иду в театр на поздний спектакль. У меня приглашение. Пойдёте со мной, Дмитрий, Антон?
– Приглашение? Полагаю, это премьера. Вы очаровали либо постановщика, либо актёра, либо всех сразу. Но вы бы не пошли в театр одни и явно пригласили с собой кого-то, кроме нас. В этом случае, я, пожалуй, откажусь. Не хочу надевать унылый вечерний костюм ради трёх часов в неприятной компании, – отмахнулся Позов. – К тому же у меня ещё есть работа.
– Люблю вашу прямоту, – усмехнулся Арсений. – Но тем не менее я глубоко оскорблён тем, что моя компания вам неприятна.
– Одних вас недостаточно, чтобы скрасить мне вечер, граф.
– Как эгоцентрично! – воскликнул восторженно Попов. – Что ж, а вы едите, Антон?
– Да! – не раздумывая согласился он. Арсений довольно усмехнулся на такую искреннюю реакцию. Всё-таки его харизма действует на этого юношу.
– Антон, – протянул художник. Шастун тут же обернулся, как будто только и ждал, когда его позовут. Это вызвало у графа приступ смеха. Он наконец разгадал эту маленькую загадку под названием «Антон Шастун».
– Что смешного? – смутился мальчишка, слегка покраснев.
– Решительно ничего, – широким жестом отмахнулся от него Арсений. А потом быстро подошёл к Позову и игриво потянул его за руку, чуть отводя в сторону от Антона, чтобы потом жарким шёпотом с пошлой ухмылкой на лице, смотря чётко в глаза краснеющего юноши, прошептать: – Он так на тебя смотрит. Я начинаю ревновать.
– Врёшь, – сказал он, не понижая тон голоса, а потому Шастун наверняка его слышал, и удивлённо приподнял брови. Они перешли на «ты» впервые за всё время, что находятся в одном помещении. Это заставило Антона отвернуться и нервно закусить губу.
– Дим, пусти его со мной. Если ты попросишь его не идти, он не пойдёт, так что я прошу тебя. Или я не уйду из этого дома до утра.
Позов на это ребячество только вздохнул. Арсений действительно не выглядел опасным сегодня. Скорее заинтригованным наблюдателем. Вряд ли он сделает что-то дурное, а потому Дмитрий устало произнёс:
– Что ж, до свидания, господа. Желаю вам приятно провести вечер.
Антон попрощался, смотря на Позова как-то… разочарованно? Как собачка, которой не кинули кость, хотя она так долго её выпрашивала. Арсений наблюдал за ним, чуть облизываясь, и не забывая подмигивать старому другу. Это всё для него было обычной игрой на нервах. Иначе, их история без вмешательства столь сумасбродного и невероятного человека закончилась бы весьма скучно и предсказуемо. Вернее, она бы закончилась до того, как началась.
***
– Я… Я не знаю, – вздыхает Антон, отвернувшись, и, видно, уже окончательно передумав что-то рассказывать.
– Антон, – вздыхает Арсений. – Ладно, давай я спрошу ещё раз: «Что случилось?» – граф лениво развалился в кресле своего кабинета с книгой, на обложке которой невозможно было понять ничего о её содержании. На его носу сверкало золотое пенсне, которое мужчина всё же отложил на журнальный столик, всем своим видом показав, что слушает молодого человека.
– Арсений, я… Я влюбился! – почти выкрикнул он, едва набрав в лёгкие достаточно воздуха и храбрости для этого шокирующего признания.
– О, – не смог даже отыграть удивление Попов, выгнув одну бровь. – И в кого же? – даже его голос звучал холодно и отстранённо, а глаза вновь вернулись к отложенному пенсне.
– В… – он запнулся, не решаясь на шокирующее признание, но потом всё-таки решил сказать: – Не в женщину, – сказал он почти шёпотом, теребя чёлку и опустив взгляд в пол.
– О, – издал Арсений звук, идентичный тому, который прозвучал в ответ на предыдущее заявление Шастуна. – И? Ты уже признался?
– Пока нет, – смущённо отвернулся Антон. – Но у нас всё взаимно! – воскликнул он, всплеснув руками и тут же, видимо, опомнившись, нервно вновь встал в закрытую позу провинившегося ребёнка.
– Да неужели? – усмехнулся граф, даже не смотря на воодушевлённого мальчишку. – И кто же избранник нашего мальчика? Кого поздравить с приобретением его хрупкого юношеского сердца?
– Вы даже не удивитесь тому, что это мужчина? – спросил Антон, несколько смущённо.
– О, мальчик мой! – расхохотался Попов. – То, что вы не заинтересованы в женщинах, столь очевиден, что об этом уже даже перестали трещать на каждом углу.
– Серьёзно?! – Антон выпучил глаза и чуть не упал, запнувшись о ковёр.
– Эта новость даже успела потерять свою аудиторию, готовую её обсуждать. Удивительно, что вы не заметили. Хотя это как раз не так уж и странно. Всё-таки влюблённые бывают до глупости легкомысленны и невнимательны. Вам это простительно.
– И вас не удивляет, что я решил обсудить это с вами, а, например, не с Позовым?
– Ну, наш с вами друг, как бы сильно мы оба его не ценили и не любили, слишком прям и туп в определённых вещах. У него куда меньше опыта в романтических отношениях, чем у меня. А насчёт других ваших друзей… Я не думаю, что у вас есть хоть кто-то ближе нас двоих, – сказал он с самовлюблённой ухмылкой.
– Вы, как всегда, правы, – вздохнул Шастун, ничуть не удивляясь проницательности друга. – Так вот! – вернулся он к своему рассказу. – Послушайте! Вы же не против? – мгновенно стушевался он, не увидев от собеседника никакой реакции на свои слова.
– Конечно не против. Я готов слушать ваши глупые любовные прореживания хоть до поздней ночи, если вы сами желаете мне о них рассказать.
– Они вовсе не глупые! Так вот, – вновь переключился юноша на романтическое и воздыхательное настроение. – Его зовут Сергей.
– Сергей?! – Арсений от неожиданности даже выронил из рук пенсне, которое тут же разбилось с мерзким лязгающим звуком.
– Да, – продолжил он, смотря куда-то в окно, даже не обратив внимание на упавший предмет. – Я встретил его совершенно случайно буквально месяц назад! Представляете, после встречи со старыми друзьями, я был слегка пьян, а потому назвал вознице не тот адрес! И он высадил меня в каком-то тёмном и жутком парке посреди ночи, а я не сразу сообразил, что нахожусь не возле своего дома. Но моё настроением этим неприятным происшествием ничуть не было испорчено, а потому я побрёл дальше по грязным и неровным дорожкам и набрёл на какое-то странно скопление цветастых палаток и шатров прямо посреди парка!
– Цыгане, – почти выплюнул с отвращением Арсений.
– Да! Это были именно они!
– Надеюсь они вас не ограбили? Это коварный и приставучий народ. Боюсь, они легко могли содрать с вас всё, даже одежду и нижнее бельё!
– Вы заблуждаетесь! – ответил Антон, смеясь. – Так вот…
И тогда он рассказал. Рассказал обо всём. О первой встрече, о чувствах, о грации, о красоте, о его первых словах, движениях, о цыганских танцах и песнях, об их развевающихся на ветру одеждах, об их голосах, тембр которых, пробирал до костей и заставлял то плакать, то смеяться. Арсений смотрел на него спокойно, но несколько хмуро. Юноша был очарован – это очевидно. И безгранично влюблён. Он неконтролируемо взмахивал руками, как молодая птица, которая ещё только готовится к своему первому и, возможно, последнему в жизни полёту. Граф наблюдал за ним какое-то время, но ему такое времяпровождение быстро надоело. Он отвернулся, прикрыл глаза, массируя их пальцами, а потом и вовсе надел на нос пенсне (у него всегда лежало их на столике два) и вернулся к чтению своей отложенной книги, но окрылённый своими новыми и бурлящими в душе, как океан, чувствами юноша не замечал ничего вокруг, продолжая свой рассказ о прекрасном цыгане, с которым они уже стали довольно близки, и который смотрел на мир не так, как все окружающие Антона люди, и именно Сергей научил юного аристократа радоваться каждой мелочи и каждому дню, проведённому с ним в этой жизни.
– Это всё невероятно занимательно, – лениво протянул Попов, едва Шастун смолк, чтобы набрать в лёгкие побольше воздуха для нового затяжного монолога. – И я искренне рад за вас. – Арсений вздохнул. Слова поддержки давались ему крайне тяжело, а от былого интереса к чувствам юноши не осталось и следа. – Так, и сколько?
– Чего сколько?
– Сколько рублей выцыганил у вас этот Сергей? – интересуется граф совершенно равнодушно.
– В смысле сколько? – до глубины души оскорбился юноша. – Вы, я надеюсь, сказали это в шутку! Иначе я буду крайне возмущён вашим предвзятым отношением к цыганам!
– Даже само это слово – «цыгане» – звучит как оскорбление, – холодно отметил он, всё ещё не отрывая взгляда от книги. Только сейчас Антон заметил, что собеседник на него даже не смотрит. – Мальчик мой, я понимаю, что в вашем возрасте вы открыты новому и готовы собственными руками рвать и ломать стереотипы нашего общества, но, поверьте, в мире есть такие вещи, которые невозможно изменить, как бы нам того не хотелось. И одна из таких вещей – действительность. Цыгане всю историю своего существования, насчитывающую более нескольких сотен лет, поколениями занимались обманом, воровством и грабежами. Как бы нам не хотелось верить в их порядочность и честность, но плутовство у них в крови. Они нигде не работают, ничем не занимаются, а только катаются по миру и забирают деньги и вещи у честных людей.
– Вы в корне не правы, Арсений! – громко возмутился юноша. – У них есть множество способов заработка, как у актёров и певцов!
– Которые колесят по миру и выступают на улицах. Как часто вы кидаете деньги уличным танцорам и гармоньщикам?
– Почти всегда!
– А много ли?
– Зависит от настроения.
– А как думаете, можно ли на эти гроши прокормить целый цыганский табор? – усмехнулся Попов, когда Антон не смог дать внятного ответа.
– В любом случае, Сергей не взял с меня ни копейки! Я сомневаюсь, что он вообще знает, что у меня они водятся.
– О, мальчик мой, – протянул граф с насмешкой. – Цыгане всегда видят состоятельность человека, как оценщик настоящую стоимость вазы на базаре. К тому же, зная вашу беспечность, сомневаюсь, что вы в состоянии хоть что-то скрыть от них. Их табор, случаем, не выступал «совершенно случайно» перед вашим особняком?
– Конечно нет! – возмутился Антон скепсису друга. – Я не называл ему своего имени.
– Как предусмотрительно с вашей стороны, – почти ласково протянул Арсений.
– Он сам попросил меня ничего ему не говорить, чтобы не было проблем, – сказал он почти шёпотом, пристыженно опустив голову.
– О, какой у вас необычный возлюбленный, – удивился граф.
– Я же говорил! – вновь воспрянул духом Антон. – Я же говорил! Он замечательный!
– Да-да-да. Он и правда цыган?
– Не совсем. Он армянин. Просто путешествует с ними ещё с самого детства. Они усыновили его, когда Сергей остался без родителей, потому что он хорошо танцует. И поёт. И играет на всех инструментах!
– Какая прелесть.
– Вы опять издеваетесь! – возмутился Антон. – Можете смеяться надо мной, сколько хотите, но не трогайте его, пожалуйста.
– Я и не трогаю. Я вполне открыт для новых взглядов. Просто вы восхищаетесь вполне себе обыденными вещами. Этими навыками обладают все цыгане, хоть он и не совсем их крови, но тоже может считаться цыганом, раз провёл с ними так много времени, поэтому не стоит слепо ему доверять. – предупредил его граф прекрасно зная, что его слова не будут услышаны.
– Да-да-да. Я понял, – ответ, который только лишний раз подтверждает мысли Попова. Ничего он не понял и не воспринял всерьёз. Но переживать в одиночку за глупого мальчишку граф не собирался.
– Поехали к Дмитрию, – от одного только произнесённого имени у Антона тут же испарилось и вдохновение, и любовная горячка. Глаза у него мгновенно стали выпученные, испуганные, но юноша всё же попытался взять себя в руки.
– Зачем? Я не хочу ему рассказывать. Он же ещё больший зануда, чем ты, и точно прочтёт мне целую лекцию о том, что нельзя верить ни цыганам, ни вообще первым встречным.
– Несомненно, – хитро улыбнулся Арсений. – Но тем не менее он ваш друг, молодой человек, и вы просто обязаны поделиться с ним столь чудесной новостью.
– Ну… – Антон сомневался. Его явно пугала перспектива открыться Дмитрию, но причину этих эмоций не смог бы сформулировать даже он сам. Зато, кажется, Арсений точно знал, что творится на душе у влюблённого мальчишки, а потому сидел в кресле с довольной улыбкой и подначивал его заявиться сегодня к Позову в дом без приглашения. И у него это получилось.
***
– И это всё? – спрашивает как всегда хмурый и занятой художник, стоя возле подсыхающего холста.
– Что «всё»? – не смог никак истолковать реакцию друга Антон.
– И это всё, что вы сказали, Ваша Светлость, на то, что юноша влюбился в цыгана? – Арсений криво улыбнулся. Дмитрий был зол. Даже в ярости, так как только в подобном настроении мог обратиться к Арсению, не произнеся даже его фамилии. Они часто обращались друг к другу «Ваша Светлость» и «Ваша милость» по молодости, когда ещё были заклятыми друзьями.
– А что в этом такого? Любови все возрасты покорны. И пола.
– Вы же знаете, как в наше время порицается мужеложство, – всё ещё спокойно, но с заметной агрессией в голосе сказал он.
– И что? – насмешливо усмехнулся граф. – Убийства тоже порицают. И воровство. Но при этом они случаются на каждом шагу каждый божий день.
– Вы же сами прекрасно понимаете, к чему я веду, – вздохнул устало Позов.
– А наш с вами юный друг – нет. Поэтому я был бы признателен, если бы сами объяснили ему столь скучные и нудные вещи, без которых, увы, в нашем мире никуда, – умыл руки граф, и уступил символическое место в кресле Позову. Тот с заметным неудовольствием сел на него, будто бы после Арсения оно стало грязным жёстким занозистым стулом. Сам же Попов далеко не ушёл, пристроившись на подлокотнике в точно такой же позе, как и при первой встрече с Антоном.
– Антош, – обратился он к нему ласково. – Я всё понимаю, первая любовь и у тебя много новых эмоций, но не надо забывать об осторожности.
– Но Арсений говорил, что обо мне и так ходят слухи… – попытался возразить было юноша, но его грубо прервали:
– Обо всех свободных мужчинах ходят такие слухи. Это нормально. Но если кто-то увидит тебя вместе с цыганами… Ты же понимаешь, что они вспыхнут с новой силой, да и ещё и дополнятся подробностями. К тому же, от цыган всякого можно ожидать. Они обдерут тебя, как липку, и бросят голым посреди улицы, – Позов не выбирал выражения, когда отчитывал Антона.
– И что ты предлагаешь? Бежать от него куда глаза глядят? – достаточно грубо, хоть и тихо, пробурчал Антон. В его душе медленно закипала злость. Он пришёл к своему, как он думал, лучшему другу, который всегда и во всём его поддерживал, и давал дельные советы, но сейчас он просто сидит чуть ли не в обнимку с графом Поповым и рассуждает о последствиях «такой» любви. Это просто смешно!
– Нет! Конечно нет! – высказал своё мнение Попов. – Молодые должны влюбляться. Если они не влюбляются, то занимаются совершенно глупыми и бессмысленными вещами.
– Например, наукой, – саркастично «поддержал» его Позов.
– Или искусством, – не остался в долгу тот и ответил на его хмурый взгляд своей ослепительной улыбкой.
– Я предлагаю, Антош, – перевёл тему Дмитрий, вновь обратившись к юноше. – Быть аккуратнее с вашими… «свиданиями», – он выплюнул это слово почти с отвращением, из-за чего Антон всё-таки вышел из себя.
– Вот так вы со мной значит! Вот настолько вы не цените мои чувства? Вас совершенно не заботят мои тревоги и переживания, а лишь ваша репутация и ваши чёртовы картины! И, знаете что? Пусть! Зря только тратил время, сотрясая тут перед вами воздух! Вы даже не пытаетесь меня понять!
– Антош, – протянул Дмитрий нежно, но успокаивающий тон на столь сильно оскорблённого и порывистого юнца не действует. Мальчишка засобирался домой, ища глазами своё пальто, не дожидаясь помощи дворецкого. – Антош, прости меня. Хорошо, признаю, я был не прав, осуждая твоего… возлюбленного, даже не зная, каков он.
– А почему бы нам это не исправить? – влез со своим предложением улыбающийся Попов. – Завтра же сходим на площадь, где обосновались эти цыгане, и посмотрим на них!
– И как ты себе это представляешь? Мы пойдём смотреть на цыган? – язвительно поинтересовался Позов.
– А почему бы и нет? – неожиданно поддержал его идею Антон. – Дмитрий, я прощу тебя, только если ты пойдёшь с нами к нему!
– На площадь к цыганам? – ужаснулся тот.
– Не совсем, – улыбнулся Антон. – Он подрабатывает в театре. Иногда даже играет какие-то маленькие роли.
– Держу пари, это крайне нищий театр, – с ходу догадался Попов.
– Да. Не богатый. И актёры все поголовно уродливы и бездарны. Но главная актриса просто бесподобна! Она богиня сцены, Арсений! Если бы я когда-нибудь влюбился в женщину, то только бы в неё! Это просто надо было видеть! Я много раз был в театрах, но ни одна из актрис и яйца выеденного не стоит, по сравнению с ней. Она как будто живёт на этой дряхлой сцене в объятиях пьяного старого жирного Ромео, одна единственная играет свою роль так, будто и не играет вовсе, но от этого становится не менее чарующей! Они сияет на сцене, как Сириус в ночном небе!
– Где-то я такое уже слышал, – вздохнул Позов и странно посмотрел на застывшего и резко побледневшего Арсения.
– Арсений? Арсений Сергеевич? Вы в порядке? – испугался нездоровой бледности и ошалело бегающих глаз своего всегда спокойного и даже меланхоличного друга, если его не преследуют гениальные идеи и мысли. Но сейчас он не походил на воодушевлённого или игривого себя.
– Я говорил… – начал было фразу загробным шёпотом Арсений, но его тут же прервали:
– Всё хорошо.
– Я говорил тебе, что не надо…
– Арс, всё хорошо.
– Ты не понимаешь, он же…!
– Арсюш, – после ласкового обращения странно напуганный и какой-то нервный граф тут же замолчал и отвернулся. Дмитрий протянул к нему руку и начал гладить по кисти, продолжая успокаивать: – В этом нет ничего такого. Просто совпадение. Не будь таким же трусом, как я. Успокойся, – Позов улыбнулся самыми уголками и губ, и это, кажется, подействовало. Арсения отпустило. К нему вновь вернулось спокойствие, и нездоровая бледность ушла, но руки Позова со своей так и не убрал. Антон же смотрел на этих двоих, как загипнотизированный и не мог понять, что же он в конце концов, чувствует. Вроде бы и обиду, но в то же время и спокойствие из-за того, что у Арсения есть такая поддержка в виде Дмитрия.
– И? Что это было? – спустя пару минут вопрошает Антон. – Вы не любите актрис? Или одна из них разбила вам сердце?
– Антон, мальчик мой, я сотни раз влюблялся в актрис, и почти каждая из них разбивала мне сердце! – вернулся к своей театральности Попов. – Влюбиться в актрису – самое естественное, на что вообще способно юное горячее сердце!
– В актрису? – удивился Антон.
– А почему вас это так удивляет?
– Просто, я думал… – замялся Шастун, сильно смутившись и вновь начав теребить чёлку и прятать за кудрями глаза. – Вы как я…
– Не совсем, – не стал отрицать он. – Просто у меня выбор шире, чем у тебя. Вот и всё. Я могу влюбиться в кого угодно!
– Жалко звучит, – не мог не поддеть его Дмитрий.
– Не соглашусь, – возмутился тот. – Вот вы никогда не испытаете этого это прекрасное чувство, когда тебя любит женщина! Они совершенно отличаются от мужчин, и этим же прекрасны, пусть и немного истеричны.
– Поэтому я не люблю женщин, – признался Позов, откинувшись на спинку кресла.
– А мне нравятся женщины, – улыбнулся Антон.
Они так и продолжили эту тему, а юноша, увлечённый новым диалогом, совершенно позабыл, что на его вопрос никто так и не ответил, а оба мужчины и не поднимали тему их поездки в театр до тех пор, пока юноша, совершенно позабывший о том, что должен быть на какой-то встрече сегодняшним вечером не распрощался со всеми и не убежал.
– А он был прав, – без улыбки подметил Позов, посмотрев на Арсения.
– В чём? – попытался разыграть неведение Попов, но Дмитрий никак не среагировал на его манёвр, продолжая смотреть на него серьёзно с лёгким налётом беспокойства. – Не во всём. Это скорее я разбил ей сердце, – граф отвернулся и скривил удивительно невыразительную гримасу, которую на его лице, наверное, видел только один человек во всём мире. В мире живых.
– А она в ответ разбила сердце тебе. Всё равно он попал.
– Нелепая случайность. Ему просто нечего было больше предположить.
– Самое простое объяснение, порой, самое верное, – улыбнулся Дмитрий, пригубив свой чай. – Вы с ним очень похожи.
– Абсолютно разные! – возмутился Арсений. – А вообще, это ты виноват! Нарисовал этот чёртов портрет.
– Тебе же он понравился.
– Теперь уже нет!
– Не будь параноиком, – вздохнул художник, вновь взяв графа за руку. – Это просто картина.
– Тогда тоже была «просто» картина, – не мог успокоиться Попов. Он вырвал своё запястье из чужих пальцев и сложил руки в защитной позе, отвернувшись от друга. Ему явно не доставлял удовольствия этот разговор.
– Тогда ты был другим. Я был другим. Сейчас всё иначе. Ты же сам говоришь, что он не похож на тебя.
– И что? Это повод не волноваться? – выжидающие голубые глаза вновь обратились к абсолютно спокойному Позову, и в этот миг почему-то волнение графа разбилось миллионами брызг, как волны о скалы. – Ты уверен?
– Да. Ты мне веришь? – сказав это, Дмитрий рассмеялся. Что может быть глупее, чем просить графа Попова о доверии? Он не верит никому. Но в этот раз, видимо, поверил, так как не сказал больше ни слова. Даже когда внимательный дворецкий чуть ли не по своей инициативе принёс хозяину с его гостем вино, и начал разливать его по бокалам, Арсений не проронил ни звука и молча выпил предложенный напиток. Прислуга в доме художника уже разошлась по своим жилищам, погасила свечи, позакрывала двери, совершенно не зная, что в гостиной остался их хозяин далеко не в одиночестве, и лишь старый управляющий домом, шикнув на мешкающих служанок, собственной старческой рукой погасил последний подсвечник и отправился спать совершенно не думая, что такая необычная встреча за закрытыми дверьми двух неженатых мужчин может быть хоть немного компрометирующей.
***
– Поверить не могу! – всплеснул руками Антон в порыве праведного гнева. – Ты серьёзно собрался уехать? Просто уехать? Ради чего? Ради того, чтобы всю оставшуюся жизнь либо выступать на улицах за гроши, либо чтобы обманывать и обворовывать честных людей?!
– Я тебе говорил, что мы этим не занимаемся! Не все цыгане такие! – тоже повысил голос чернявый бородатый мужчина на три головы ниже Шастуна, в левое ухо которого вставлены три причудливые болтающиеся серьги. Он, пусть и не отличался высоким ростом, но был сбитым и подтянутым, и вполне себе мужественным. По сравнению с высоким и юным Шастуном, он даже походил на олицетворение мужественности. – Да и что я буду здесь делать? Думаешь, у меня есть будущее за пределами табора? Это всё бред! Бывших цыган не бывает, и сомневаюсь, что в Петербурге для меня есть место!
– Но ты же нашёл работу! И лучше, чем многие находят здесь за всю жизнь!
– Этот мелкий театрик всё равно скоро прикроют, – отмахнулся он. – А в какой покрупнее меня точно не возьмут.
– Ага. Ты даже не пробовал! – всё не мог угомониться Антон. Юношеский оптимизм всегда опасен, так как молодые люди во всём видят перспективу. Они не ведают страха неудачи, так как у них просто ещё не было поражений. Тем и опасны знакомства с этими глупыми и порывистыми созданиями. А ещё глупее было бы в них влюбляться. Но Сергей Матвиенко даже среди остальных цыган слывёт своим скудоумием. Но пусть так, всё же откровенным идиотом он не был. Это просто был стиль его жизни. Дураком же проще жить, чем мудрецом, правда же? А последним он быть совсем не хотел. Но с этим глупым, угловатым, неприлично высоким, стеснительным, но таким искренним и красивым большим ребёнком быть просто дураком не получалось. Либо ты влюблённый дурак, либо мудрец, наставляющий юного неразумного ученика, которые не понимает ни слова, но всё равно самозабвенно и с придыханием слушает и запоминает каждое выражение лица, каждый жест, каждое движение бровей, каждое слетающее с уст высказывание в слепой надежде когда-нибудь понять что-то.
В какой-то из бесконечной чередой тянущихся рутинных дней Сергею Матвиенко явился этот ангел во плоти, имени которого он так и не посмел узнать, чтобы не влюбиться в него ещё сильнее, чтобы найти в себе силы отпустить его, когда придёт время. Чтобы прямо сейчас, смотря в слезящиеся зелёные глаза выброшенного на улицу щенка развернуться и уйти. Уйти навсегда и никого в этой жизни больше не полюбить. Вроде бы не мальчик уже, чтобы так глупо и так безбожно влюбиляться в какого-то изнеженного аристократичного мальчишку, но не смог, не сдержался. И теперь оставлять однажды пригретого на груди зверька так неправильно, но… он ведь ещё юн. У него впереди целая жизнь и море возможностей. А что может быть у средних лет цыгана без семьи и связей? Он просто никто, как крепостной крестьянин, то бишь – раб. Ничтожный и никому ненужный человек. Хотя, почему никому? Ему-то он нужен. С другой стороны, не слишком ли это жестоко, лишать его себя только по таким глупым причинам? Если у тебя есть богатый любовник, то всё в этом мире возможно. Просто в свободолюбивом цыгане-армянине сейчас говорит гордость. И, возможно, зависть. Этот мальчишка может получить что угодно, просто захотев, и не прикладывая никаких усилий, так пусть он пострадает из-за этого глупого и бездомного цыгана, которые разбил ему сердце! – не слишком ли это детские размышления? В конце концов, Сергей давно уже собирался отделиться от табора, просто никак не выдавался случай. Они его и не держали никогда. И всегда были к нему добры, как настоящая семья. Но ему рано или поздно всё равно нужно было уйти. Так не лучше ли сделать это сейчас, когда есть такая отличная возможность? И не придётся ранить чувства столь горячо любимого мальчишки. Но стереотипы и неуверенность в себе и в нём душили, не давая ни секунды подумать рационально. Логика и чувства велели остаться, а страх и завить – бросить.
Сергей молчал, сильно сжав зубы и отвернув голову в сторону. Он не мог смотреть Антону в глаза. И не мог ничего ему сказать. Тот стоял так перед ним долгих десять минут, надеясь, что Серёжа передумает, что повернётся к нему и улыбнётся, и опять скажет что-то глупое, пошлое, но ужасно смешное. И они вместе посмеются и забудут об этом споре, и снова… Но нет. Сергей был сам на себя не похож, и Шастуна как будто пронзила стрела в самое сердце. Стало так больно и гадко, что слёзы сами покатились по щекам. Он игнорирует его. Ему плевать на его чувства. Говорит что-то про рациональность, а на чувства ему совершенно наплевать! Так же, как и ему! Как и всем! Опять! Почему никто не считается с чувствами Антона? Да чёрт с ним, с Антоном, с собственными чувствами! Прав был Попов. Люди слишком трусливы, чтобы дать волю своим эмоциям и желаниям. Все поголовно твердят про эту чёртову рациональность и топчутся по собственным душам! Раздирают их в клочья из-за каких-то надуманных обществом проблем! Почему люди такие…
– Отвратительно! – выплюнул Антон со злости, огорошив Сергея своим гневным взглядом и ненавистью в голосе. – Ты ужасен. Ты не ценишь ни меня, ни себя. Ты вообще не думаешь о том, что ты делаешь, оправдываясь передо мной какими-то глупыми аргументами. Знаешь, что? Мне они не нужны. Ты уже всё сказал. Я прекрасно понимаю намёки, хотя ты всегда говорил обратное. Если ты ставишь свои стереотипы выше нашей любви, значит нет у нас никакой любви! И никогда не было! И ты поступаешь как самая настоящая свинья, вываливая на меня свою «рациональность». Засунь её себе в жопу! – выплюнул на прощание Антон, развернулся и ушёл. А Матвиенко не смог его остановить. Не посмел. И так и остался стоять в тихом и тёмном парке совершенно один, думая о том, что так будет лучше для них обоих.
***
Следующим днём Антон проснулся чрезвычайно поздно, когда давно уже перевалило за полдень. Его разбудил дворецкий, который принёс хозяину утреннюю стопку писем от его друзей и знакомых. Он и до этого заходил несколько раз, проверить, не проснулся ли юный господин, но тот его вторжений даже не слышал. Он чувствовал себя ещё хуже, чем вчера, когда Сергей растоптал, подмёл и выкинул его чувства в мусорку, причинил ему ни с чем несравнимую боль, а потому Антону хотелось сделать ему ещё больнее, быть ещё грубее. На привыкшего за годы путешествий к всякому обращению слова глупого оскорблённого мальчишки вряд ли могли сильно повлиять, а потому Антон ни в кое мере не чувствовал облегчения. Хотя, и чувства пока никуда не делись. Он всё ещё любил его. Ему всё ещё было грустно от того, что они больше никогда не увидятся. Но сейчас он давил в себе грусть ненавистью, потому что так проще. Проще пережить эту боль. К тому же, он сам виноват! Какие могут быть сожаления? Он размазал и свои чувства, и чувства Антона! Ему ещё слабо досталось! Не по заслугам! Он заслуживал куда большего! Пусть катится со своим табором туда, где ему всё равно никто не будет рад. Где его будут прогонять палками и давить повозками, где цыган ненавидят ещё больше, чем в Петербурге, но там скрыться уже будет негде. И там его обязательно поймают и побьют! И тогда он поймёт! И тогда он пожалеет! И тогда он… А если с ним уже такое было? А если его затопчут насмерть? А если он уснёт на улице пьяный и замёрзнет? А если…
В какой-то миг Антон почувствовал на себе чей-то пронзительный взгляд и с испугом посмотрел на свой портрет. Вроде бы ничего не обычного с ним не произошло только… Антону опять показалось, что потрет над ним насмехается! Как будто улыбка стала кривее, а глаза хитрее. Как будто он прекрасно знает обо всех сожалениях в глубине души расстроенного юноши. Или может, это только игра воображения? Последствия похмелья и сильных душевных страданий? В любом случае, портрет видит Шастуна насквозь и прекрасно знает, о чём грезит его душа на самом деле. Да и сам Антон знает. Но не хочет этого признавать. А портрет как будто и не собирается прекращать. Он смотрел хищно и мерзко. По залакированной поверхности в районе лица пробежала мимолётная тень, похожая на язык притаившейся в траве змеи. Шастуну стало мерзко от самого себя. Какими глупостями он занимается? Через несколько часов цыганский табор сядет в поезд и уедет из Санкт-Петербурга навсегда, а Антон даже, чёрт его подери, не удосужился попрощаться. «Вот так ты хочешь закончить свою первую любовь?» – словно бы говорил портрет, не шевеля губами. – «Вот так ты хочешь попрощаться с человеком, которого так любил, и который так любил тебя?». А что ещё можно сделать? Как можно было поступить в той ситуации? А как поступить сейчас? Какое решение будет единственно верным? А если это просто секундный порыв, а не настоящая любовь? Если Сергей его не любит, и просто боялся раньше признаться в этом? А если это Антон любит его недостаточно сильно? «Ты любишь его?» – опять словно бы вопрошает портрет. Может у Антона и взаправду галлюцинации? «Если твой ответ отличен от «да», то ты действительно заслуживаешь никогда больше не видеть его лица в этой своей жизни»
Антон со злостью схватил свою сорочку, даже, кажется, порвав её, скинул с себя и судорожно начал собираться к выходу. Но едва он успел застегнуть на себе пальто, у дверей его ждал сюрприз. Он столкнулся нос к носу с графом Поповым, который тут же схватил его за плечи так крепко, что Шастун не смог даже возмутиться, и тут же затащил его в дом.
– Ты читал моё письмо? – первым делом с порога поинтересовался он, насильно ведя Антона к гостиной. – Только, прошу тебя, не делай глупостей. Ты и так их наделал в достатке.
– Какие могут быть глупости? Всё кончено! – отчаянно выдавил из себя Антон, вырываясь из хватки чужих рук. – Хотя, может, ещё не поздно? В любом случае, мне пора! Если он не хочет остаться со мной, значит, я поеду с ним! Верно! Я уезжаю, Арсений. Возможно, я сто раз об этом пожалею, но прямо сейчас я полон решимости!
– Стой! – опять удерживает его Арсений. – Ты не читал моё письмо?
– И даже больше не планирую! Всё! Я всё решил, и вы меня не остановите! Я люблю его, и хочу провести с ним столько времени, сколько будут живы мой чувства, чтобы никогда не сожалеть об этом дне! Пустите же меня! Мне нужно ехать! – Антон сделал ещё одну попытку вырваться из кольца рук Арсений, но мужчина держал его слишком крепко.
– Тише. Успокойся для начала. Сядь. Нам надо поговорить.
– Ничего мне не надо! Куда мне и надо, так это на вокзал! Срочно!
– Антош, – обратился граф к нему умоляюще, что ненадолго ввело юношу в ступор. Он никогда не обращался так к нему. Никогда. Попов же, воспользовавшись замешательством друга, посадил его в кресло и взял за руки. – Послушай меня, тебе не надо никуда ехать.
– Почему это?! – тут же отреагировал Шастун на запрет, хотя, надо признаться, ласковость и беспокойство графа начинали его пугать, но тут же отбрасывал эти мысли, так как сейчас был сосредоточен совсем на другом человеке и своих чувствах к нему.
– Антош, они никуда не едут.
– Кто? – впал в полный ступор Антон. Как это не едут? Почему? Они ж нищие и берегут каждую копейку! Как это не едут! У них же даже билеты были куплены!
– Цыгане, – ответил на, по сути, риторический вопрос Арсений. – Они останутся ещё на несколько дней.
– Почему?! – удивлённо, но тем не менее с нескрываемы восторгом воскликнул Антон. – Хотя, не важно! Это же замечательно! Неужели он передумал? Я в это не верю! В любом случае, мне нужно ехать к ним! Я должен поговорить с Сергеем!
– Антош, – перебил его возгласы мрачным голосом Попов. – Ты не сможешь с ними встретиться. У них похороны.
– Как похороны? Кто-то умер? – мысли его были девственно чисты и светлы, но сердце забилось чаще, а ноги ни с того ни с сего подкосились. Теперь Антон даже был не в состоянии встать с кресла, на котором сидел, и мог лишь слушать, что говорит ему Арсений. Но он не хотел слушать. Многое бы отдал, чтобы никогда этого не слышать.
– Да. В газете пишут: – он открыл принесённую с собой и сложенную в небольшой клочок бумаги газету и принялся читать: – «Невысокий армянин в цыганской одежде. Отличительные черты: три красные серьги в левом ухе. По словам очевидцев, попал под телегу, когда перебегал дорогу недалеко от Сенатской площади. Испуганная лошадь лягнула мужчину прямо в висок, от чего потерпевший скончался на месте. Время смерти: около девяти вечера 23 августа».
В комнате на миг повисла зловещая тишина, прерываемая только тиканьем старых часов с кукушкой. У Антона расширились глаза, а потом он воскликнул:
– Ну и что? Как будто в Петербурге мало армян! Наверняка это кто-то другой. К тому же, что ему было делать у Сенатской площади? Они ж цыгане! Их бы туда даже не пустили! Это всё какой-то бред! Бред! – Антон подёргал плечами, словно стряхивая с них напряжение от резко накатившего страха, а потом решительно поднялся на всё ещё дрожащие ноги. – Всё. Довольно с меня ваших разговоров. Мне пора!
– Антон! – повысил на него голос Арсений и тоже впервые. Он схватил юношу за плечи ещё сильнее, чем прежде и буквально заставил его посмотреть себе в глаза. – Ты же и сам прекрасно всё понимаешь. Просто ещё теплишь надежду, что всё обошлось. Но это не так. Оно так бывает. Такое случается. И тебе сейчас надо не бежать и срывать похороны цыганам – так ты лишь лишний раз себя скомпрометируешь, а поехать со мной на оперу. Сегодня поёт сама Примадонна. Уверяю, тебе понравится. И ты забудешь обо всех своих тревогах, – Арсений схватил ошарашенного и совершенно не сопротивляющегося юношу и потащил за собой, не давая даже осознать смерть самого дорого для Антона человека.
– Но я же… Но он… – попытался было вернуться в реальность юноша, но ему грубо помешали:
– Антош, ты клялся ему в вечной любви? А он тебе? Почему ты решил, что вообще любишь его? С чего ты взял, что он настолько тебе дорог? Вы знакомы всего пару месяцев. И не бывает в жизни чего-то менее постоянного, чем юношеская влюблённость. Оно приходит и уходит. И ты полюбишь ещё раз! И не раз и не два! У тебя вся жизнь впереди. Не стоит убиваться из-за того, что чья-то оборвалась раньше, чем ей положено. Так бывает.
– Но я… я наговорил ему ужасных вещей! Я… я даже не извинился… и когда шёл домой пешком, не сумев поймать двуколку, через… – из его глаз хлынули горькие слёзы. – Через Сенатскую площадь…
– Чщ-щ-щ, – погладил его по каштановым кудрям граф. – Тише. Это не твоя вина. Он сам не смотрел по сторонам, пока пытался догнать тебя. Не знаю, о чём вы там с ним говорили, но уверен, что, если бы он действительно был достоин этих слёз, которые ты сейчас из-за него проливаешь, он бы не дал тебе уйти, – Арсений обнял своего друга за плечи и прижал его голову к своей груди, вытер платком все его слёзы и сунул в рот непонятно, откуда взявшуюся и когда зажжённую трубку с опием. Юноша совершенно рефлекторно вдохнул немного наркотического дыма, и ему на секунду показалось, что все его боль как будто бы испарилась. Словно, к только вчера погибшему мужчине он не испытывал ни капли чувств. Его жизнь в это краткое мгновение стала простой и понятной. Он улыбнулся Арсению, выпутался из стискивающих его рук, раскурил трубку сильнее и сказал:
– Действительно. Он сам во всём виноват. Хоть я и любил его вчера, но с наступлением утра мои чувства исчезли! Глупо было пытаться всё вернуть и ехать куда-то с табором цыган. Как это только взбрело мне в голову! Арсений, представляете, какая была бы шутка, если бы я и впрямь уехал с ним? Какая чушь. Поехали в оперу! Да куда угодно, только подальше отсюда! – юноша развернулся и вышел на улицу, а граф облегчённо улыбнулся. Он совершенно не думал о том, что толкает несчастного Антона на те же грабли, об которые сам когда-то разбил себе сердце.
Они вышли на улицу в гораздо лучшем расположении духа, чем по прибытии в этот дом, и никто из них даже подумать не мог, что всё это время стоящий в спальне хозяина дома портрет следил за недавно произошедшей сценой через стены своими холодными зелёными глазами.
***
– Антон! – не смог сдержать возгласа Дмитрий, едва отрыл дверь его спальни. Юноша сам вошёл в неё только несколько секунд назад, а потому не мог оторвать взгляда от странно озлобленно смотрящего портрета. Как такое может быть? Антон сходит с ума? Что происходит с этой чёртовой картиной? На прибытие художника Шастун вообще не обратил внимания, – Господи, наконец-то ты вернулся. Где ты всё это время был! Я думал, ты вообще не сможешь выйти из своей спальни весь день, учитывая всё произошедшее. Какой ужас. До меня плохо доходят новости, поэтому я узнал только этим вечером, когда дворецкий принёс утреннюю газету. Просто кошмарная случайность, – он перевёл странный взгляд на друга, который совершенно не обратил на него внимания. – Антон?
– Что с этой картиной не так? – спросил он, как будто бы, сам себя, но вроде бы и обращаясь к художнику.
– О чём ты вообще? Какая картина? Где ты был весь день?
– В опере, – совершенно спокойно и равнодушно ответил Антон, не отрывая взгляда от глумливого портрета. Он опять издевается. Опять смеётся над настоящим Шастуном!
– Как в опере? Почему? Ты же должен сейчас оплакивать своего погибшего возлюбленного.
– Возлюбленного? – Антон расхохотался. – Какого возлюбленного? Сергея? Он не был моим возлюбленным. Просто юношеское увлечение, мимолётные чувства. Он ничего для меня не значил. Или ты всерьёз думаешь, что я мог влюбиться в цыгана? Это просто был новый опыт. Жаль, что он закончился так печально. Но мы всё равно бы вчера расстались, так как он уезжал из города в любом случае.
– И сколько ты принял? – холодно спросил Дмитрий. – А, главное, чего? Это Арсений тебя надоумил?
– Он говорит, что опий проясняет разум.
– И убивает чувства, – добавил он всё с той же холодной и неестественной для себя интонацией.
– Может, мне это и нужно, – так же холодно ответил Антон.
– Тогда ты нагло врёшь про то, что у тебя не было к нему чувств. Всё было, Антош. Всё было. И ты не мог это всё отпустить из-за наркотиков. Тебе просто кажется, что стало лучше, а не деле ничего не изменилось. Дело даже не в них. Ты просто заставил себя поверить в то, что не испытываешь к своему цыгану никаких чувств, но это временно. Ты просто давишь их в себе, а потом, когда они вырвутся на свободу, ты будешь всю оставшуюся жизнь жалеть о том, как променял их на «спокойную жизнь», которая во много раз хуже любых душевных мук.
– Да что ты можешь знать?! – закричал на него Антон. Он впервые в жизни повысил на Позова голос, но тот даже глазом не моргнул, продолжая смотреть на обезображенное гневом и опием лицо любимого друга. – Что ты можешь знать обо мне и о моих чувствах? Тебе же, как и всем, всегда было на них плевать!
– Я не…
– Молчи! Пожалуйста помолчи и не оправдывайся передо мной ещё и ты! – после этих слов его горло сдавил ком, который он никак не мог проглотить. С лица ушёл гнев, оставив после себя только злые слёзы и безграничную печаль.
– Он сказал, что ему нужно уехать? – каким-то невероятным чудом догадался Позов, и мягко улыбнулся. Антон нервно икнул, но всё же кивнул. – И что тебе без него будет лучше? – скова кивок. – И ты сказал ему что-то плохое? – кивок. – И просто ушёл? – Антон кивнул и вновь посмотрел в карие и такие тёплые и нежные глаза друга, что слёзы из его глаз полились с новой силой. Он прикрыл рукой рот, пытаясь сдержать всхлип, но Дмитрий быстро подошёл к нему и не позволил плакать молча, прижимая к себе и садясь с ним на диван.
– Я… не смог… поймать… повозку – надрываясь над каждым словом и икая срывающимся голосом, пытался всё рассказать Антон. – И… И… пош… ол… пешком. И… через… через… – язык заплетался, а слёзы лились только сильнее. Они были горячими горькими и просто отвратительными на вкус, но Антон сглатывал их, и шмыгал носом, подбирая сопли, всё никак не находя в себе силы сказать эти два ужасных слова, которые разделили его жизнь на «до» и «после». Он ведь был там! Всего сутки назад! Такой настоящий, улыбающийся, смешливый, дурашливый ласковый и до невозможности понимающий. Всего лишь сутки назад он значил для юноши гораздо больше, чем вся его жизнь, которую он был готов бросить ради него, ведь он любил всем своим хрупким и трепещущим сердцем, которое сейчас разрывалось от боли и противоречивых чувств. Зачем тогда вообще влюбляться, если они приносят столько боли?
– Сенатскую площадь, – закончил за него Дмитрий, всё ещё продолжая обнимать. От этого словосочетания большой ребёнок, который уже даже не помещался в его объятия, задрожал только сильнее и вцепился ногтями Позову в плечо. Тот же начал мягко гладить его растрёпанные кудри и даже не знал, что ещё тут можно сказать. Самая обычная ссора. Но с печальным исходом. Чрезмерно печальным. – Зато он был классным, правда? – улыбнулся Позов, прекрасно понимая, как жалко это звучит. – Самый необычный армянин из всех, что мне доводилось видеть. Пожалуй, я бы даже хотел его нарисовать. Думаешь, хорошо бы вышло? – Дмитрий говорил что-то про картину, на которой нарисовал бы этого цыгана-армянина в его дурацкой цветастой одежде с этими странными серьгами в ушах. Он и сам не знал, зачем всё это говорит, но остановиться почему-то не мог. А Антон молчал и плакал, практически беззвучно, дрожа в его руках до тех пор, пока Позов всё-таки не выдохся и не замолчал. Он не знал, что можно сказать ещё, но молчание было во сто крат хуже, а потому просто опять начал говорил бездумно какую-то чушь:
– Не самое удачное завершение первой любви, правда?
– Не первой – хрипло и почти шёпотом проговорил выплакавшийся Антон.
– Как не первой? Это была не твоя первая любовь? – тот в ответ помотал головой.
– А кто же был первой? Почему ты никогда не рассказывал?
– Потому что… это ты, – всё ещё шёпотом сказал он Позову на ухо.
– Что я? Опять я виноват? – притворно возмутился он, чуть улыбнувшись.
– Ты был моей первой любовью, дурак. Я влюбился в тебя с первого взгляда, – говорил он всё ещё тихо, но уже возмущённо.
– Как так? – поразился Позов. И, конечно, же в его умную голову не пришло ничего умнее чем самый тупой вопрос на свете, но, на удивление, важный в их ситуации: – А почему ничего не сказал?
– Потому что ты занят, – ответил он уже теперь боясь посмотреть на друга потому, что был слишком смущён этой ситуаций. Вот кто его за язык тянул?
– Чем? Кем? – ещё больше удивился тот. – Кто успел меня занять, пока я был не в курсе?
– А что непонятного! Арсений! – уже почти прокричал Шастун, хоть всё ещё хрипло и сильно заикаясь. Зато он смог оторваться от плеча Дмитрия и посмотреть ему в глаза.
– Арсений? Когда он успел меня занять?
– По мне, так он с нашей первой встречи только на это и намекает!
– Только, когда мы втроём. Ему нравится тебя дразнить, – отмахнулся Позов.
– То есть, вдвоём вы не так близки?
– Ну… – Позов отвёл взгляд.
– Ну…? – передразнил его Шастун.
– Но между нами ничего нет. Точно тебе говорю.
– А было?
– А это…
– Не моё дело? – спросил он как-то грустно, устало.
– Это долгая история, Антош. И она не подходит для такого и так ужасного вечера, – Антон нехотя кивнул.
– И что мы будет с этим делать? – спрашивает Антон, вздыхая, и опять обнимая друга за плечи, уткнувшись носом ему в шею.
– С чем?
– С этими откровениями. Не слишком ли их много для нас?
– А хочешь ещё одно? – хитро улыбнулся Позов.
– Только, умоляю, не говори ничего про портрет, – застонал Шастун. – Мне и так кажется, что она на меня пялится, – юноша обернулся, чтобы убедиться, но тот почему-то опять выглядел обычно. Никакой ненависти или усмешки во взгляде.
– Я люблю тебя, Антош. А это, – Позов перевёл взгляд на свой шедевр и с нечитаемым выражением на лице продолжил: – Это просто картина. Просто картина, – зачем-то повторил он, горько улыбнувшись. За этим наверняка стоит какая-то история, которую Дмитрий с Арсением обязательно поведают Антону, но не сейчас. Однозначно не сейчас, когда Дмитрий поворачивает к себе лицо юноши и целует его в нос, а тот смущённо отворачивается, но так и не вырывается из кольца чужих рук. Блестящие глаза портрета встречаются со спокойными глазами своего создателя. Антон с картины на секунду мерзко ухмыляется и тут же возвращается в привычное состояние. Даже его взгляд теряет краски, становясь бездушным. Позов вздыхает. Он опять наступил на те же грабли, но теперь уже ни о чём не жалеет, и пусть картина продолжает смеяться дальше. Он спас его. На этот раз у него получилось.
