Влажная фантазия переродившегося герцога

      — Каччан… — Катсуки чувствует чужое дыхание прямо на собственных губах.       Деку выглядит потрясающе, особенно так близко. Он успевает только облизать губы от нервного предвкушения. Они почти соприкасаются носами, Бакуго почти горит, руки чешутся.       Может ли он коснуться?       Ладно, он сдается. Это слишком быстрая капитуляция, он признает, но Деку стоит того, чтобы сдаться. Особенно если она так близко.       Под пальцами ажурная длинная ночнушка, хотя Катсуки может думать сейчас только о том, что лучше бы ее не было. Это, вроде бы, не гормоны, ведь ему в сумме сейчас почти 28 лет, он не маленький мальчик, так почему же он так по-подростковому горит от предвкушения?       У Деку пальцы холодные, даже дразнящие, когда она очерчивает ими нижнюю челюсть, от этого Бакуго в состоянии только нетерпеливо ерзать, отчего только четче ощущает то, как она сидит у него на коленях. Вес становится резко ощутимым и почти желанным, вот она — близость, перед которой он так незрело млеет, вот она — его похоть — дышит ему в самые губы, проводит пальцами по лицу, смотрит так нарочито невинно, все еще сторонясь, но уже сидя на его коленях, он может на это только сглатывать, да тянуться за ней.       Все ее движения слишком медленные, только зря распаляющие, все в нем от них горит, Бакуго не может выдержать эту пытку, да еще когда она так его называет. «Каччан» с таким придыханием звучит по-непристойному желанно, это стыдит, но Катсуки кусает за губу, наконец поймав, теперь ведя, не в силах скрыть собственного нетерпения. Деку улыбается в самые губы, смягчает его резкость, целуя в ответ так мягко, что Катсуки теряет голову и мычит от экстаза. Короткие волосы лезут в глаза, но он не спешит их закрывать, ведь Деку выглядит так как могла выглядеть только здесь и сейчас, только с ним, только целуясь и глубоко и часто дыша.       — Смешно тебе, суккуб? — она перестает улыбаться, глаза ее резко перестают переливаться тем лукавством и игривостью, губы ее теперь сжимаются, а она опять, опять становится той же резко бегающей глазами. Вся интимность момента сразу пропадает от пропитывающей потом рубашку паники, она распространяется по телу от шейного позвонка и до копчика, Катсуки старается шептать как можно более успокаивающе, только бы не отстранилась, только не сейчас, только не в этот момент, который он так долго ждал. — Куда? Тебе никуда не нужно, — большие ладони ложатся на талию уже не из-за возбужденной истомы, а в попытке удержать. — Ты не убежишь, — только не сейчас, он же только почувствовал это долгожданное тепло, не сейчас. — Ты же никуда не хочешь, я же знаю.       Это успокоение хотя бы для себя, но зрачки расширяются, а дыхание сбивается, как только она опять молча дышит в самые губы, но сразу же отстраняется, как только Катсуки пытается поймать этот поцелуй.       Если бы было можно, за этот вечер он бы ее уже съел.       Но дышит она уже слишком часто, а у Катсуки плывет что-то в голове, а руки слишком незаметно для самого себя съезжают на чужие бедра. Ночнушка очень мешает, хочется поднять подол, почувствовав всю мягкость той бледной кожи. Деку дышит неровно, щеки ее покрываются каким-то нервным румянцем, который она желает скрыть, отворачивая голову, но Катсуки не дает, вновь впиваясь в губы, на этот раз уже успешно.       Ни одно слово не может быть произнесено также соблазнительно, как этот едва слышный стон в губы, Бакуго может за это ручаться. Разве что…       — Каччан, — ее голос, такой мягкий от шепота, чуть ломается, пока она пытается это как-то скрыть. Руки ее теперь ложатся ему на плечи, — из-за рубашки, которая пропиталась потом от нервов и столичной жары, прохлада ее рук ощущается особенно ярко, — а Катсуки плавится только от этого влажного на губах звука его прозвища.  Ему хочется больше. Пусть она скажет это снова.       — Каччан… — это все какая-то больная фантазия, но он ни за что не сознается в этом, Изуку делает все просто идеально, так, как умеет только она. Она ерзает на его бедрах, а он может только нетерпеливо стонать, но не посмеет поменять позу без ее разрешения.       Пусть она шепчет его имя часто, в самые уши, можно хоть всю ночь.       Нет. Она его простонет, Бакуго сделает все, чтоб она его простонала.       Он едва заметно сжимает бедра, — боже, как же мешает эта ебаная ночнушка,— и упивается ее неровным выдохом в самое ухо, это то, чего он желал, именно такой ее реакция обязана быть, да, он доведет ее до еще большего экстаза.       Он заставит ее простонать это ебучее прозвище в самое ухо, несдержанно, случайно, сорвав его с закусанных губ, промычав в его в очередном поцелуе, которое он так страстно будет желать, как желает уже несколько месяцев.       Он не спрашивает вслух, но она кивает, сглатывая и сразу падая на пуховые подушки. Катсуки видит, как растрепались по покрывалу ее короткие волосы, губы влажно блестят, и он не может игнорировать то, как сладко это выглядит. Матрас прогибается под его весом, когда он упирается руками в него.       Ладонь ненавязчиво проводит плавную линию от стопы, медленно скользя по лодыжке, — Катсуки голодно сглатывает, слюны во рту неожиданно много, как будто он не ел несколько недель, он даже беспокоится, что, возможно, выглядит диковато, — чуть останавливается на коленном сгибе, но тут же продолжая свой путь пальцами вдоль бедер.       Эта ебаная ночнушка мешается уже не так сильно. Катсуки думает, что сейчас выглядит заядлым пьяницей, он уверен, глаза его, скорее всего, выглядят нетрезво, ему хочется как можно больше, еще больше, чем сейчас, но Изуку так беззащитно закусывает нижнюю губу и отводит взгляд, что единственное, что в состоянии делать Катсуки, это успокаивающе целовать ее щеки, почти судорожно.