Зарисовка на песке

У ангела, которого он поймал, белокурые локоны, сахарные улыбки и стеклянные голубые глаза. Наполеон хочет разломать это стекло до хруста и окровавленных пальцев. Наполеон хочет поставить его на полку и никого не подпускать, сдувая пылинки, пока не придет время брызнуть осколками об пол. Он хочет возвести вокруг золотую клетку и долго ходить вокруг, мрачным взглядом пожирая то, что заперто внутри. То, что заперто внутри... Он протягивает руку и цепляется за золоченные прутья. Александр мягко улыбается сквозь решетку. — Я не отдам тебе ключ, — говорит он и медленно уходит прочь. Клетка заперта. У дьявола, которого он встретил, черные глаза, черное сердце и красные руки. Александр хочет целовать эти руки, пока с них не сойдет вся кровь, открывая бледную кожу и сбитые в досаде костяшки. Он хочет смыть с них смерть и вину, пепел и дым, ошибки и глухое тягостное молчание. Он хочет выпачкать эти руки еще сильнее, чтобы никто и никогда уже не назвал их чистыми, не прикоснулся к ним губами, не прижал к щеке со взглядом, полным восхищения и обожания. Он хочет запустить эти руки себе в грудь, сквозь костяные прутья ребер, и вложить в них свое ноющее сердце, но ногти лишь бессильно царапают кожу, оставляя бледные розовые борозды. Дьявол смотрит на него из зеркала черными провалами глаз, и кровь капает с рук грязными бордовыми каплями, пачкая ковер. — Поцелуй мне руки, — просит Александр с улыбкой. "Поцелуй мне руки, перепачкай губы в крови." "Поцелуй мне руки и сделай вид, что я — благословенный спаситель, а ты — чудовище, которое я должен одолеть ради прекрасного золотого рассвета." "Ведь ты сделаешь это для меня?" "Ведь сделаешь?" У Александра — прозрачные глаза и густо-черная тень. У Александра — шелковые слова и ледяные руки. У Александра — мягкие объятия и жесткие рукопожатия, теплые улыбки и заснеженное стылое поле за спиной, и когда он смеется — где-то ломаются стекла. Александр оставляет на его ладони первую липкую нить, и Наполеон думает: это мираж. Александр оставляет на его плече вторую, и Наполеон думает: это совпадение. Александр оставляет третью на его губах, и Наполеон думает: это шутка. Четвертая вязнет на его шее, и с отвращением от собственной глупости он понимает: это паутина. Целая сеть мягких серебряных нитей, в центре которой с щелкающих жвал прекрасного хищника капает сладкий яд. Золотые волоски топорщатся на изломанных лапах, и десяток голубых глаз смотрят на него из осколков зеркала: "ну разве не замечательно, что ты пришел?". В ярости он поджигает эти нити, и они вспыхивают злым и жгучим огнем — ярче досады, болезненнее гнева. Он горит вместе с ними. — Ты — пылающий уголь, — шепчет Александр. — И я утоплю тебя в снегу. — Ты — пепел. И я развею тебя по ветру. — Ты — солнце. И я похороню тебя на туманном болоте. Каждый раз, когда душат слезы, Александр сам толкает себя в эту бездну. Он плачет над телом отца, на смерть которого согласился, и после позорного поражения, которое сам обрушил на свою голову, и когда глаза жжет дым города, оставленного им на потеху пламени. В груди расползаются трещины с острыми краями — он с упоением лезет в них пальцами, ковыряя глубже, тоскуя отчаяннее, рыдая надсаднее и с наслаждением убеждаясь: что-то еще живо. Сегодня он выступает в пустом зале, и на сцену сквозь проломленную крышу летит снег. Сегодня ему хлопает единственный зритель, и Александр лучезарно улыбается ему: хочешь подарить мне цветы? Кто-то мечтает о белых тюльпанах, кто-то — об алых розах, но ему достаточно и бумажных: их складывают сухие руки из испачканных чернилами неотвеченных писем, из отчаянных воззваний и криков в пустоту. Мед, вязким облаком растекающийся по гортани. Чернила, маслянистым туманом забивающие ноздри. "Я задушу тебя прежде, чем ты задушишь меня", — обещает Александр. И — для разнообразия — даже намерен сдержать свое слово. В своих снах он сжимает горло Александра, пока губы не синеют, а глаза не закатываются за трепещущие, как крылья бабочки, веки. Пока черная гниль не вспенивается на губах, пока не расползаются на влажных белках красные сетки сосудов, пока задушенный хрип не сменяют жалобные жадные вздохи, и на языке не звенят снова серебряные колокольчики, и голубые глаза не смотрят невинно и умоляюще, и — о, какой же сладкий этот сон... Но наяву — снова затянувшееся молчание, неразгаданные загадки и полустертые памятью улыбки. По маскам нет смысла палить из пушек, призраков не затоптать лошадиными копытами. В осколках льда ему чудится неоконченное слово. В белесом обмороженном небе ему чудится непроизнесенная молитва. Над императором нет Бога, и молитвы — удел дураков. Людоеды не питаются ангельской плотью, гоняться за миражами — жалко и глупо: так же глупо, как умирающему от жажды — искать воду среди песчаных барханов, так же жалко, как снова и снова макать перо в чернильцу и смотреть, как расползаются по бумаге уродливые черные кляксы. Ему снится белое песчаное побережье и соленая вода, взбаламученная у берега и прозрачная на глубине. Когда-то, еще мальчишкой, он наткнулся на раздувшийся труп, плавающий вниз лицом. В конце концов волны перевернули бездыханное тело, и меж распахнутых губ вдруг проскользнула маленькая серебристая рыбка, будто тонкий солнечный блик. Он подумал: ну и глупо же — бросить вызов необъятной стихии и — проиграть. Его корона переливается золотом на мелководье, полускрытая зыбким песком. Он наклоняется и поднимает ее худыми мальчишескими руками. Соль щиплет разбитые костяшки, искрящаяся вода стекает с драгоценного металла и с плеском падает вниз, блестя и переливаясь, будто сама составлена из раздробленных алмазов. Он любуется мягким золотым сиянием, подносит корону к губам — и вздрагивает, когда на него падает тень. Смотрит вверх, щуря выгоревшие на солнце ресницы. — Ах, вот где я ее обронил, — улыбается высокий мужчина, с кудрями, такими же золотыми, как солнце, и лазурью всех морей на свете в улыбающихся глазах. Он одновременно похож на Бога и на статую из холодного белого мрамора. — Тебе придется вернуть ее мне. Мужчина легко припадает на колено, не заботясь о плещущихся вокруг волнах, и склоняет перед ним голову, а он — хмурится, но нехотя, через усилие, водружает золото на золото. Корона этому человеку к лицу — сидит как влитая, но будто совсем не делает счастливее. Он рассеянно откидывает кудри со лба и поднимается на ноги. — Ты же понимаешь, — смотрит мягко, но невыносимо свысока, — она никогда не могла быть твоей. Такой славный мальчик, как ты, конечно, понимает, кто он такой и в какие игры ему играть не следует? Он язвительно кривит губы и старается отвечать с тем же высокомерием: — Кто я такой? Я — настоящий. Он проходит сквозь золотой мираж, сквозь плеск волн, сквозь затянутые дымом улицы и жаркую духоту пустыни, сквозь залитые кровью поля и заваленные сугробами леса, сквозь опускающиеся знамена и тихие заводи забытых островов. И даже теперь — "Я настоящий." Однажды мальчик поймал ангела, и когда попытался посадить его в клетку, тот затянул удавку на его шее. Однажды дьявол взглянул в зеркало и увидел там сказку, которой не было и быть не могло. Это было почти красиво, и почти сладко, и почти похоже на любовь. Это было почти грустно, и почти невыносимо, и почти похоже на правду. Александр с жаром аплодирует — на пустую сцену медленно опускается занавес. — Браво! — кричит он с чувством, утирая брызнувшие слезы. — Это почти так же хорошо, как «Гамлет»!