Французские пластинки, немецкие слова

Гостиная по обыкновению была заполнена тёплым светом керосиновых ламп. В доме поразительно пахло черникой и абрикосом. Всё дело было в восхитительном пироге и компоте, приготовленными любящим крылом хозяйки домика. Но приготовлено это всё было не просто так, а к визиту двух юрких зверят, уже сидевших за столом и за обе щеки уплетающих угощение. — Фовунья, эфо фак фкуфно! — Кролик с довольным лицом поочерёдно то откусывал от пирога, то пил компот, не забывая нахваливать выпечку. — Крош, не говори с набитым ртом! — назидательным тоном осадила его Совунья, прежде чем ребёнок успел подавиться. Ёжик же, в противовес товарищу, пирог поглощал аккуратно и с помощью вилки, не обронив ни крошки. Крош громко сглотнул и повторил недавно сказанное: — Это так вкусно, говорю! Совунья по-доброму усмехнулась, как усмехаются только любящие матери и бабушки. — Да поняла я уже. Ёжик повернул голову и ухватился взглядом за кусочек неба, видимый в окошке. Вечер опускался на долину неспеша, мутным киселём заполняя каждый дюйм. Солнце аккуратно скользило вниз, скрываясь за горизонтом. Ёжику всегда было интересно, а куда уходит солнце? На ту сторону Земли? Он читал, что Солнце никуда не уходит, но вдруг это не так? — И как ты так вкусно готовишь! У меня вот всегда только угли получаются! — ожидаемо, но неожиданно воскликнул Крош, со звоном отодвигая от себя и Ёжика две пустые тарелки. — Потому что я долго этому училась. — ответила на его возглас Совунья. — А ещё я добавляю особенный ингредиент! — Какой? — хором воскликнули ёж и кролик. Сова лукаво переводила взгляд то на Ёжика, то на Кроша, словно обдумывая, говорить или нет. — Подрастёте, узнаете. — наконец отрезала она, игнорируя расстроенные выкрики детей. — А теперь, кто хочет послушать пластинки? Эту подарили моей бабушке из Франции! А она отдала её мне. — Прямо из Франции? О-хо-хо! — Крош уже потирал лапы. — А пластинке уже много лет? — поинтересовался Ёжик. — О-о-о, Очень, очень много. Она играла повсюду ещё в моём детстве. Бывает, ходишь по старым улицам своего города, а она… Отовсюду. Из каждого окна, хо-хо-хо. — кивает ему сова, не к месту посмеиваясь и вытаскивая большой ящик, на котором сверху лежало много-много прямоугольных свёртков. Все они были заполнены пластинками. — Так, это не та, это не та, это Карыча… Вот! Нашла! Совунья вытащила обезличенную пластинку, без названия и каких-либо знаков, которые помогли бы определить, что на ней. — И что это? — невпечатлённо спросил Крош. — Это сборник французских песен за шестидесятые года! — поясняет ему Совунья, вставляя пластинку под иголку. — Ах, как мы под них плясали с дедушкой! Как вспомню… Совунья уселась в кресло, а Крош и Ёжик возле неё, на ковёр, готовясь слушать очередную историю. — То вальс, то польку! Ох, и давал же мой дедушка тогда! А потом к нам присоединялась бабушка, они танцевали вдвоём, держась за руки, а я — между ними. Мой дедушка был почётным филином, его танцевать с детства учили. А бабушка, так — простачкой. Вот мы с ней у него и учились. — А кем был твой дедушка? Принцем? — нетерпеливо отозвался Крош. — Или бароном? — подхватил Ёжик. О баронах он читал в книжках о рыцарях. И хотя он сомневался, что в шестидесятые были бароны, но всё равно задал вопрос. — Э… Ну, тогда во Франции уже давно не было ни баронов, ни принцев. — А куда они делись? — тут же задал второй вопрос Крош. — Ну, революция прошла. И королей свергли. — Кру-уто! Ёжик, я знаю во что мы сыграем завтра! — Так кем был твой дедушка? — после секундной заминки поинтересовался Ёжик. — Его папа, мой прадедушка, был хорошо знаком с президентом. Крош даже разинул рот. — Ёлки Иголки! С кем? — С пре-зи-ден-том. — ответил ёж. — Ну в общем! — прервала их Совунья. — Учились мы у него танцевать. Я каждое лето оставалась у них в гостях, в Парижском пригороде, Буживале. У них был двухэтажный дачный домик, красивый-красивый. Ох, как вспомню… О, Manchester et Liverpool! Любимая песня мамы. Она тоже частенько слушала эту пластинку. — А какого года эта песня? — спросил Ёжик. — Тысяча девятьсот шестьдесят седьмого… Или восьмого… Ох, не помню уже! Память подводит. — и Совунья постучала крылом по голове, как бы подтверждая свои слова. — А в Баржевале — «Буржевале», немедленно поправил Кроша Ёжик — был пляж? — Ну, не пляж… Там был речной причал. С рекой Сеной. — Странно! — затрещал Крош. — Кто в своём уме назовёт реку — сеном? — Не сено. — тут же встрял Ёжик. — А Сена. Это название. — А там можно было плавать? — Ну… — как-то стушевалась сова. — Не знаю насчёт того, можно ли, но мы частенько плавали в каком-нибудь отдалённом месте. — У-у-у, вы нарушали правила? — Не знаю я, нарушали или нет. Мне дедушка с бабушкой не запрещали купаться. На короткую секунду пластинка заглохла, и по комнате тут же разлилась другая музыка. Более энергичная, но всё ещё по-французски печальная. — Ох, мон амур, мон ами! — вдруг воскликнула Совунья. — Между прочим, эта песня так и называется. Моя бабушка очень любила её. Она напоминала ей о дедушке. Toi mon amour, mon ami, quand je rêve c'est de toi. — подпела сова в такт мелодии. — Между прочим, поёт та же певица! Мулия Трафоре. — Какие странные во Франции имена! — всплеснул лапами Крош. — И ничего не странные. Наоборот, мелодичные! Моего дедушку, между прочим, звали Ибу, а бабушку… И тут Совунья была прервана стуком в дверь. Он был громким, но нерешительным, будто обладатель тех лап, ответственных за беспокойство, был в крайней степени расстроен и неуверен. — Войдите! — крикнула Совунья. — Это кого в такую позднь принесло? Карыч, что ли… — сказала она уже себе под клюв. Ёжик с Крош насторожились. Они поглядывали на замолкшую дверь, а кролик уже посматривал в сторону медицинского арсенала Совуньи, спрятанного в стене. Мало ли, Чёрный Ловелас пожаловал. Но дверь открылась, и на пороге оказался не Карыч и не Чёрный Ловелас, а Пин. Механик стоял, переминаясь с лапы на лапу, держа в руках свою пилотную шапку, и выглядел поникшим. — Meine Freunden, разрешите мне посидеть с вами? — спросил он, но в голосе его не было ни прежнего запала, ни обыкновенно шаловливой нотки. «Что-то опять случилось в мастерской», догадалась Совунья и доброжелательно улыбнулась неожиданному гостю. — Конечно, Пин, проходи. У нас ещё пирог остался. Будешь? — Nein, danke schon. — горестно вздохнул Пин и прошёл в гостиную, наскоро захлопнув дверь. — Я просто с вами посижу. Не буду вам мешайт. Совунья проследила, как Пин уселся на ковёр, между Ёжиком и Крошем, но чуть поодаль от них. Дети же обменялись одинаково растерянными взглядами. — Кхм, ну так вот… — чуть погодя, продолжила свой рассказ сова. — Жила я дедушки и бабушки в Буржевале каждое лето. По вечерам мы обычно танцевали. Когда солнце уже начинало заходить, а небо краснело, мы выходили на задний дворик, ставили французские пластинки и танцевали под них. Иногда, когда ночь была особенно ясной, бабушка и дедушка со мной залазили на крышу, и мы любовались звёздами. Бабушка очень хорошо знала астрономию и пылала настоящей страстью к звёздам! Она знала их как свои пять пальцев, могла назвать любую звезду поимённо, будто они были ей лучшими друзьями. В каждом походе она была нам как компас, выбирая путь согласно звёздам. Она бы выбралась из любой чащи, только дождавшись ночи и увидя расположение звёзд. — Прямо как наш Лосяш! — шёпотом воскликнул завороженный Крош, которому, в прочем, оцепенение не мешало быть болтливым. — И вот, мы сидели на крыше, а бабушка рассказывала нам о звёздах. Дедушка как-то мне признался, что он заметил бабушку благодаря тому, что у неё в глазах были звёзды! Дедушка говорил, зря отменили созвездие совы. Было бы созвездие в честь бабушки! Пин коротко хмыкнул. Совунья мельком осмотрела его. Он выглядел всё так же грустно, но глаза уже не были такими печальными и разочарованными — будто разочарование утекло из них вместе с рассказом Совуньи. Поэтому она продолжила. — А ещё у моей бабушки была подруга! Она была путешественницей и на тот момент исследовала Лапландию (в этот момент Пин слегка встрепенулся), место обитания её каких-то далё-о-оких предков, но вдруг решила навестить подружку, и приехать прямо посреди июля. Жарко тогда было, знойно. А она — бац! С чемоданами. Хвостом пернатым машет, мол, принимайте в гости! А сама худющая! Её бабушка сразу за стол, откармливать! Лимоса её звали. Она и купила эту пластинку, когда по Парижу прогуливалась. А потом подарила бабушке! — А она привезла что-то из Лап… Лапландии своей? — вновь прервал её Крош. — Конечно! Она привезла много сувениров, фигурку этого… Мумия Тролля! И книжку о нём же! Ох, как я любила эту книжку… Она была в двух вариантах: на французском и финском. Я тогда взялась учить финский, но так ничего не поняла, и забыла. А ещё Лимоса привезла замечательную пряжу. Мы с ней, с Лимосой, много где гуляли, она любила меня как родную племянницу. Она была моложе моей бабушки, поэтому и была чуть более прыткой. Познакомились они во время одной из экспедиций, которая бабушка часто посещала, когда была моложе. Там у них закрутилась дружба, они вместе покоряли горы и ныряли под воду. Но, в отличии от бабушки, Лимоса решила жить в вечных путешествиях. Совунья вновь взглянула на Пина. Тот выглядел более заинтересованным, уже не так горбился, а шапка вновь вернулась на макушку. — А вы потом виделись с Лимосой? — спросил на этот раз Ёжик, припоминая, как трагично обычно заканчиваются истории Совуньи. — Ну, конечно виделись. Когда мне исполнилось двенадцать лет она опять приехала и, представляете себе, привезла два билета на поезд в Швецию! Сказала, на неделю вместе туда съездим! Бабушка долго противилась, но Лимоса написала письмо маме, и они втроём всё решили. И вечером в воскресенье мы уже выезжали. — Нет, всё-таки Лимоса странное имя… — хотел было встрять Крош, но Ёжик шикнул на него, чтобы тот не прерывал рассказчицу. — А что потом? Что там in Schweden? — неожиданно для всех подал голос Пин. Глаза его мерцали неподдельным интересом. Как будто рассказы о северном крае снегов и ледяных ветров привлекли его. Совунья даже растерялась. — Ну… Мы гуляли по Стокгольму, это столица Швеции, — пояснила она тут же для детей. — потом съездили в Абергет, у Лимосы там жила какая-то родня. Потом посетили… Не помню… Помню, это была церковь. Представьте, прямо на воде! — Wasserkirche? — тут же отозвался Пин. От его печали словно ничего и не осталось. — Да-да! Кажется, она… А потом мы съездили в этот… Как его… Таном, вроде. Посмотреть на наскальные рисунки. — Прямо наскальные рисунки? Здорово! Интересно, там были инопланетяне? — встрял Крош. — Крош, на наскальных рисунках нет инопланетян. — осадил его Ёжик. — А откуда ты знаешь? — Тихо, Kinder! Позвольте Frau продолжить. Совунья благодарно кивнула пингвину. — Спасибо, Пин. В общем, нагулялись мы на славу. А в конце недели решили пройти хотя бы немного от Кунгесленда. — Кунгесленд? — резко воскликнул Пин, от чего Совунья вздрогнула. — Ты там быть? Совунья даже опешила. — Ну да, была. Разумеется. — А ты доходить до Никкалуокта? — Да, припоминаю что-то такое… А ты проходил по этому маршруту? — Ну разумеется! — радостно, что удивило Совунью, воскликнул Пин. — Я весь маршрут обойти! Абиску, Синги… До Даларна дошёл! У меня даже далекарлийский лошадка остаться! — Ой, а у меня тоже она есть! — подхватила чужую радость Совунья. — Далекала-что? — переспросил Крош, не совсем понимая, о чём ведётся разговор. — Сувенир, который производится в деревне Даларна в Швеции. У нас она больше распространена под названием Даларнская лошадка, хо-хо. — тут же пояснила сова. — А я сейчас вам принесу! Она тут, у меня, на полке стоит. Совунья тут же ловко спрыгнула с кресла и шустро приблизилась к полкам, на бегу будто потеряв десять лет своего возраста. Минуту раздавался только стук, а потом сова пришла обратно, усаживаясь поближе к группе. — Вот эта лошадка. В крыле она держала умело неопрятно отшлифованную сосновую фигурку лошади, покрытую красной, почти рыжей, краской. Фигурка была слегка потёртая, некоторые узоры совсем стёрлись, некоторые лишь частично, а на копытах было парочку трещин и сколов. Но от фигурки до сих пор разило приятным ароматом тёплого дерева. — Das ist fantastisch! А у меня лошадка белая. Я вам тоже её показать, когда время будет! — Красивая… — произнёс Ёжик, небрежно протирая очки и снова нахлобучивая их себе на нос. — А чего она маленькая такая? — спросил Крош. — Я думал, она больше будет. Чтоб на ней ездить было можно! — А толку от езды на деревянной лошади? — ехидно спросил Ёжик. — Ну… Поиграть! Пин хрипло рассмеялся, как смеялся в долине только Пин. Грубо, но всё равно по доброму. — Маленькая! Есть ещё меньше! Fünf сантиметров! Только её уже не из сосна делают, а из ольха. Ёжик прищурился. — А что значит fünf? — А, это, как на русском… Пять! — ломанно произнёс Пин. — Вот ты постоянно на немецком говоришь, а мы ничего не пониманием! — почти обвинительно проговорил Крош. — А давай ты нас немецкому научишь! — тут же переключился на бешеную кроличью радость он. — Вас? Немецкай? — Да-да! Ёжик, подтверди. — толкнул в бок друга кролик. Тот опешил, поправил очки, но угукнул. — А вот французскому вы учиться не хотели! — притворно оскорблённо, не скрывая улыбку на клюве, сказала Совунья. — Ну французский ну-у-удный! И сложный. А немецкий такой… Такой… Не знаю какой, но такой! Пин снова рассмеялся. — Значит, немецкий вас научить? Дети закивали. — Ну хорошо. Давайте начнём с грамматики. Совунья смотрела на резвящихся зверят, внимающих Пину, слишком молодому для того, чтобы казаться таким старым, и не могла остановить улыбку. Это было так по семейному тихо, так спокойно… Такое спокойствие она ощущала только на коленях бабушки, только в крыльях мамы. Ромашковая Долина была пропитана семейной тишиной. Даже когда что-то взрывалось и падало, когда происходило что-то громкое и звенящее, в каждой травинке всё равно сохранялась семейное спокойствие. Как будто любовь пропитала здесь всю Землю, начиная от верхушек самых высоких деревьев, заканчивая самыми далёкими подземными корнями. Она скучала по солнечной Франции. По закатам в саду и ночам на крыше старенького коттеджного домика, последний раз который она посещала целых четырнадцать лет назад. Она скучала по бабушке и дедушке, скучала по маме. Скучала по Лимосе. Скучала по французским закусочным и вкусной выпечке. Скучала по каждой своей подруге и каждому своему другу. Сожалеет ли она, что оставила всю эту жизнь, чтобы поселиться здесь, в Ромашковой Долине? Месте, поцелованным самим Солнцем, и Луной и Звёздами? Никогда и ни за что. Она не променяла бы эту жизнь ни на солнечную Францию, ни на вкусную выпечку. Печь теперь она может сама. А жизнь, которую она вела во Франции, осталась там, где было захоронено последнее воспоминание. В её сердце. Она рада, что когда-то Ромашковая Долина привлекла её, и она осталась здесь. Так вот оно. Счастье. — Давай, Крош. Wie heißt du? — Э-э-э… Тьфу ты, всё забыл! — Ничего, вспоминай. Это только первый урок. И помнить: все слова есть в вопросе. — Ихь хайсе Крош! — наконец произнёс Крош, собравшись с силами. — Richtig! Остаться только над акцентом поработать. Давай, Ёжик. — Ихь хайсе Ёжик. — повторил за другом ёж. — Правильно! Молодцы, Kinder! Совунья тепло улыбнулась. — Может перенесёте уроки за стол? У меня и вишнёвый пирог есть… — Ты же сказала, что это на завтра. — недоумённо произнёс Ёжик. Память у него всё-таки была хорошая, как и у всех ежей. — Ну, ничего. Съедите сегодня. Вы, небось, проголодались со своим немецким! Я вам и компота ещё налью. — Я бы не отказаться! Страшно голодайт. — с улыбкой произнёс Пин. — Чего сразу не сказал? Садитесь все за стол! Живо! Совунья не могла не заметить, что в глаза к Пину вернулся его привычный огонёк. Пылкий. Страстный. А сейчас — по тёплому спокойный. Совунья разлила компот по кружкам, а куски пирога разложила по тарелкам. Пин с детьми тут же принялись за еду, даже не успевая обсудить немецкий. Каждая попытка говорить во время еды заканчивалась упрёком Совуньи. «Подавитесь ещё!», повторяла и повторяла она. Под конец ужина Ёжик вновь взглянул в окошко. Выхваченный взглядом небосвод почернел, разросся тёмно-синим пятном, сверкая каплями звёзд. — Ох, что-то я засидеться. Пора бы уже уходить. — проворчал Пин, вставая из-за стола. — Что ты, что ты! — опередила его Совунья. — Поздно уже! Оставайтесь все спать здесь. Я вас на улицу не пущу! — Совунья, мы не маленькие, сами можем дойти! — тут встрял уже Крош, нетерпеливо постукивая лапой по деревянному полу. — Нет, нет, ты как раз ещё kleine. — покачал головой Пин. — Кляйне это.? — Маленький. — Пин тут же продолжил, игнорируя пылкое негодование Кроша. — Ну хорошо, Совунья, если я тебя не потревожить… — Нисколько! Я вам сейчас расстелю! И когда все постели были расстелены, дети уложены, а по воздуху разнёсся тихий женский голос, поющий «C’est le temps de l’amour, le temps des copains…», ночь покорно воспылала в полную силу. Тишина заполнила дом, прерываемая лишь неслышимым стрекотанием темноты на улице и сопения двух зверят. По обоюдному молчаливому согласию, два взрослых вышли на улицу, не закрывая дверь, чтобы пластинка всё ещё была слышна. Над домом светило голубым — Ореон распоясался во всю мощь своих световых лет. Пин вздохнул. — Ты прости, что я так резко заявиться, просто машина — бах! И я… — Не извиняйся, Пин! Всё хорошо. Я только рада, хох, гостям. — издала совиный смешок Совунья. — Ну тогда всё gut. Всё ведь gut? Совунья тоже вздохнула. И вздох этот насквозь пропах тёплой, материнской печалью. — Всё gut, Пин. Пошли спать. Ночь отплясывала тенями на стенах и белизной — на окнах. Пин, полупьяный от тишины и темноты, уже укладываясь в постель, сонно спросил Совунью: — И как ты так вкусно готовить? Совунья усмехнулась, убирая ещё тёплую керосиновую лампу. — Годы практики. И один особый ингредиент. Она аккуратно сгребла все тарелки в одну кучу. Помоет их завтра. А сейчас — спать. Крош беспокойно заворочался, и она подоткнула ему одеяло, лёгким взмахом крыла поглаживая шерстяную лапу. — Какой? Сова хмыкнула. — Любовь. Всего лишь Любовь. «C'est le temps de l'amour» повисло в воздухе и зазвенело в тишине, когда Совунья остановила граммофон.