Мне снился сон...

"Может быть, я навсегда закончу этот дневник через пару дней... Мне кажется, мои статьи уже никогда не примут..." Тот криво усмехается, перелистывая страничку дневника. Тогда он ещё был совсем юн и не знал, что ждёт его статьи и в целом, его. Министр пропаганды... Разве этот смешной юный мальчишка, мечтающий работать в газетной редакции мог представить, что этот титул будет носить именно он. Приближённый к фюреру, любая газетная редакция лежит теперь под его ногами. А ведь в детстве он думал, что будет сочинять стихи и писать книги... Он действительно сочинял. И порой писал, когда работа не заставляла растрачивать в себя все силы. Многие считают его жестоким человеком и порой, поздними мрачными вечерами, когда нога и работа не давали покоя он думал о себе точно так же. Но едва утро проводило шёлковым лучом по его лицу, мир снова становился несколько лучше. Единственная самая сильная боль в его жизни — чëртова нога, которая что на вид, была отвратна, что на ощущение. Каждый раз, едва наступал малейший холод она сразу давала о себе знать. "Словно её выдирают заживо." —всегда говорил он, едва спрашивали о самочувствии. День рождения был ненавистен ибо никакой праздник много лет не заглушал боль, словно прожигающую до самого сердца, пуская туда намертво корни. В одном из мраморных залов рейхстага стоял рояль. Тот успел запылиться, но однажды фюрер вручил ему сборник этюдов Ференца Листа и в своей обыкновенной слегка приказной манере речи сказал сыграть. Безусловно, несколько музыкальных классов, данные родителями в далёком детстве были, но, казалось, что он не помнит нот вовсе. Хотя, после нескольких неудачных попыток, всё же рояль излился музыкой на дорогой мрамор рождая собой лёгкое эхо. Эхо растягивалось будто бы не в мрачный потолок, а куда-то в самое небо до звёзд и опускаясь вниз, раскалываясь об тонкие пальцы и из них рождаясь заново. Отныне, он играл на этом рояле с лёгкой радостью, изливая в клавиши собственные чувства. Именно за роялем, они впервые поговорили ближе. Они говорили о работе, планах газет и самого фюрера, а после, он, смутившись, заговорил о любви. А министр о любви, казалось и не думал. Он следовал за ней раньше, как осенние листья следуют за ветром, но сейчас за слоем работы и наконец, эфемерного чувства принятия, ему было будто бы некогда вспомнить о любви... Он смотрел на эти круглые очки, смешные усики и очень напоминающую кого-то форму лица. Он долго думал на кого похож тот, и наконец, однажды его осенило. На крысу. По-смешному милую крысу, что крайне приятно смеётся с глупых шуток. Любовь ли? Странная привязанность. Оправданная? Навряд ли. Разговоры за роялем становились всё более частыми и более откровенными. Как оказалось, он любил вальсы. С тех пор в зале нередко звучали кроме бесконечных этюдов ещё и они. Звучали и они. Говорили обо всём, смеялись, порой, как малые дети. Он чувствовал, что кажется, ему снова примерно семнадцать и нога рядом с ним не так и болит. Ливни размывали дороги, а ноябрь дышал на ухо возможностью отита и очередного воспаления. В двадцатых числах выпал снег, а он всё так же играл на рояле, уже выучив наизусть многое из. В один из декабрьских дней он остановил вальс, чтобы приподняться и сказать нечто, что разрушает привязанность и выстраивает мост между людьми прочнее. Ему ответили улыбкой. Можно вырвать глупые мысли из головы и отдать наконец-то куда то душу. Он подскакивает на постели как ошпаренный. Комната спит. Луна бликует на замороженном стекле. Снова глупые видения. "Мне снился сон — змея съедала сердце мне." Хотелось извиняться перед ним. Он слишком привык много работать и когда ближе к двум ночи на ссутулившиеся плечи ложились ласковые ладони, просящие перестать, хотелось раскаиваться перед ним, как перед богом. Рояль запылился снова. Сейчас было некогда. Он лежал в ночи, смотря на спящего рядом и думая. Думая о своей недостойности и глупости, неумелости, чрезмерной усталости... но едва тот смешно стал сопеть, все мысли сразу растворились. Очки лежали где-то на тумбочке, как было прекрасно стащить их и расцеловать веки, чувствуя губами ресницы. Ласка. За душой не осталось ничего. Он захлопывает дневник, не написав ничего на прощанье. Поздний вечер. Май. Может быть, пройдя всё это стоит бежать, но ему не нужно. Его крыса тоже родилась в октябре и тоже была слишком близка к неизбежному. Он всё же сыграл их самый последний вальс. Две таблетки. "Мне снился сон..." Он был отравлен, отравлен, изъеден змеёй до самых костей, но чувствуя, как змея разъедает всё что в нём есть, он лишь слегка улыбается. В его руках с тем же самым где-то на языке... Он. Навечно отныне в этих худых тонких музыкальных пальцах. Октябрьские юноши умерли в майские дни. Не боясь. Они были привязаны друг к другу той самой ядовитой змеёй. Эхо унеслось до звёзд и более никогда не разбилось. Ничего не болело. Май.