Небесное светило

      Он наблюдал за закатом. Яркие всполохи укладывающегося за гору солнца дарили свое последнее тепло на сегодня, в извинении лаская и даря градиент теплых, божественно красивых, но таких ему неподходящих цветов. На его лице играли, сильнее выделяя его алую остроконечную «бабочку"-метку: страстный красный, игривый оранжевый, нежный розовый, мягкий пурпурный и величественный золотой.       Он вздохнул.       И снова напоминание.       Напоминание, что заставляет его угольно-черную шерстку с лёгким отливом в фиолетовый — а ведь она когда-то была жемчужно-белой — вставать дыбом, его когтистые пальцы напряжённо сжиматься кулаком, уголок губы подниматься в зверином оскале, что выставлял белоснежные острые клыки, его горло вибрировать от утробного рычания, его израненное тело дрожать от еле скрываемого гнева и боли, а его, исчисляемые десятками, шрамы ныть, чесаться, почти жжечься, словно каждый был клеймом нанесенным раскаленным железом.       Ха, почему будто. Его посох был очень даже раскален от той битвы и от его гнева.       Особенно, когда тот пробил ему голову, словно кувалда ударила по ореху, разбивая и хрупкую скорлупу и само недозрелое ядро. Так просто. Его жизнь закончилась от неконтролируемого приступа ярости его всемогущего когда-то партнёра, который всегда и во всем был лучше него. Он не хотел и не позволял себе тогда думать об этом, таком явном и уродливом, как его черная шерсть при ярком солнечном свете, дисбалансе.       И судьба наказала его за эту оплошность. За ошибку. Он посмел думать — мечтать — что они станут идеальной парой. Луна и солнце. Тень и свет.       Вот только луна — лишь мелкая сошка, камешек, вертящийся вокруг своего хозяина, который ничто по сравнению с их правителем и властелином — великой звездой, что является центром всего их маленько мира.       А та же тень легко отступает, растворяется, пожирается светом, если тому так будет угодно. Она — лишь отзвук материальных предметов, что видны лишь при свете.       А сама луна лишь иллюзией способна одурачить мир, вокруг которого кружится, заставить его поверить в ее значимость и несуществующее величие, ступая на смену солнцу и используя чужой свет, исправляя его на свой лад, она пытается самостоятельно освещать мир, хотя понимает, что никогда не добьется той яркости и блеска, что оно. Лишь ложь. Обман. Даже самой себя.       Никогда не равный. Всегда лишь тень. Всего лишь Макак.       Солнце окончательно улеглось за горой, оставляя угольками догорать темно-красные и фиолетовые небесные волны. Над его головой, в паре кругов пушистых сосновых веток, заухала сова, пошкрябала коготками по древесине прежде, чем с глухими хлопками взмахнуть мощными крыльями и улететь куда-то в глубь леса — на охоту. Он мог слышать хлопки крыльев, убеждаясь, что та направляется к той поляне, на которой он был часом раннее – там полно полевых мышей.       Сверчки и цикады запели свою знойную оглушающую песнь. В подземных ходах скреблись кроты и землеройки. Хруст веток и листьев под резвой рысью волков и лис. Журчание реки в далёкой середине леса.       Его уши не переставали содрогаться, поворачиваться в разных направлениях, но он поглубже вздохнул и заставил их замереть. Позволил всем ночным звукам просто вливаться в него. Позволил себе быть полностью поглощённым скрытой жизнью этого леса. Его единственное преимущество перед ним. Преимущество, которое ничто по сравнению со всеми его козырями и мощью. Да, его уши.       И он не хотел вспоминать, как тот когда-то их так лелеял. Мягко нашептывал неслышимые для обычного демонического слуха нежные похвалы и признания. Обжигал своим дыханием, заставляя их трепетать, как «крылья самой редкой, ценной и красивой бабочки, достойной божественного нектара». Всегда подлавливал момент и проводил коготками по короткой шерсти за ними, заставляя его таять, расплавляться слитком золота под безжалостным, но таким родным огнем. А тот, довольно наблюдая, с подергивающейся от вожделения, нежности и любви улыбкой называл его своим сокровищем. Своей луной. Своим воином.       Знал ли он изначально, что все эти «звания» были ничем по сравнению с ним? Задумывал ли показать ему, что его место всегда, в лучшем случае, второе? Хотел ли четко установить, кем он ему являлся?       И, если бы Макак не был бы так — черт возьми — влюблен, мог бы он понять эти огромные, как желание большей силы у его Бога, намеки и уйти? Или… принять свое место?       Со всем презрением и яростью, он громко рыкнул, слыша, как многие маленькие сердца забились чаще, стремительно от него отдаляясь с глухим топотом лап, а сверчково-цикадный оркестр подутих.       Нет. Его ткнули носом головой в его ошибку. И он не собирается ее повторять. Он стал умнее. И у него есть главное — свобода. Не от всех демонов этого мира, конечно, но от него — да. Пусть он пометил его – оставил свое клеймо черным по жемчужной шерсти, глубокими шрамами по всему телу, по глазу, что заволокло белым туманом в наказание за его былую слепость, и, что самое неприятное (до криков, что рвали горло и собственные перепонки, до иссушенных, болезненно красных глаз, до проплешин в его новой шерстке, ошмётки которой он вырывал, как фермеры сорняки, до искалеченной и разбитой почти в труху души, которую нагло соткали обратно, и он пытается разобраться, что от него в действительности осталось) по сердцу. Но он здесь, он жив и он другой. Ему дали второй шанс, его собственное маленькое бессмертие.       — Не так плохо, а, Укун?       Он хищно, почти безумно, оскалился, взглядываясь в чернющее, словно его шерсть, небесное покрывало, раскрашенное в крапинку яркими звёздами. Далёкими копиями их собственной звезды которая твоей никогда не была.       Но даже так, пусть были похожи на их солнце, но они, сейчас такие маленькие, находились под покровительством нее.       Он в один миг растворился в тени — которая была сейчас везде, накрывала собой все пространство, словно фата невесту — рождаясь из другой, чтобы бесшумно усесться на крепкой ветви и опереться о ствол самой высокой сосны, в грудь которой дышали ее низкорослые сестры.       Его окутало загадочным, мягко-белым и хладно-голубым свечением. Оно гладило его чернильную шерсть, заставляя ту переливаться всеми прекрасными оттенками черного, помогало сиять холодным умопомрачительным блеском, который ей идеально подходил. Свет не ослеплял, не расколял температуру и все его тело, и он не сжигал, не доводил до слез тех, кто позволил себе засмотреться на него.       Он укутывал, забирал в свои нежные объятия, мягкой прохладой утешал раны от ожогов, что оставил его предшественник, освещал мир, но не так – не ярко, будто с целью быть везде и сразу, не с желанием взять за собой как можно больше –а легко и тихо помогал миру жить и двигаться, скрывая, что должно быть скрыто и открывая взору пути.

Покровительница ночи, хранительница жизни во тьме.

      Она отражала чужой свет, но она сотворила из него то, чего тому всегда не хватало, соткала из его лучей что-то совершенно иное, но такое необходимое. Далёкие звёзды, для нее маленькие, она вырастила их своими помощниками, что своим собственным светом, повторяя мать, зажигали темное полотно, беря роль путеводителей.       Его правые уши дернулись, улавливая долгожданный писк, схваченной смертельно острыми когтями, мыши.       Его белоснежные клыки сияли в лунном свете, когда довольная, победоносная улыбка расцвела на его лице.       — Время начинать спектакль, не так ли?