Близнецы

- Ну, привет, Игорь – угорь…       Гром длинно выдыхает. - Теперь уже угорь…       Если бы она была песней, у него вылетели бы барабанные перепонки. Если бы она была элегией, то точно из тюремной лирики Есенина, что молил Баха написать «сонату пизд». Если бы она была вином, если бы она была пьесой, фильмом, симфонией…       Она была человеком. Вернее, она была женщиной, что, несомненно, поднимало её над статусом бренных телом сынов Адама. Она была огненно-рыжей женщиной. Верховым пожаром, выплеском лавы, тлеющим углем в сжатой ладони, была лисёнком, жрущим печень глупому спартанскому мальчику, что осмелился нарушить запрет и пригреть за пазухой дикого зверя. - Ника Чайкина.       Плутарх идеализировал, конечно. Невозможно приручить дикое, своенравное животное. - Игорь Гром.       Сияющая медь роскошной гривы обтекает худое плечо, змеится тугими пружинами по узкой спине, окутывая точеную фигуру подобием закатного облака. Он усмехается: настоящая девка-осень. И лёд стекленеет в синих глазах, неприятно сквозит холодом в улыбке. Может, именно поэтому ебать совсем не тянет?       Девка – осень застигла его в Райдо однажды, прямиком в Ночь всех святых, на маскарад-пати – улыбнулась, поманила взглядом, запахом, линией руки, и Гром, повинуясь инстинкту ищейки, повелся. Не из-за желания присунуть, нет… из любопытства.       Такие женщины не заходили в Райдо. Никогда. Это эксцесс. Нонсенс. Сбой в Матрице.       Таких женщин возили на люксовых авто, кормили в ресторанах с пятью звездами, таких женщин доносили до шëлковых простыней на руках. Таким женщинам просто нечего было здесь делать. - Я никак не могу понять… - Голос, что прорывается через биты, оказывается неожиданно низким, чуть хриплым. – Ты Шрек или Франкештейн? - Я - мент после суточного дежурства, - смеется он. – Так что почти угадала. А ты? Бовидика? Салемская ведьма? - Я Ника. Просто Ника. А забавно здесь у вас. Мне брат это место советовал, знаешь…       Богиня победы. Безголовая, летящая хрен пойми куда. Но напористая, как танк. Неотвратимая.       Богиня резка и взрывоопасна, а ещё скрытна, насмешлива и остра на язык. Богиня неожиданно предлагает продолжить их невозможно неуместное знакомство, и Гром, у которого тоже пригрелись с десяток лисят за пазухой, соглашается. - Так ты куратор? – Они сидят на карнизе доходного Розенштейна, свесив ноги прямо в пропасть, кипящую внизу людской толпой. - В музее? В каком именно? - Прямолинеен… - Богиня без головы улыбается оценивающе. – Лувр, Британский, Папский дворец, Каирский музей… С недавнего момента Третьяковка, если тебе интересно. В основном занимаюсь организацией и логистикой, но иногда выхожу на охоту. В Питере прекрасные блошки. - Ищешь Ренуара или Уорхолла в старых газетных подшивках? - Или ранних венецианцев в сгнившем диване. Это если в общих чертах. - Постой… Лувр, Сан-Пьетро, Каир, Третьяковка… - Гром аж привстаёт. – Там недавно была серия грабежей… - Товарищ милиционер!!! Как не стыдно обвинять едва знакомую даму в таких низостях? Какие Ваши доказательства? - Виноват, мамзель…       Девка-осень знает толк в отличном вине и отчаянно пытается разъяснить ему пропасть разницы между бутылками за полтора евро и за триста. Гром хлещет литрами и то и это, откупаясь экскурсиями в полулегальные подвалы, где действительно возможно встретить венецианцев и прерафаэлитов среди куч воняющего крысиной мочой хлама.       Иногда его катают на белоснежном Ауди в четыре утра по пустынной, залитой туманом Стрелке или на изящном катерке в сторону финской границы. А ещё неожиданно заваливаются в гости прямо в управление, порядком шокируя донельзя искушенную публику, и даже ставят сто баксов в очередном пари «Гром против всех».       Гром идёт трещинами. Не от красивой женщины, к сожалению, что небрежно запускает тонкие пальцы в его непослушную шевелюру, пытаясь выпрямить и без того изрядно помятые кудри. Его ведет от схожести – едва уловимой, тонко звенящей, но острой. Точно порезался о лист бумаги и теперь саднит, ноет до желания выгрызть подушечку пальца.       Сколько они не виделись с дела Чумного? Почти год… Год прошёл с несмелого рукопожатия, с «Вы мне нравитесь, Игорь». С его трусливого бегства от лисьей норы, где остался сидеть одинокий, сиротливо скулящий лисёнок… А здесь суррогат: с глазами – синими брызгами, с вихрями – протуберанцами солнечной короной вокруг головы, с улыбкой - ударом стилета. Дьявол, как же он скучает. - Завтра лечу в Лаос, - просто говорит богиня, лихо отхлёбывая из горла. – На год. Теперь долго не увидимся.       Никогда, читает он между строк. Безголовая богиня, тряхнув поводья, вновь правит свою колесницу за линию горизонта.       Что ж, Гром рад, что ему удалось передохнуть в тени янтарных крыльев, теперь Питер вновь затянет серой хмарью. - Я никак не пойму… Тебе женщины нравятся?... Я тебе нравлюсь?       Гром хмыкает, когда на него закидывают длинные ноги, стискивают змеиной хваткой рёбра. Колено упирается в подмышку.       Бедовая баба ездит своей упругой, горячей даже через джинсу задницей прямо по его члену. Члену, фигурально выражаясь, до пизды. - Может, ты по мальчикам?... - Я по людям, Чайкина, - Гром тянет за огненную копну, заставляет обнажить белоснежную длинную шею... Несомненно… Что-то есть. Что-то общее. Один в один. – Я письки отдельно от них не воспринимаю. - Даже так?       Она стягивает с себя блузку, обнажая грудь идеальной формы купе. Красиво. Та идеально ложится в ладони, и он гладит, заласкивая грубыми пальцами нежную кожу сосков. И упускает момент.       Шëлковый язык тугим ужом толкается ему в рот, продавливая вместе с глотком вина что-то ещё. Он послушно сглатывает, захлебываясь вкусом и запахом. - Ты мне нравишься, Игорь-угорь… - Во рту отдаёт кислотой. – Я бы оставила тебя всего себе… Но… Он не простит… Он многое мне простил бы. Но не тебя. А нас с детства учили делиться…       Он выдрал бы её прямо на полу среди пустых бутылок и хрустальных пепельниц, ссадив кровавую кашу колени и поясницу. Шибанул бы затылком о драгоценный дубовый паркет, задрал бы эти блядские ноги к узким, хрупким плечам и засадил бы до искр в глазах. А потом перевернул бы и продолжил, оттягивая на себя осенний пожар волос. Он сделал бы, если бы… Если бы у Ники Чайкиной было каре и острый кадык, если бы взгляд был теплее и улыбка мягче. Если бы Ника Чайкина была Серёжей Разумовским. Если бы только…       Он катится по развороченной постели, выплёвывая из себя проклятия пополам с отборным матом. - Сука!       Где-то за сотни километров хлёсткий звук пощёчины разрывает жидкое питерское небо пополам. Следом громовой волной накатывает смех - низкий, пугающий. - Тварь!...       Снова. Гром пытается вывернуться из-под упавшего на него тела, пытается встрять с напоминанием, что девочек вообще-то бить нельзя. - Ээй… Яа вв ннормме… - Я вижу.       Голос непривычно чёткий, суровый, а руки, что касаются лба, тянут вниз веко, - такие мягкие, прохладные. - Что ты дала ему?! Где антидот?! Только не пизди, что у тебя его нет… Дура, блять! Тупая, жадная сука! Кто тебя просил лезть… - Тише-тише, Серенький, - Ника улыбается разбитыми губами. – Угомонись… А то придёт сам знаешь кто и укусит за бочок.       Она протягивает вверх руку, гладит нежно чью-то острую, до боли знакомую скулу. - Он хорошо держался… Не уступил мне… Ни разу.       Гром чудовищным усилием воли заставляет себя приподняться, фокусирует отчаянно плывущее зрение. Не сон, нет. Не морок. Он видит дьявольское дежавю - двух огненных джиннов с глазами василиска. Нику Чайкину… И Сергея Разумовского. Близнецов.       Ну, конечно, такие женщины не ходят в Райдо. Они не общаются с простыми ментами, хоть стократ майорами и героями, не пьют с ними запоем и не лезут им в штаны. Они могут быть только взбёшенными ревнивыми сёстрами, утопающими в желании реванша. - Бери его, наконец, - у победоносной богини во взгляде горят города. – Хоть раз не будь тряпкой. Он хочет тебя не меньше. Давай же!       Во взгляде Серого только вина и боль. - Нет. Только не так,… - он отводит чужую руку. – Не твоими способами… Мы сами разберёмся.       Он встаёт, а Гром чувствует, как долбанный лисёнок вновь запускает зубы в печень. - Сстой. Не ухходи… - Он ловит чужое тонкое запястье. – Оона права. Йаа слишком долго ббегал… Порра остановиться…       Серый улыбается горько. - Ты не в себе. Я не хочу обманываться ложными надеждами, Игорь-угорь...       Угорь, блять… Опять этот драный угорь. Он упрямо трясёт головой. - Не в себе… А в тебе… Я должен быть в тебе, - он смотрит, как алеют острые, в россыпи веснушек скулы и понимает - от этого тащит сильнее, чем от любых спидов. – Не уходи…       Девка – осень швыряет их в объятия друг другу, срывает остатки одежды. Девка – осень шепчет что-то невыносимо грязное и пошлое, трахает себя тонкими, скользкими пальцами, пока он вдалбливается в узкое, податливое тело её брата, жадно пытается урвать хоть кроху отчаянно закрутившего катарсиса, пока Гром, наконец, не подтаскивает её за узкую лодыжку между ними двумя. - Напомни мне больше никогда не давать тебе стимуляторы… - А что не так, – искренне удивляется он, скользя ладонью по мокрой спине, Серый в его руках что-то вымученно стонет. - Прошло пять часов, а ты всё не можешь угомониться. - Я вполне готов продолжить.       Кажется, безголовая богиня не на шутку пугается. - Скажи, у меня не будет проблем с анализами на работе? - Вы всё ещё мочитесь в баночку? Чёрт, я как-то об этом не подумала… Ну и хрен с ним, Серый найдёт тебе работу поспокойнее. - Чайкина! - Заткнитесь оба! Дайте поспать хоть пару часов… Мне на встречу к восьми… - Ну, так ты её проебал. Встречу. В буквальном смысле слова, - Гром ведёт носом по взмокшей макушке. – Ну-ну, не надо так на меня смотреть. Твоя сестра вот проебала вылет, а это похуже будет… - Да ёб твою мать…       Он ржёт, как припадочный, наблюдая, как адские близнецы носятся вокруг кровати, путаясь в вещах друг друга, помогая – мешая, огрызаясь и щёлкая молочными челюстями, и впервые за долгое время лисёнок, терзающий его печень затихает, сворачивается клубком под сердцем, едва слышно посапывая. Давая слабую надежду, что дикого зверя иногда, но всё же можно приручить.