Старый ворон не каркнет даром

«Среди усеявших речные берега скелетов попадались и выдранные клочья пичужьего пуха, злоухающие едким вороньим пометом — а иной раз и оброненные перья, отливающие режущим блеском лило́винки... Здесь начинался зловещий Вороний Овраг, владения безжалостных гарпий».

      Освальд шагал через кромешную ночную темноту в нерушимой тишине. По обе стороны от избранной им петляющей просеки тянулись заслоняющие черный небосвод выспренные осины, однако прекрасно видящему во мраке убийце чудовищ для уверенного продвижения по лесу с лихвою доставало даже проливаемого небесами тусклого лунного света. Плавно уклоняясь от преграждающих путь раскидистых древесных ветвей, присматривающийся к окрестностям мастер двигался целеустремленно и даже ускоренно, намереваясь как можно скорее добраться до оставленной на вечерне речушки — и теперь, после избавления от обузы в виде предавшего доверие нанимателя, ему вконец-таки ничего не мешало придерживаться ретивого темпа. Даже поднятое на руки тело опочившего воспитанника, надежно усыпленного дремотным знаком Сомн, какого покинувший становье ведьмак без раздумий уволок вместе с собою, нисколько не стесняло его нынешнее прыткое передвижение: нельзя было терять ни мгновения, и навостривший внимание Освальд двигался настолько быстро, насколько то представлялось возможным.       Решение сдать заказчика в руки организовавших погоню гвардейцев пришло на ум безжалостному мастеру немедля после освобождения от арестантских колодок: после происшествия с нагрянувшими законниками, едва не закончившегося для живущего под постоянным подозрением мутанта заключением в сырые казематы, стало окончательно понятно, что якшание с подобным преступным сквернавцем приведет верняком лишь на плаху. И в самом деле, брехливый лукавец Сфорца не понравился пытливому мастеру практически с первого взгляда — и даже отнюдь не притворной любезностью, какую привыкший к людскому порицанию ведьмак научился определять в желающих воспользоваться им собеседниках уже за версту... Нет, несмотря на неоспоримую образованность и наличие велеречивого языка, назвавшийся оксенфуртским ученым проходимец выдал себя множеством несостыковок в своем поведении и рассказанной легенде. Даже тот факт, что странствующий в одиночку безрассудный грамотей каким-то непостижимым образом ухитрился добраться до неспокойного лирийского приграничья совершенно невредимым, уже вселил в придирчивый ведьмачий рассудок устойчивые подозрения. Когда же Сфорца загодя запаниковал при приближении гвардейского разъезда, всем странностям в его подозрительном поведении нашлось окончательное объяснение. Разумеется, у пожившего свое убийцы чудовищ не имелось никаких иллюзий относительно дальнейшей судьбы представившегося оксенфуртцем поганца — и идти вслед за ним в казематы в качестве соучастника государственного преступления он совершенно не желал: в том, что для вынесения обвинительного приговора в его случае не потребуется никаких доказательств, знакомый с людской ненавистью ведьмак не сомневался ни мгновения. И ежели раньше в подобных ситуациях он руководствовался единственно лишь шкурной безопасностью, ныне обзавевшийся воспитанником мастер стал ответственен также и за благополучие пасынка...       Потому-то с наступлением полуночи, дождавшись, когда наниматель в изнеможении провалится в дрему, загодя усыпивший путающегося под ногами сопливца ведьмак попросту набросился на изнуренного бегом реданца... Мгновенно встрепенувшийся Сфорца, как оказалось, всего лишь хоронился с прикрытыми очами, а потому и нападение на себя встретил весьма подготовленно, попытавшись отбиться от насевшего на него Освальда выхваченной из костра полыхающей веткой... Впрочем, силы снова оказались совершенно не равны, и в скором времени безжалостный мастер намертво скрутил отбивающегося заказчика в железную хватку, прочно связав ему заломанные за спину руки... Бьющийся за вожделенную свободу шельмец отбивался и верещал, как перепуганный подсвинок, однако по итогу все одно обессиленно сдался, как затянувший путы ведьмак вдобавок заткнул ему рот плотным кляпом... Оставив связанного нанимателя дожидаться своего возвращения в мучительном одиночестве, ожесточенный мастер поднял благополучно проспавшего схватку воспитанника и, забрав его с собою, попросту покинул бивак, без единого слова устремившись в глубины осинника. Оставленный на крохотной делянке стреноженный Сфорца еще долго душераздирающе мычал, беспомощно катаясь по холодной землице, однако принявший решение Освальд безразлично удалился, оставшись глухим к его горьким стенаниям. За все время скоротечной схватки он не обмолвился с проклятым проходимцем ни словом — впрочем, разговоры были уже не нужны, ибо по обращенным друг на друга ненавидящим взглядам оба ведьмак и его нерадивый заказчик уразумели друг друга и безо всяческих слов. Теперь бросивший опального нанимателя мастер намеревался передать его отставшим погонщикам, попытавшись сторговаться о собственной свободе... В том, что сие было совершенно необходимо, умудренный житейским опытом ведьмак ни на мгновение не сомневался, ибо даже бежав в Ангрен и заимев на свойское имя выписанный лирийскими властями гончий листок, он оказался бы приневолен постоянно скрываться от идущих по пятам головорезов...       Удастся ли договориться с решительно настроенными гвардейцами и не поприветствуют ли его градом выпущенных арбалетных болтов — в особенности, после того, чем окончилось их первое столкновение — шагающий по прогалине Освальд не знал. Слишком уж велик был риск, что его снова сочтут соучастником заговора... Размышляя над тем, как выйти из сложившегося переплета без потерь, заимевший проблемы с законом ведьмак даже подумывал было сразу передать поверженного нанимателя в руки лирийских ищеек — однако далее помыслил явиться на встречу покамест без пленника, вынудив гвардейцев воспользоваться предложенной помощью. Идти, по представлениям убийцы чудовищ, представало не слишком уж долго: несмотря на то, что накануне он водил неспособного ориентироваться на местности заказчика по лесу протяженные часы, в действительности они попросту сделали крюк, на вечерне практически вернувшись к оставленному за спиною Барсучьему Ручью... Да и сам гвардейский отряд не должен был уехать далеко: изобличив обман, униженный капитан непременно должен был развернуть свой отряд обратно по взятому следу. В том, что до захолустных Дичек они точно не доедут, трезво оценивающий силу своего знака Освальд ни на мгновение не сомневался. Как бы то ни было, теперь необходимо было разобраться со всем как можно скорее — вконец-таки выпутавшись из подстроенной паскудой Сфорцей передряги... Ведь в противном случае — чего сторонящийся бесцельного кровопролития ведьмак всецело стремился избежать — ему не оставалось ничего иного, окромя как обнажить супротив недругов серебряный клинок, что в присутствии беззащитного пасынка грозило обернуться серьезной проблемой...       Припомнив о мальчишке, чье рассолодевшее тело сейчас безвольно висело у него на руках, погрузившийся в раздумья мастер мысленно воротился к тому, как ставший свидетелем солдатского произвола сопляк бесстрашно бросился ему на защиту. Закованный в колодки Освальд, выставленный гвардейцами в унизительное полусогнутое положение, разумеется, не мог видеть то, как маленький глупец, вопреки повелению здравого смысла, кинулся вызволять его из хватки законников — однако он слышал отчаянные мальчишкины требования даровать ему беспричинно попранную свободу... Безрассудный Мирко — тот самый бестолковый деревенский вахлак с пустой полушкой вместо черепушки — внезапно самозабвенно бросился его защищать, не убоявшись даже того, что подобное самоуправство с уверенностью окончится заслуженным битьем!.. За неисправимую дурость и самонадеянность безмозглого мальчишку несомненно стоило подвергнуть вразумлению, навсегда вбив ему в голову необходимость трезво оценивать силы — однако в глубине своей черной души заскорузлый ведьмак оказался в немалой степени тронут неожиданно проявленной в свой адрес заботой. Проживающий в ненависти и предубеждениях Освальд настолько свыкся с тем, что за него никто и никогда не заступался, что ныне абсолютно вахлацкая выходка пасынка внезапно обогрела его загрубевшее сердце, словно махонький солнечный лучик! Скосив воззрение на обвисшего Мирко, чья порожняя головушка ныне безвольно моталась при каждом проделанном шаге, вобыден черствый Освальд внезапно почувствовал проблеск ответной душевной теплоты: бесчувственный мальчонка казался совершенно холодным, и если бы не слышимый чутким убийцей чудовищ стук его сердца, можно было с легкостью помыслить, что он околел... Бледный, замерзший и совершенно беспомощный — маленький страдалец снова оказался в центре лихих испытаний, столкнувшись с жестокостью обличенных властью незнакомцев. И даже несмотря на то, что ожесточившийся за прожитые года ведьмак крайне редко проявлял к взятому на попечение сопливцу расхолаживающую мягкость, он все же явственно испытывал к нему сострадание, внутренне сокрушаясь над выпадающими на мальчишкину долю нескончаемыми мытарствами.       Некоторое время погрузившийся в размышления Освальд еще продолжал незыблемое движение по пролеску — но далее, сдавшись под натиском чувств, все же перехватил бессознательного пасынка иначе, радетельно прижав к своей груди и расположив его бездумную головушку у себя на покатом плече. Скосив на личико воспитанника смягчившийся взгляд, неизменно строгий ведьмак накрыл его затылок ладонью и, запустив крючковатые персты в белобрысые волосья, с топорной лаской пригладил заструившиеся под прикосновением вихри... И до чего же мягкими были мальчонкины курчавые локоны — лишь едва начинали брусеть, предвещая о грядущем вступлении в отрочество! Свыкшийся с дотоле неизведанной ролью наставника Освальд уже и слабо понимал, как прежде жил без воспитанника... А порою поневоле подмечал, что как будто бы и не жизнью вовсе была та досельная бесцветная жизнь... В памяти нелюдимого мастера против воли всплыли сказанные салажонком слова, некогда оброненные на судьбоносном пути к Каэр Морхену: слова о том, что он, беспризорный ублюдок с придуманным малолетними мучителями несуразным прозвищем Освальджик, с появлением в его жизни воспитанника... наконец-то тоже перестал быть одиноким! Наивный сопливец всего лишь бездумно переиначил слова собственной матери — но в действительности они оказались проникнуты редкостной мудростью, впервые сумевшей пробить стену освальдовой бесчувственности! С момента того задушевного откровения минуло уже больше полугода, и за означенное время переосмысливший свое существование ведьмак сумел обрести в малолетнем воспитаннике долгожданную отдушину. Лучезарный ручной огонек. Несмотря на нескончаемые окаянства рассеянного себемирова отпрыска, созерцая его славный лик, незнакомый с понятием счастья бродяга и в самом деле начинал ощущать некое непостижимое душевное спокойствие, словно именно в этой странной преемственности поколений и заключалось настоящее назначение жизни... Пустоголовый салажонок, безусловно, делал его ожесточенное сердце добрее: недаром ублаготворенный убийца чудовищ повадился даже выполнять его вахлацкие просьбы! И даже сейчас, вредкую приголубив воспитанника, готовящийся к непростому столкновению с гвардейцами лохмотник как будто бы снова почувствовал глубинное умиротворение... То, чего ему столь явственно не доставало в прежней безрадостной жизни, в которой не имелось ничего, окромя бесконечных скитаний да исполнения неблагодарной работы для ожесточившихся кметов.       Сонный мальчишка, между делом, бессознательно заерзал, и отнявший от его затылка десницу Освальджик почувствовал, что невольно разбудил сопляка своим действом. Засопевший Мирко притянул к лицу ладошку и, протерев глазенки, с непониманием происходящего отверз смыкающиеся веки — и тогда искренне считающий любое проявление излишней нежности расхолаживающей блажью ведьмак ненадолго остановился и опустил его на землю, моментально опомнившись от овладевшего нутром благодушия.       — Проснулся, сопливец?.. Тогда пойдешь самостоятельно, — даже не удосужившись пояснить хлопающему ресницами воспитаннику происходящее, бесцеремонно процедил он сквозь зубы и с воротившейся строгостью всмотрелся в осоловевшее мальчишкино личико. — А то негоже эдакого великовозрастного переростка таскать на руках, — и потерявшийся в потемках подлеток встревоженно завертел едва очнувшейся от колдовских сновидений головкой...       Должно быть, столь внезапное перемещение из обустроенного бивака в непроглядные глубины чернолесья в немалой степени сбили его заспанный рассудочек с толку... Как бы то ни было, сварливый ведьмак не стал дожидаться того, когда проснувшийся вахлак запоздало сориентируется в переменившемся окружении, и вместо этого в равнодушии пустился в прерванный путь, вернувшись к размышлениям о предстоящем столкновении с гвардейцами. Объяснить едва пробудившемуся воспитаннику, как они оказались возле оставленной речушки, он так же не посчитал необходимым... Сзади тотчас же раздался обеспокоенный зов потерявшегося в полумраке мальчишки:       — Освальджик... Ты где?.. Подожди меня!.. Не уходи, я тебя не вижу!..       Отошедший на незначительное расстояние убийца чудовищ с неприязнью покривился, поначалу проигнорировав обращение беспомощного паршивца... И только когда заплутавший ребятенок принялся бессмысленно кидаться из стороны в сторону, норовя метнуться в непроходимый пролесок, вконец-таки додумался, что лишенный обостренного ведьмачьего чутья оголец мог действительно упустить его бесшумно удалившуюся фигуру. Мальчишка без сомнений видел хуже, чем он сам, о чем безразличный к чувствам окружающих убийца чудовищ подчас забывал — а пробудившись от усыпляющих чар, мог от неожиданности еще и вдобавок прийти в замешательство... Все ж таки передвигаться по кромешной темноте обыкновенному крестьянскому мальчонке было действительно сложно — и как ни немило было стервозному мастеру замедлять ради него бодрый шаг, самостоятельно сориентироваться под покровом черной ночи оставленный без сопровождения салажонок не мог... Замедлился на том пересиливший привычное раздражение Освальд, мимолетно припомнив, как о схожем одолжении его некогда просил и мальчишкин родитель, лихолесный староста Себемир, и в неудовольствии подергав кособокой челюстью, нехотя бросил отставшему пасынку:       — ...Шевелись давай, празднолюбец! Я ждать тебя всенощно не буду! — и как отчаянно бросившийся на звук его хрипатого голоса подлеток вконец-таки настиг отдалившегося мастера на скользкой просеке, не оборачиваясь, призывно протянул за спину ладонь, сопроводив проявленную заботу брюзгливым воззванием: — Берись за мою руку, полоротина! И не отставай от меня!.. — после чего растерявшийся Мирко опасливо сжал его протянутую шуйцу взмокшей от волнения ручкой — в точности, как и ранее перетрусивший батька, которого своенравный ведьмак беззастенчиво использовал в качестве приманки на приговоренного к уничтожению туманника... Крепко стиснув дитячью хрупкую ладошку и убедившись, что бедолажный ротозей от него действительно не отстанет, передернувшийся от вспыхнувшего гнева убийца чудовищ ускорил замедленный шаг: несмотря на явное пробуждение чувств к взятому на попечение сорванцу, необходимость отвлекаться на его нескончаемое и нередко беспричинное нытье порядком бередило неуживчивый нрав стервеца.       Эдак бредущие под покровом ночи ведьмак и мальчишка и продолжили свое безмолвное передвижение по беспросветному лесу. Повиновавшийся указу растерянный Мирко перестал голосить и, постепенно привыкнув к разлившемуся по окрестностям мраку, обреченно потащился по избираемой наставником дороге — и сам погрузившийся в былую сосредоточенность Освальд воротился к высматриванию гвардейского отряда. Как и в предыдущую встречу, которая закончилась для разрозненных путников жестоким задержанием, сторонящийся откровенного беззакония ведьмак вовсе не намеревался юлить или скрываться: рассчитывая объясниться с капитаном конного отряда уже без окаянных колодок, он собирался выйти, совершенно не таясь... Однако несмотря на собственные миролюбивые намерения, идущему на риск убийце чудовищ все одно необходимо было заблаговременно подготовиться к тому, что вкусившие вероломства законники могут встретить его возвращение прямым нападением: разумеется, от пущенного арбалетной тетивой железа мог защитить вовремя сложенный Квен, однако для сотворения знака измотанному мастеру также требовалась своевременная умственная концентрация... Имеющий лишь самое опосредованное понимание магических арканов ведьмак не мог дать полноценное объяснение тому, благодаря каким процессам в подвергнутом мутациям организме накладывал свои простейшие артикуляционные чары — однако он твердо усвоил, что для эффективной волшбы, помимо регулярного употребления эликсиров Петри или Стаммельфорда, ему также требовался максимально отдохнувший рассудок, способность к концентрации которого резко падала после каждого наложения знака... Ныне же он слишком сильно выложился после многократного повторения Аксия. И ежели в повседневной рутине для расслабления разума здорово помогала медитация или даже кратковременный сон, ныне оказавшийся в затруднительной ситуации Освальд был лишен такой возможности восстановить утраченные силы.       Сжимавший сухощавую ведьмачью ладонь малолетний сопливец также являлся для втянутого в проблемы убийцы чудовищ причиной для зубовного скрежета: оставить беззащитного мальчишку наедине со связанным Сфорцей взявший на себя ответственность за его малохольную душеньку мастер не мог — однако и возможный бой с вооруженным конным отрядом, и без того проблематичный из-за неравного соотношения сил сторон, в его присутствии становился смертельно опасным... Мало того, что путающийся под ногами сопливец мог запросто словить летящий арбалетный болт — он также мог нечаянно подвернуться и под разящий ведьмачий клинок, чего привязавшийся к нему бирюк себе уж точно никогда не простил бы... С другой стороны, появление бродяги с ребенком могло на подсознательном уровне расположить к нему поддающихся простому человеческому внушению законников, чем бессовестный Освальд собирался нескромно воспользоваться. Ведь в точности, как и нищенка с младенцем в котомке, несущий бремя опеки над чужим ребятенком скиталец неизменно вызывал у встречных простецов большее расположение, чем простой одиночка...       — Освальджик... А куда мы идем?.. — от привычных злокозненных размышлений шельмоватого убийцу чудовищ отвлек прервавший тишину дитячий шепот. Отвлекшийся на надоедливого воспитанника Освальд пробежался глазами по застывшим окрестностям и раздраженно покривил обезображенный лик: шествовать по чернолесью с усыпленным и оттого совершенно беспроблемным мальчишкой ему было значительно сподручнее — ныне же пробудившийся негодник предсказуемо принялся донимать его постылым суесловием, мешая концентрировать внимание на гораздо более существенных вещах... Отвечать нерадивому паршивцу и оным образом поддерживать его трескотню ощутивший нарастающую злобу ведьмак не собирался — и вместо этого лишь упреждающе сдавил мальчишкину вспотевшую ладошку, которая за время совместного продвижения по ночному осиннику уже успела покрыться холодной испариной. Пугливый салажонок еще некоторое время протащился вслед за ним в растерянном молчании, то и дело неумело поскальзываясь на подмерзшей беспутице, но затем, не удержавшись, тихонько добавил: — А куда подевался этот Сфорца?.. И почему мы здесь одни?.. — и снова не добившись от немногословного владетеля ни единого слова, с явной тревогой в голосочке взмолился: — Ну скажи хоть что-нибудь!.. Ну, пожалуйста!.. — Уклонившийся от перегородившей стежку висны ведьмак негодующе закатил задергавшиеся зерцала: безотвязный глумословец не собирался от него отставать, и даже выволочки или суровое стегание взашей не были способны усмирить его речистый язык… Единственной возможностью прекратить сии постылые вопросы было частичное посвящение малолетнего паршивца в дальнейшие планы. — Ну куда мы идем?! — настойчиво повторил разволновавшийся мальчишка, и пересиливший свою брюзгливость Освальд насилу изрек:       — Ищем гвардейцев, — после чего переполошившийся Мирко в непонимании заглянул в его угрюмое обличье, вновь едва не оступившись на показавшемся из-под земли искривленном корне.       — Зачем?.. — буквально задохнувшись от волнения, прошептал он простодушный вопросец, и прислушавшийся к однообразному плеску Барсучьего Ручья ведьмак через очередное проделанное над собою усилие молвил:       — Сдам им паскуду, — и уловив в монотонном бурлении пробивающейся сквозь истончающийся лед водицы рычание затаившихся на глубине топляков, обратил в означенную сторону придирчивый взгляд, на всякий скверный случай убедившись, что заторможенное по весеннице чудовище неподвижно сидит на заиленном донышке... Утопцев, плавунов и родственной им водной погани в Барсучьем Ручье водилось мерено-немерено — о чем, помимо острого чутья, предупреждало также и дрожание зачарованного цехового медальона — а потому, проходя вдоль речного утеса, сохраняющему бдительность мастеру приходилось беспрестанно следить еще и за ними... Семенящий ножками мальчишка, подслеповатый в разлившемся кромешном мраке, в непонимании зашептал:       — Какую паскуду? — и в ожидании ответа простодушно захлопал ресницами, тихонько сжав влажные пальцы на освальдовой сухощавой ладони. Впрочем внимательно водящий по окрестностям взглядом ведьмак уже и без того поведал ему достаточно, и разводить дальнейшие турусы, отвлекаясь на порожнее словоблудие, более не намеревался. Несмотря на то, что чуткий слух его покамест не улавливал никаких издаваемых конниками звуков, в воздухе уже вовсю чувствовался доносимый дуновениями ветра лошадиный смрад, что непреложно свидетельствовало о близости искомого отряда — теперь разыскивающему недавних погонщиков убийце чудовищ, рядом с которым тащился еще и беззащитный сопляк, необходимо было навострить внимание еще сильнее... — Ты про Сфорцу? Ты его оставил в лагере, правда? Усыпил колдовством, как меня? — продолжил трепать языком неугомонный мальчишка, и выбравшийся на превращенную в черное месиво прогалины ведьмак в безмолвии обступил образовавшиеся в середине просеки глубокие лужины слякоти: здесь начиналось то самое место, где ничего не подозревавших путешественников накануне и настигли кавалеристы, а значит, идти оставалось недолго... Грубовато дернув за ручонку норовящего провалиться в растоптанную лошадиными копытами беспутицу ротозея, безмолвствующий ведьмак двинулся вперед по зияющим черным следам, и волочащийся за ним себемиров сыночек внезапно припустился умничать: — Но ты же сам говорил, что мы теперь с ним... как говаривал мой тятька, в одной лодке! Разве эти гвардейцы не попытаются нас снова повязать?.. Вдруг они решат, что ты собираешься их обмануть, и нападут на тебя с арбалетами?.. — и когда зорко всматривающийся в черноту усыпленного леса ведьмак сызнова оставил его без ответа, с грустным придыханием продолжил болтовню: — А что если ученый господин всамделишно не виноват и ты его отдашь гвардейцам занапрасно? Ты же сам давеча баил, что он себя оговорит и ему несправедливо отрубят башку!.. — и словно испугавшись собственных наивных речей, с чистосердечной печалью шепнул: — Сфорца тебе доверился... И даже посулил монету за защиту... А ты его, выходит, предаешь... — после чего молчаливо слушавший его раздражающее суесловие Освальд моментально взбеленился до белого каления.       — Ишь ты, халдыга сердобольная!.. Ты погляди, как языком своим замаранным нахальствует!.. — в единое мгновение ока развернувшись к осмелившемуся высказать дерзость паскуднику, гневливо зашипел он над испуганно склонившейся мальчишечьей макушкой, и как осекшийся сопливец замолчал, принялся брюзгливо чеканить ответ: — Ничего я никого не предаю — ибо ни монеты с шельмеца не позаимствовал!.. И убивать законников ему не обещал!.. Этот лживый блудоумок вознамерился мною попользоваться: покромсать моим клиночком погонщиков и сбежать себе спокойненько в Заречье. Я же нонеча плачу ему той же подложной монетой — ибо идти за чужие грехи увеселять безграмотную чернь на эшафоте алчбы не имею. Посему заканчивай молоть вахлацкий вздор!.. Еще только возгривый мальчишка меня не отчитывал!.. Наступи себе на свой изгвазданный язык, покамест я тебя, такую полоротину, не оттаскал за волосья!.. Чтоб я более не слышал ни единого слова!.. — и безмилостным рывком за ослабевшую ручонку потащил обруганного пасынка в прерванный путь.       Заруганный Мирко оглоушенно замолчал, покорно поволочившись по хлюпаюшим лужинам в избираемую мастером сторону и попутно принявшись расшатывать свободной ручонкой вовсю выпадающие молочные зубы, и водящий взглядом ведьмак поневоле озадачился тем, какая безотрадная судьбина будет ждать тщедушного мальчонку, ежели его усилия договориться с гвардейцами пойдут прахом... Малолетнего оборвыша едва ли должны были посчитать соучастником заговора наравне с приговоренными к эшафоту взрослыми — однако после того, как он таскался в сопровождении висельников, к нему, несомненно, не отнесутся с храмовническим снисхождением: угодивший в солдатские руки мальчишка быстрее всего должен был оказаться в безымянном бедняцком приюте лирийской столицы... А какого рода заведениями сии сиротские богадельни являлись в скрываемой от благопристойных глаз действительности, прекрасно знакомый с низменной стороной городской жизни проходимец Освальд видывал своими глазами... Потерпи он сейчас неудачу, судьба малолетнего паршивца и так, и эдак представала незавидной. В своем неизбывном простодушии идеалистичный малец даже не представлял, с какой людской жестокостью мог заневолю столкнуться — и как ни серчал на его окаянства немилостивый мастер, все ж таки при осмыслении того, какие несчастья должны были постичь сопливца, останься тот без попечения, его сочувствие к воспитаннику неизменно разгоралось сильнее скоротечного гнева.       Заволглый воздух уже вовсю полнился характерным смрадом впитавших в себя многолетний пот изношенных солдатских поддоспешников — но самого присутствия вернувшихся продолжать погоню всадников покамест не наблюдалось. Для пары вразумляющих слов можно было разыскать немного времени.       — ...Не знаешь ты, негодник, что такое острог. Что такое кандалы и батоги тюремщиков. Не научил я тебя этому, паршивец, поддавшись расхолаживающей привязанности к твоей трусоватой душонке... А быть может, и стоило. Дабы ты благоразумнее был, — тихо протянул погрузившийся в царапающие рассудок воспоминания мастер, и семенящий за ним салажонок явственно вздрогнул: сколько ни пытался суровый ведьмак подготовить его к вездесущей человечьей жестокости, мягкосердечный сопливец все одно всякий раз продолжал содрогаться. — ...Когда висишь на одних лишь закованных в цепи запястьях, а тебя неукротимо колотят струганцом аж до хруста. Каждый присный час, как приметят, что ты оклемался: развлечений у тюремщиков немного, вот они себя и услаждают измывательством над узниками, — приглушенно добавил оставшийся равнодушным к его переживаниям Освальд. — И кормят раз в сутки прокисшей баландой — а то и вовсе одним лишь просоленным хлебом безо всякой водицы, дабы муки от жажды становились неистовее. А потом еще и к заплечному мастеру тащат, а там... каждое мгновеньице кажется часом, — и припомнив определенные жестокие события своей злосчастной судьбы, многозначительным шепотом молвил: — Нельзя нам попадать в казематы, сопливец. Ведьмаку из острога уготовлена одна лишь дорога: на деревянный помост — да и шейкой в петельку. Многие безграмотные простецы ненавидят мой цех до зубовного скрежета — и коли уж погонщики нас схватят, кормить мне воронье, как окаянному преступнику. Тебе же — быть бездольным сиротой, уповающим на милость окружающих, — и на том замолчал, воротившись к мрачным воспоминаниям о собственном опыте пребывания в тюремном каземате.       За четыре с лишним десятка прожитых лет бродяжничающему ремесленнику Освальду приходилось не единожды сталкиваться с неизмеримым людским низкодушием — и в один из эдаких разов, как извечно нуждающийся в звонистой монете ведьмак взялся избавить жителей безвестной деревеньки от разоряющей округу кладбищенской бабы, паскудные селяне возблагодарили его за выполнение работы заключением в тюремный острог. Сторговался эдак убийца чудовищ о сотне марок за голову разоряющей захоронения твари, зарубил ее серебряным клинком по уговору — а как пришла пора выменивать трофей на обещанный кошель с чеканкой, вместо исполненных суеверного трепета кметов внезапно встретил в деревне солдатский разъезд, который без излишних предисловий заковал его в колодки как пособника обосновавшейся в округе раубриттерской банды... Не возжелали деревенские окаянцы отдавать последнюю монету безродному приблуде — и дабы не платить по уговору, попросту оклеветали его перед явившимися изводить лиходеев законниками!.. Эдак опороченный ведьмак и угодил в расположенный на ближайшем пригорке тюремный острог — там-то ему и пришлось заневолю вкусить все описанные тщедушному пасынку мытарства... Облыжно обвиненный Освальд пробыл в казематах недолго — всего только несколько дней — однако все эти присные сутки его подвергали непрекращающимся мукам: морили бескормицей, поднимали в кандалах под потолок и без устали ломали беспощадными побоями, вынуждая сознаться в чужих преступлениях... В том, что душегуба в нем надежно опознали некто Божидар и Драгомир из Гнилополья, привыкший к людскому паскудству ведьмак ни на мгновение не подивился и, даже несмотря на кособокие мужицкие крестики на вощанке с показаниями, сознаваться во вменяемом разбое не соглашался ажно и под пыткой. Эдак вероломно обвиненного Освальда наверняка и сгноили бы в камере, со временем доподлинно замучив до погибели, если бы нещадная судьбина не предоставила ему возможность спастись: спустя несколько растянувшихся вечностью суток на казематы совершили налет разбойники из недообитой законниками банды, и в воцарившейся всеобщей суматохе плененному убийце чудовищ удалось незаметно сбежать... Оставшись с конвоиром в одиночестве, улучивший мгновение мастер удушил сквернавца кандалами и, воспользовавшись его оброненными ключами, тихомолком сбежал из подожженного налетчиками деревянного острога... Разыскивать его после пожарища по понятным причинам не стали. И даже скитаясь по протяженным лесам измотанный острогом убийца чудовищ еще долго почивал, расположившись исключительно на животе — настолько сильно была исполосована плетью его превращенная в кровоточивое мясо спина.       Разумеется, злопамятный ведьмак не оставил совершенную заказчиками подлость без ответа. Оклемавшись от тюремных измывательств, он первым делом воротился к деревенским паскудам и, дождавшись наступления ночи, забрался в хибару к бесчестному старосте: выхватил заранее прихваченный из хлева сыромятный кнут — да так и принялся хлестать плешивого поганца да все его проклятое семейство без разбору!.. Бабу, ребятишек, саму окаянную сволочь — ажно в раскрытые оконца повыскакивали ужаленные сквернавцы, повыпрыгивав из хаты в исподних сорочках!.. Распалившийся стервец устремился за ними — мечутся одуревшие от лупцовки шакалы по всей залитой мраком деревне, натыкаются в потемках на стены, а злыдарский канчук так и свищет взадьпятках!.. Повыскивали из свойских хибар и остальные разбуженные истошным криком мужики — и взбеленившийся ведьмак переключился на них, сподряд стегая подвернувшиеся под руку хребтины. Согбенных стариков, верезжащих младехоньких девонек, заливающихся визгом деревенских собак!.. «Я чудовище для вас убил?! Убил!.. Башку его поганую принес?! Принес!.. А вы, завалящие вымески, решили в благодарность меня загубить?! — орудуя кнутом во все стороны, с надрывом голоса орал остервенившийся мастер. — Наставник мой, пропащий стервец... за подобное паскудство всю деревню на корню вырезал!.. Я же, на ваше бесовское счастье, лиходеем, навроде него, не заделался: всего лишь спины ваши сучьи обдеру напропалую — за те батоги окаянные, что в тюрьме не по заслугам вашей милостью вкушал!..» Эдак и отвел помалу душу, разогнав поднявших вой вахлаков по укромным углам, как амбарных мышей: за каждый вырванный тюремщиками стон поквитался, продрав с песком и молодого, и старого. Старосту же в хлев затолкал, нависнув над стенающим сквернавцем безжалостной тенью. «Эдак ты мне, курва, за изжитие чудовища награду и не дал, — сурово заявил он излупцованному в кровь мужику, — только ежели поначалу мы с тобою сторговались на сотенку марок, после своего израдничества заплатишь мне в качестве компенсации двести». И струсив с проклятого предателя двойную оплату, наконец убрался из деревни, оставив после учиненного разгула одних стенающих от болезненного вразумления поганцев... По крайней мере, жизни не стал отнимать — что, несомненно, настигло бы его самого, распорядись судьба иначе.       Посему и ныне, оказавшись в преддверии похожего переплета, он первостепенно озаботился своей безопасностью, безоговорочно приняв решение отвернуться от шельмоватого нанимателя. Слишком уж высока была ответственность за беззащитного пасынка.       — А ты... попадал в каземат? — замирая от испуга, тихонько лепетнул осмелившийся нарушить наказ себемиров сыночек, от трепета даже перестав шатать зуб, и обуздавший грозный нрав ведьмак мрачным голосом молвил:       — ...Попадал, строптивец. И оттого возвращаться туда не желаю, — и грубовато выдернул свою ладонь из мальчишкиной мосластой ручки, придирчиво вызарившись на пробившееся через заросли чапыжника зарево походного костра...       Сквозь скрипящий искривленными ветвями сумрак явственно проступил светозарный жар костров солдатского бивака. В померанцевом зареве замелькали редкие блики слепящего света, отражаемые стальными заклепками суконных бригандин — до навостренного же слуха донеслись приглушенные разговоры и скрип совлекаемых с военных рысаков вальтрапов с подпругой. В промозглом воздухе усилился едкий смрад утомленных длительным передвижением телес, перемешанный с щиплющей горло пригарью сивушных паров: впереди на вынужденном становье стоял застигнутый наступлением кромешного мрака конный разъезд. Как и прежде — слишком тяжело вооруженный для промышляющих обыденным разбоем беспорточных дезертиров... Навостривший внимание Освальд замедлил шаг, навскидку высчитывая общее число расположившихся на становище наездников — не приходилось сомневаться, на широкой прогалине остановился тот же окаянный гвардейский отряд, что дотоле едва не уволок его в каземат. Как и предполагал предвидевший их возвращение ведьмак, подвергнутый чарам капитан постепенно просветлел рассудком и, осознав, какому лютому внушению подвергся, мгновенно развернул погоню вспять. Опустившийся на землю непроницаемый сумрак заставил облапошенных погонщиков остановиться до утра, однако с первыми лучами пробуждающего рассвета они, несомненно, должны были возобновить затеянную травлю... Приблизившись к становью на несколько саженей, сосредоточенный мастер поводил приглядчивыми зеницами по фигурам расположившихся на стоянке людей... Сзади к нему прибился и судорожно вздыхающий себемиров сынок, однако его присутствие уже отошло для осторожного убийцы чудовищ на задний план: вокруг нескольких чадящих золистым дымом костров расположилось с дюжину совлекших доспехи гвардейцев — утомленных, обессилевших и даже отчасти рассолодевших от украдкой передаваемой из рук в руки походной фляги с сивухой... Несколько вооруженных арбалетами часовых уныло расхаживали в дозоре, с краю же превращенной в стойбище прогалины устало пофыркивали освобожденные от тягостной амуниции лошади, подвязанные за поводья к молодой осиновой поросли... Завернутого в бухмарное дорожное рубище бродягу никто из расположившихся на становье умаянных гвардейцев покамест не замечал: не ожидая нападения, разбивший бивак кавалерийский отряд утратил былую боеспособность — возжелай сейчас Освальд вероломно перерезать их всех, он мог вполне основательно взяться за подобное гнусное дело... Лучшей возможности подобраться вплотную можно было не ждать. Остановившийся ведьмак сызнова железно стиснул дитячью влажную ладошку, заведя затрясшегося подлетка за свойскую спину и, приняв окончательное решение, процедил сквозь сведенные зубы:       — Держись строго за мной и ничего не страшись. Я буду говорить с этой вшиво́той... Но ежели так станется, что мне придется обнажить клинок — мгновенно беги без оглядки, — после чего, сконцентрировавшись и сложив прижатые к грудине персты в охранительный Квен, решительно двинулся навстречу прохаживающемуся вдоль прогалины дозорному.       Пройдя по полумраку несколько маховых саженей, он без утайки выступил в озаренный кострами просвет — после чего, намеренно желая привлечь к себе внимание, призывно свистнул в сторону бесцельно блуждающего законника. Встрепенувшийся гвардеец мгновенно обернулся на свист и, безошибочно опознав перекошенную хворью рожу незваного выродка, с лихорадочным вздохом вскинул заблаговременно взведенный арбалет, приготовившись разом спустить тетиву!.. «Стой!.. Спокойно!..» — громогласно прокричал идущий навстречу направленному в грудь стрелковому орудию Освальд, и запаниковавший дозорный стремительно надавил на спусковой рычаг!.. В следующее мгновение в вершке от освальдова плеча просвистел рассекший воздух арбалетный болт, отклонившийся от первоначальной траектории полета при столкновении с невидимым магическим щитом... Сзади пронзительно пискнул мальчишка, и сипло выдохнувший арбалетчик, чьи ошалелые зеницы от увиденного заделались похожими на два медяка, поспешно опустил орудие к земле, судорожно принявшись взводить механизм прицепленным к поясу воротом. «Да стой же, бастрыга!.. Я пришел с миром!..» — с надрывным хрипом прорычал упорно двигающийся вперед ведьмак: столкновение с первым выпущенным болтом наложенный им щит выдержал, однако хватит ли столь ненадежной защиты для отведения следующих, закрывающий собою воспитанника мастер уже не мог сказать наверняка... Отчаянно заржали забесновавшиеся от поднявшейся суматохи кони. Теперь отступать уже было нельзя: привлеченные шумом и криками, со своих мест подле костров повскакивали и остальные гвардейцы, мигом похватавшись за выложенные на землю клинковые ножны — попытайся пошедший на риск ведьмак сейчас поменять избранную линию поведения, они попросту порубили бы его солдатскими мечами на отдельные члены... Через миг у виска молниеносно вильнувшего головою мастера отрывисто просвистел уже второй разящий болт, при соскоке с магического барьера опасно обдавший ведьмачьи засаленные патлы порывом хладного ветра!.. При попадании с такого расстояния свистящее железо с лихвою отрывало часть башки... «Не стреляй!..» — остервенело проревел оскаливший зубы ведьмак, старательно закрывая собой вцепившегося в его спину Мирко — и пообнажавших забликовавшие сталью клинки гвардейцев вконец растолкал вскинувший десницу капитан. «Отряд! Оставить!..» — столько же кратко прокричал он свой пронзительный приказ, и рассеявшиеся по прогалине законники, продолжающие направлять орудия на заявившегося среди ночи неблаговидного вымеска, молчаливо подчинились, предусмотрительно обступив остановившегося мастера со всех сторон. Несколько человек принялись утихомиривать разбушевавшихся от страха лошадей — другие же, те, что остались подпоясанными ремнями с нацепленными воротами ручных арбалетов, одномоментно заготовили направленные на непрошеного визитера орудия... По прогалине пополз взбудораженный шепот: «Болты отскакивают, как от панциря!.. Говорю вам, он колдует!.. Это маг!.. Проклятый чернокнижник!..»       Окруженный враждебно настроенными стрелками ведьмак без порывистых движений остановился, водя тяжелым взором по лицам рассматривающих его солдат — сзади к его спине неотрывно прильнул перепуганный стрельбой салажонок, беззвучно содрогаясь при каждом проделанном вдохе. Остановивший казавшееся неминуемым кровопролитие капитан, разоблаченный до надетого поверх кольчуги гвардейского жака с баннеретской гербовой бляхой, нерадушно приблизился лохмотнику и с подозрением уставился в его немигающие злые зерцала — Освальд молчал, выжидая, когда наделенный властью скалозуб вконец-таки первый к нему обратится. Позади играющего желваками капитана вновь раздался приглушенный ропот озадаченных гвардейцев: «Это уловка... Лживый выродок воротился не без причины...» — однако расправивший могучие плечи командир сурово оборвал поднявшееся среди подчиненных роптание:       — Отставить разговоры!.. — и неприметно накрыв грубой шуйцей устье подвешенных к поясу ножен со вложенным внутрь клинком, с нескрываемым недоверием обратился уже и самому притащившемуся среди ночи страхолюду: — С чем явился? Отвечай без уловок, урод, или получишь арбалетный болт промеж глаз.       На его грубоватом, напоминающем бульдожье обличии вовсю читалась граничащая с тревогой подозрительность: по-видимому, даже избавившись от колдовского внушения, заскорузлый служака так и не сумел полностью разобраться, что же именно сотворил с его разумом хитрый невольник... И все же явственно подозревая неладное — в особенности, после того, как тренированные гвардейские стрелки внезапно дважды промахнулись по идущему напролом мастеру на столь короткой дистанции — относился к его неожиданному появлению со всей возможной опаской. Необходимо было взвешивать каждое срывающееся с языка вероломное слово. На этом добившийся права быть выслушанным мастер выдрал костлявую шуйцу из крепко сжимавших ее мальчишечьих ладошек и, по обыкновению искривив обвисшие от застарелой хвори уста, бесстрастно промолвил:       — Пришел повиниться. За то, что урезонил тебя выпустить искомого преступника, — и над озаренным пляшущим пламенем биваком на мгновение воцарилось полное безмолвие, нарушаемое лишь тихими стонами перетрусившего себемирова отпрыска, что ныне мертвой хваткой вжимался в наставничью спину... Чуткий ведьмачий слух уловил среди потрескивания догорающих костровых поленьев и иначие тишайшие звуки: сдавленное сопение утихомиренных наездниками лошадей да ускоренное сердцебиение самой сметенной солдатни, что отчетливо пробивалось даже сквозь их собственное взбудораженное дыхание — и только вобыден говорливые людские языки оставались совершенно закостенелыми и неподвижными... Продолжающие держать взведенные арбалеты нагатове гвардейцы обменялись короткими недоверчивыми взглядами, смеривший же вымеска неприязненным воззрением капитан непримиримо ответил:       — И ты ожидаешь, что я поверю в такую брехню? — после чего сохраняющий ледяное спокойствие мастер невозмутимо промолвил:       — Ага. Иначе не стал бы рисковать головой, пробираясь к вам в становье безо всякой утайки, — среди разошедшихся на приличное расстояние друг от друга гвардейцев снова поднялся вал едва различимого неприязненного брюзжания: исполненные открытого презрения законники были готовы по первому же капитанскому указанию нашпиговать стоящего в середине прогалины чернушника десятком железных болтов... Такое количество пущеного арбалетной тетивою железа ведьмачьи простенькие чары уже, несомненно, не смогли бы отразить ни в коем разе. — Вопреки тому, что ты думаешь, я вовсе не душитель, а правопослушный ремесленник и харчи себе наживаю исключительно честным трудом, — недрогнувшим голосом продолжил обладающий железной выдержкой ведьмак. — Намерений пренебрегать твоей законной властью я не имел ни допрежь, ни сейчас — а только ты повесил мне на выю колодки, пристрастно заподозрив во мне лиходея!.. Кнутом мне начал самоуправно грозить, как если бы я встретил твой отряд с разбойничьим клинком наизготове!.. Я же говорить с тобой согласен только как свободный человек: сохраняя унаследованную по праву рождения вольготу и добровольно содействуя поимке преступника. Тем более что с назвавшимся именем Сфорца сквернавцем меня не связывает ровным счетом ничего.       Рассматривавший черную ведьмачью фигуру с припрятавшимся сзади сопливым мальчишкой неотесанный солдафон лишь нахмурил топорщащиеся брови — стало быть, не слишком проникшись предложением изворотливого выродка. Сосредоточенно щелкающий языком убийца чудовищ терпеливо выжидал, оставаясь беспрестанно готовым молниеносно скрестить кисти рук в мощнейший щит Гелиотроп при первом же звоне сорвавшейся арбалетной тетивы: даже будучи максимально собранным, он серьезно сомневался, что успеет среагировать на столь незначительной дистанции выстрела и что его измотанный предыдущими испытаниями рассудок вообще сумеет выдать нужную для сотворения заклинания концентрацию воли, однако сложнейший в исполнении знак ныне оставался единственной надеждой уцелеть при нападении гвардейцев... Помолчавший командир снова смерил мрачного визитера недоверчивым взглядом и, наморщив глыбастую лобовину, после основательных раздумий  изрек:       — Поcле твоего задержания... по некому непостижимому побуждению я даровал тебе свободу. До сих пор не понимаю, какому благодушию поддался и отчего вообще повелся на увещевания такого косноязычного смерда, как ты. У меня нет доказательств тому, что ты приложил к моему замешательству свою грязную руку — однако на всяческий случай я приказал своим гвардейцам подготовить для тебя оковы из двимеритового сплава, — и с растущим ожесточением уставившись в ведьмачьи зеницы, добавил: — Назови же хоть одну причину, по которой я сейчас не должен отдать приказание подстрелить тебя, как шелудивого пса, и засим, обездвиженного, заковать в блокирующий чародейство металл! — и среди воздевших орудия гвардейцев воцарилась выжидательная тишина, прерываемая одними только жалостливыми вздохами трясущегося себемирова отпрыска. Освальд же, способный непринужденно отлаяться хоть от своры бродячих собак, лишь безразлично закатил задергавшиеся от нелеченного недуга глаза.       — Да как два пальца обмотать. Во-первых, навешивать двимерит на ведьмака — есть суть вахлацкая безнадобность: вреда он принесет мне ровно столько же, как и простые деревянные колодки. Во-вторых, надевая гербовые бляхи, ты начинаешь представлять закон, а не дрянное беззаконие, — бесстрашно заявил он стиснувшему широкие челюсти солдафону. — Я не совершил преступления. Мое оружие вложено в ножны: прикажи своим людям спустить тетиву — и можешь запросто выбрасывать гвардейскую кокарду в половодье! Ибо закон не дает тебе права увечить безоружных бродяг по одной лишь самодурственной прихоти! — после чего несговорчивый командир от захлестнувшего его внутреннего раздражения едва заметно поджал испещренные мелкими истрескавшимися бороздами уста. Спорить с высказанным бродягой замечанием было бессмысленно: своей злокозненной речью изворотливый ведьмак исхитрился уколоть его аккурат в незащищенное сочленение в непробиваемом панцире солдатской заскорузлости.       — Следи за языком, сукин сын!.. — тотчас же встрял в разговор один из направляющих в ведьмачью незащищенную грудь самострел гвардейцев с сержантской эмблемой в петлице, и внимательно прислушивающийся к каждому звуку мастер безошибочно распознал в нем того исполнительного сквернавца, что намедни едва не располосовал ему лицо кавалерийской нагайкой. — Ты говоришь не с подобным себе вшивым отродьем, а с капитаном королевской гвардии баннеретом Филиппом де Эньеном!.. — сварливый Освальд оставил его окрик без внимания: он обращался отнюдь не к поганому сту́цырю, а к самому командиру отряда, от решения которого нынче зависела их общая судьба с беззаступным себемировым отпрыском. На неосмотрительно привлекшего к себе внимание окаянца мстительный ведьмак, конечно же, также затаил неутихающую злобу — однако, к счастью для сержанта, ныне покамест было не время и не место для предстоящей расплаты... Поразмысливший капитан, между тем, понемногу обуздал свою несдержанную ярость — вздернул он эдак подбородок, исподлобья рассматривая стоящего напротив беззастенчивого выродка, и вместо того, чтоб повелеть спустить в него разом все вставленное в арбалетное ложе железо, всего лишь грозно огласил:       — ...Предположим, я тебе поверю. И где же преступник, вместе с которым тебя повязали?! — на что продолжающий в упор рассматривать его холодные зеницы ведьмак без зазрения отсутствующей совести молвил:       — Дожидается моего возвращения в неприметной укроме, спутанный, как зверь в силках. Я готов сопроводить твоих погонщиков туда — дабы вы могли повторно задержать шельмеца. За оным я к тебе и воротился: доказать свою непричастность к нарушению закона добровольным содействием поимке преступника, — и с хрустом искривив саднящую от длительного разговора челюсть, резонно подметил: — Но помогу я только при одном условии: ежели после взятия вами сквернавца мне будет позволено уйти вместе с моим сопляком — при полном сохранении имущества и подтверждением неповинности перед лирийской короной, — и над стынувшим в незыблемости становьем тотчас же снова загудел зычный голос гвардейского командира де Эньена:       — Ты не в том положении, выродок, дабы ставить здесь свои дрянные условия! — громогласно проревел на скабрезного мастера рассвирепевший от услышанной дерзости гвардеец, и державшиеся за изодранное ведьмачье рубище мальчишечьи ручонки снова лихорадочно затряслись. — Еще одно подобное пренебрежение оказанной тебе милостью, и ты повторно окажешься закованным в колодки — и вдобавок перед отправлением в Спаллю получишь с десяток плетей, отучившись разговаривать с нахальством!..       На прогалине уже вовсю пестрели мельтешащие желтушные жаки с изображением черного лирийского орла. Вокруг попавшего в окружение убийцы чудовищ в ожидании дальнейших приказов караулило не менее дюжины враждебно настроенных законников: помимо нескольких грамотно расступившихся по прогалине арбалетчиков, заготовивших взведенные самострелы, зажатого мастера внимательно сторожили и мечники — попытка отступления или тем более прорыва с кровопролитным боем в настолько плотном окружении с большими шансами могла окончиться фатально... И все же в арсенале наторелого мастера имелось и другое хитроумное средство, с которым неискушенные гвардейцы уже успели в некоторой мере познакомиться... И пускай, сейчас ведьмачий рассудок был в немалой степени измотан, подстегнутый ударившим в кровоток адреналином Освальд несомненно был готов выложиться на полную мощность.       — И что потом?! — нисколько не убоялся привыкший к людским поношениям убийца чудовищ: заявляясь в становье недавних преследователей, он был готов к холодному приему. — От подобного в накладе не останется один только разыскиваемый твоим отрядом нечестивец, которого ты снова понапрасну упустишь! — медленно приблизившиеся на расстояние мечевого боя гвардейцы опасно забряцали надетыми на тренированные тела бригандинами, и намеренно подпустивший их ближе ведьмак сосредоточенно потер друг об друга сухощавые персты... В случае, ежели он все-таки окажется вынужден атаковать треклятых вопречников первым, элементарного в исполнении телекинетического удара Аард должно было вполне хватить для того, чтобы посеять в их рядах иступляющее смятение. Тогда можно будет попытаться бежать. — Я предлагаю помощь, — по-прежнему стремясь договориться полюбовно, продолжил шепелявый ведьмак. — Ежели желаешь, исполняю свои долг перед верховенством закона — в точности, как при нашем первом столкновении, когда я безропотно повиновался организованному тобою задержанию и обыску. Взамен же требую единственно не попирать мою свободу, ибо отвечать усекновением башки за чужое прегрешение охоты не имею... Не пренебрегай моим желанием помочь: ныне у тебя есть возможность без лишних сложностей схватить бежавшего сквернавца. — Помедлил на том нахмуривший чело капитан и, покосившись на прячущегося за освальдовой спиной беззащитного Мирко — все ж таки не зря бесчувственный мастер приволочил малолетнего негодника вместе с собой — понемногу утихомирил распалившееся ожесточение.       — ...При каких обстоятельствах ты спутался с преступником? — намекая на втянувшего обнищавшего мастера в непредумышленное преступление Сфорцу, сурово огласил он свой вопрос, и прошедшийся давящим взором по враждебным солдатским личинам ведьмак хладнодушно ответил:       — Как и всяческий ремесленник с заказчиком — в деревенском шинке при поисках работы. Представь себе... предлагая мне заработок, облыжник не потребовал совершать для него окаянства: он разыскивал себе в сопровождение умельца, который сопроводил бы его в целехоньким до Вороньего Оврага — испещренного бурдюгами ущелья, где местная кишащая топляками речушка впадает в мелеющее русло Яруги. — Скачущие по прогалине отблески пламени угрожающе исказили черты ожесточенного капитанского обличья — нахмуривший брови баннерет продолжал с молчаливой придирчивостью дожидаться более развернутой отповеди на свой прозвучавший вопрос, и тогда передернувшийся от максимальной сосредоточенности Освальд невнятно пробрюзжал подробности: — Стервец представился натурфилософом. Назвался оксенфуртским адъюнктом, проводящим полевые изыскания хрустальных самоцветов — в поисках означенных каменьев он кабыть и потащился в Вороний Овраг... Мы сторговались с ним на сто двадцать лирийских целковых — и на том отправились в путь, который по прошествии суток оказался прерван появлением твоих гвардейцев. Больше мне добавить нечего... А только и проведать о паскудной сущности заказчика мне было неоткуда. Он посулил монету за охрану от чудовищ и валандающихся по приграничью дезертиров, ни словом не обмолвившись о необходимости противостоять законникам... Я мог заподозрить в ерпыле проходимца — и вестимо заподозрил, пронаблюдав за неисповедимыми окаянствами его завалящей душонки... А только как и всяческому мастеру ведьмачьего цеха, мне до конской залупы, кто размещает заказ: ежели заказчик не просит совершать прямого беззакония, я берусь за работу без оглядки на душевные помыслы — проходимцев на дорогах ныне и присно таскается невпроворот, мне же надобно кормить два голодающих рта. — Помолчал выслушивающий освальдово откровение капитан и далее, грубо махнув головою в сторону прячущегося себемирова отпрыска, молвил:       — Что это за мальчишка с тобой? — и прекрасно учуявший, в какую сторону дует поветрие, Освальд ничтоже сумняшесь изрек:       — Мой воспитанник. Мирко. Обыкновенный деревенский вахлак. Отцу его кормить было нечем, вот я недоноска и пригрел, — и выдернув трусливого сопливца из-за свойской спины, безжалостно выволок его навстречу гвардейцам, сопроводив свое суровое действо наказом: — Вылазь... выпороток. Покажись погонщикам. Авось твое благолепное обличье ублаготворит их взыскательные взоры сильнее, чем изувеченная рожа брыдлого урода, навроде меня, — как и рассчитывал криводушный ведьмак, вид взятого на попечение сироты — который вдобавок неотрывно прижимался к его спине — подействовал умиротворяюще даже на загрубевшего от воинской службы гвардейца. Поразмыслил на том сомневающийся капитан и, стало быть, решив не терять драгоценное время, сурово обратился к дожидающемуся распоряжений сержанту:       — Опустить оружие, — получившие приказ стрелки медленно повиновались, вконец-таки сведя с груди бесстрастного мастера подготовленные к стрельбе арбалеты. — Седлайте коней, — продолжил нахмуривший чело баннерет. — Ваша задача — перекрыть ведущий к Заречью брод Яруги. Если по истечении суток моя дружина не появится вместе с повязанным беглецом в упомянутом овраге — начинайте обыскивать местность. Вестового — с донесением в Спаллю, на ведьмака — гончий лист, — и как внимательно выслушавший приказание сержант с готовностью откозырнул, обернулся уже в сторону других гвардейцев: стоявших по его левую руку мечников, какие после поступившего распоряжения равным образом за неволю опустили оголенные клинки. — Вы четверо отправитесь со мной. Ведьмак покажет местонахождение разыскиваемого преступника. — Несмотря на неохотное принятие поступившего предложения о помощи, единожды облапошенный капитан воспринимал явившегося среди ночи стращавого выродка с благоразумным недоверием, к чему насилу отбрехавшийся мастер относился с исключительным пониманием. Верить ведьмачьим заверениям на слово униженный баннерет более не собирался — и Освальд также не намеревался утруждать себя его убеждением. Равно как и упреждением едва не располосовавшего ему обличье сержанта о таящейся в Вороньем Овраге опасности. — Как схватим беглеца, отправишься с нами в Спаллю для дачи показаний, — крутонравно обратился распустивший отряд командир к снятому с арбалетного прицела мастеру, и выпустивший из захвата мальчишку ведьмак не преминул брюзгливо поинтересоваться:       — Вздернутым на дыбу, как ты и предрекал при первом столкновении?! — и задержавший на нем лютое воззрение капитан безапелляционно гаркнул:       — Да — если окажется, что ты снова заговорил мне зубы! — и после непродолжительного созерцания строгих ведьмачьих зениц, все же сдержанно разъяснил: — Коли схватим с твоей помощью преступника, пройдешь по делу как свидетель. И ежели в комендатуре твои свидетельства сочтут достаточными, тебе будет позволено покинуть крепость, — и на этом непростой разговор оказался закончен.       Получившие приказания законники пустились спешно сворачивать бивак, водружая на едва успевших передохнуть лошадей кавалерийские седла с вальтрапами — четверо же отобранных капитаном служак принялись торопливо облачаться в совлеченные латы. Надев поверх смердящих по́том жаков сверкающие заклепками бригандины с кольчужными нашейниками, гвардейцы взгромоздили на бритые головы начищенные до блеска салады и пустились проверять снаряжение: подвязывать отстегнутый по вечерне пояс с кранекином да складывать арбалетные болты в замшевый набедренный колчан... Несколько оружейников отработанными движениями помогли закрепить суконную подбивку нагрудника на жаке самого капитана, что неотрывно следил свирепым взором за набившимся в проводники проходимцем... Безмолвствующий ведьмак дожидался завершения их сборов в абсолютной тишине, неслышимой поступью прохаживаясь мимо трепещущего походного костра: не желая вызывать подспудные подозрения, он намеренно держался в хорошо освещенной середине бивака, поволяя приглядывающим за его движениями стрелкам созерцать свою закутанную в рубище фигуру безо всяких преград... Несносный старостин сынок беспрестанно путался у него под ногами, так и норовя словить ледащий наставничий взгляд — однако стервозный убийца чудовищ даже и не мыслил успокаивать малодушного паршивца, временами лишь гоняя его с избранной дороги взашей... Трусливо напрашивающийся на успокоение сопливец его только раздражал, мешая концентрировать рассудок на более важных материях. За долгие десятилетия медитаций и направленных умственных упражнений рассудительный мастер уже в совершенстве приучил себя не испытывать бытовое волнение, напрочь отвыкнув от сковывающего трезвость мышления беспокойства — и все же ныне он подсознательно жаждал выпутаться из окаянного переплета как можно скорее, по некому необъяснимому наитию желая передать паскудного нанимателя в руки законников без промедлений. Разумеется, связанный облыжник Сфорца не имел ни малейшего шанса ослабить затянутые ведьмачьей долонью давящие путы — однако оставлять его надолго без присмотра осмотрительный стервец Освальд все одно не желал: несмотря на то, что грозившие окончиться кровопролитием объяснения с гвардейцами увенчались зыбким успехом, в ожесточенном ведьмачьем рассудке неустанно свербело некое иное злостное предчувствие... Посему, едва только снарядившиеся гвардейцы во главе с капитаном позажигали чадящие дымарем факелы, приготовившись возобновить прерванную с наступлением ночи травлю, скрежещущий зубами ведьмак тотчас же устремился обратно на просеку, без единого слова поведя своих недавних мучителей к брошенному в густолесье лживому заказчику. Загремевшие латами законники спешно нагнали его на подмерзшей тропинке — и разогнав недобрый мрак, быстрым шагом выдвинулись на поиски преступника...       Некоторое время присматривающийся к окрестностям мастер вел стрелков единственно по просеке, но едва только их обогнали пустившиеся во весь опор остатки разделенного гвардейского отряда — уверенно свернул в густую поросль осинника, двинувшись по собственному малозаметному следу. Бряцающие металлом погонщики без промедления бросились за ним, хлюпая сабатонами по подножной грязи и небрежно раздвигая норовящие расцарапать побеги клинковыми ножнами... Выбирающий дорогу Освальд явственно чувствовал на свойском затылке их недоверчивые взгляды: шествующие по его пятам законники явно тяготились свободой непредсказуемого выродка, который перемещался совершенно бесшумно и вдобавок обладал пугающим умением накладывать волшбу... Вооруженные арбалетами окаянцы безошибочно чувствовали, что предложивший им помощь невзрачный лохмотник являлся не вполне человеком, и это также нисколько не добавляло обоюдного доверия...       Безжизненные серые ветви зловеще поскрипывали под порывами терзающего ветра. Гулко ухал пробудившийся филин. Уснувшее чернолесье полнилось солдафонским сопением да лязгом разношенных сочленений доспехов, мерзко царапая сосредоточенный на невзгодах рассудок — и размышляющий над своим положением Освальд поневоле задумался, а не нарушит ли обличенный властью баннерет данное обещание... Несмотря на устную договоренность, чертову зубоскалу ничего не мешало предать пошедшего на мировую вымеска, обосновав свой обман благополучием лирийского государства и попросту сдав не внушающего доверия бродягу в крепостные казематы вместе с изловленным шпионом Сфорцей. Необходимо было надежно внушить проклятой сволочи мысль о собственной заинтересованности во вспоможении случайно встреченного бродяги... И как ни постыло было нелюдимому Освальду первым прерывать воцарившееся молчание, выбора у него не оставалось. Выдвинул он искривленную челюсть вперед, придирчиво поводив очами по однообразной лесной черноте, и пересилив грызущее нутро нежелание, шепеляво обратился к шагавшему позади капитану:       — Что именно натворил этот лукавец Сфорца, ежели на его травлю был послан целый гвардейский разъезд? — и с шумом выдохнувший де Эньен — продираться через непроходимые заросли в сковывающем движения полновесном доспехе было несомненно неудобно даже для обученного носить подобные латы гвардейца — свирепо саданул:       — Эти сведения не предназначены для ушей бродячего вырожденца, — и прекрасно управляющийся своим вилявым языком ведьмак мгновенно парировал:       — Ошибаешься. Порой даже бродячий вырожденец может оказаться полезным. Я провел с этой паскудой двое суток и мог по воле случая приметить нечто беспримерно важное для проводимого вами следствия. — Угрюмо продирающийся через заросли баннерет промолчал, и упорный по своей натуре Освальд продолжил неотступно добиваться желаемого: — Надысь ты собирался отдаваться меня под пытку как приспешника шпиона — а я даже не ведаю, что преследуемому вами нечестивцу вменяется... Мне будет муторно давать показания, ежели я не уразумею, в какую передрягу угодил стараниями чертовой шельмы, — и наклонив вахотную голову, плавно уклонился от перегородившего петляющую стежку бурелома. Замедлившиеся гвардейцы последовали его примеру, старательно огибая поваленную порывами бурана осину. На том поразмысливший над резонностью ведьмачьих увещеваний гвардейский командир неохотно отступил под неоспоримыми доводами.       — ...Преступник, которого ты знаешь под именем оксенфуртца Сфорцы, в действительности является подданным ривской короны: в интересах сего враждебного государственного формирования разыскиваемый нами сукин сын похитил чертежи приграничной крепости Спалля, — чеканя слог с военной выправкой, поведал дышащий мастеру в затылок баннерет де Эньен. — Вдвоем с сообщником, которого мы впоследствии схватили под Мельничной Излучиной, мерзавец прибыл в Спаллю под видом погонщика одной из повозок продовольственного обоза. Подпоив гарнизонных провезенной в телеге с провизией выпивкой, оба преступника, предположительно, получили доступ во внутренний двор крепости, где произвели замеры и последующие математические расчеты толщины, протяженности и глубины закладки крепостных стен и цвингеров. Если эти сведения попадут к ривянам, одна грамотная бригада саперов-диверсантов несколькими подкопами попросту обрушит внешние стены форта без применения осадных орудий.       Выслушавший капитанские пояснения ведьмак лишь задумчиво погладил неаккуратно выбритый подбородок: пускай, он и не слишком разбирался в науке построения оборонительных сооружений, даже его обывательского представления вполне доставало для оценки серьезности заполученных паскудой Сфорцей сведений. В окрестностях упомянутой крепости Спалля обошедшему полмира скитальцу Освальду не доводилось бывать ни единого раза — однако он был наслышан об этой мощной приграничной твердыне. Построенная еще во времена почившего короля Беррика, за сорок с лишним лет своего существования она неоднократно перестраивалась и укреплялась — выстроенные же в ее окольностях многочисленные защитные сооружения еще ни единожды не позволили враждебному войску подойти на достаточное для организации осады расстояние. Не оставалось никаких сомнений, падение подобной несокрушимой твердыни значительно ослабило бы лирийскую оборону, попросту открыв атакующим прямую дорогу к столице королевства... И вот теперь, ежели в речах зубоскала де Эньена присутствовала хоть незначительная крупица истины, такое немыслимое нарушение паритета сил действительно становилось возможным... Разумеется, замкнутому бирюку Освальду, большую часть своей безрадостной жизни проведшему в угрюмом одиночестве, была глубоко безразлична судьба никчемного лирийского королевства — что, впрочем, было совершенно справедливо и в отношении прочих посещенных им государств. Очерствевший злыдарь доподлинно остался бы глух к стенаниям родных северных королевств, напади на них даже расположенный за тридевять земель Нильфгаард — разве что шипящий диалект южан припустился бы учить основательнее, дабы не лишаться возможности изъясняться с новоявленными иноземными властителями!.. Потому-то оказаться впутанным в непрекращающиеся военно-политические интриги между недавними союзниками отчужденный убийца чудовищ совершенно не желал. Занятый исключительно собственным благополучием, он не слишком интересовался политикой, по большей части просто стараясь сторониться охваченных войной регионов — ведь вопреки тому, что подчас утверждали самонадеянные вахлаки, затравленные армейскими реквизициями люди редко соглашались нанимать пришлого выродка, наичаще всего просто прогоняя его наставленными на грудь вилами — однако о зреющем конфликте между бывшими конфедератами лирийско-ривской унии был, конечно же, понемногу осведомлен. Невольное участие в способном спровоцировать войну шпионском заговоре с уверенностью вело его на эшафот.       Так и выбранился на этом обозлившийся стервец Освальд себе под нос: ох, и подставил же его прикидывавшийся безобидным ученым шельмоватый окаянец!.. Ох, и подставил!.. Даже почуяв его облыжь, использованный хитрецом ведьмак не смог в полной мере распознать глубину проводимой им вероломной игры!.. А ведь даже броское малодушие сквернавца могло являться не более чем натянутой подложной личиной — призванной усыпить бдительность нанятого проводника, заставив его уверовать в простодушие чертовой шельмы!.. Нет, самонареченный оксенфуртский грамотей вовсе не был беззатейливым простецом. Лукавый Сфорца попросту воспользовался обнищавшим мастером как живым щитом — чего безжалостный Освальд, также практикующий подобное, никогда и никому не прощал. Решение ударить подлую ублюдину в спину являлось исключительно правильным — однако ежели ранее желающему огородить себя от эшафота убийце чудовищ было в целом безразлично, что в итоге станется с использовавшим его облыжником, то после откровений капитана осознавший всю тяжесть заказчиковой подставы ведьмак уже отчетливо возжелал поприсутствовать при усекновении его седоволосой башки!       — ...А у твоей стервятины немало талантов, — осмысливая услышанное, медленно проговорил он, дотошно водя глазами по опочившему осиннику. — Дабы проводить такие хитрые расчеты, потребно крепко владеть ремеслом фортификатора: уж понятия не имею, учат ли подобной дворянской науке площадных смердов в университете — а только немудрено, что загоняемый вами сквернавец столь убедительно сыграл роль адъюнкта. Он, как минимум, не вахлак. И знания в башке своей имеет, — на что сохранивший былую солдафонскую заскорузлость баннерет непримиримо отрубил:       — Откупаться и оправдываться будешь на допросе. Когда комендатура будет выносить решение, доверять ли твоим заверениям о непричастности к диверсионной операции. — Ступающий впереди всей ганзы ведьмак гневливо исказил перекошенное обличье: вовсе не об этом договаривался он с проклятым гвардейским скалозубом, когда вызывался добровольно передать в руки лирийского правосудия проклятого лазутчика Сфорцу!.. А только ныне надлежало придержать стервозный характер в узде: только сдав облыжника гвардейцам и оным действом подтвердив свое желание сотрудничать, заключивший сделку с законниками мастер мог рассчитывать на обещанное послабление подозрений.       — Превратно ты меня понимаешь, охальник, — подавив распалившуюся в глубинах ожесточенного нутра яризну, многозначительно проскрипел он зубами. — Я всего лишь заметил, что ваш преследуемый окаянец хитрее, чем кажется. Внимать же моим умозаключениям или нет, решать уже единственно тебе, — и ускорил выверенный шаг, в неудовольствии стискивая кособокие челюсти: с каждым предпринятым действом вокруг его шеи как будто бы все сильнее затягивалась неразрывная удавка, оставляя подставленному заказчиком мастеру все меньше пространства для спасительных маневров. Схлестываться с прекрасно обученными воинскому искусству законниками — да еще и в присутствии путающегося под ногами воспитанника — предпочитающий просчитывать каждый проделанный шаг убийца чудовищ решительно не желал... однако возможность нарушения ими достигнутой договоренности уверенно приближала сей нежелательный для каждой стороны исход.       Впрочем, по расчетам внимательно следящего за местностью Освальда, делянка, на которой он оставил связанного Сфорцу, уже невдо́лге должна была показаться для виду. Громыхающие сочленениями доспехов гвардейцы неустанно прорывались сквозь перемалываемый сталью чапыжник за ведьмачьей спиной, будучи настроенными в наивысшей степени воинственно — однако чем ближе вся разрозненная ганза подбиралась к искомой прогалине, тем сильнее в освальдовом черном нутре разгоралось некое недоброе предчувствие... Привыкший доверять своей интуиции, он всегда крайне внимательно прислушивался к сему неосязаемому внутреннему чутью, которое в иных ситуациях спасало жизнь профессиональных истребителей монстров едва ли не чаще, чем отточенный разум — вот и ныне, приметив в ночном полумраке едва промелькнувший огонек костровища, напряженный ведьмак безошибочно почувствовал неладное. Слишком уж пронзительная и неестественная тишина доносилась со стороны оставленного без присмотра бивака... И мельканий пред глазами, какие могли бы свидетельствовать о попытках сквернавца Сфорцы выпутаться из стянувших его окочнечности веревок, вглядывающийся в мреющее пятнышко света убийца чудовищ все никак не усматривал даже с учетом нечеловеческой зоркости... Нечто было не в порядке. Не так, как должно было быть. Прекрасно оознающий свои дальнейшие безрадостные перспективы лазутчик Сфорца, безусловно, не мог столь покорно и безропотно принимать неотвратимую судьбу!.. Он ее и не принимал, в исступлении катаясь по земле, когда безжалостный ведьмак оставлял его на делянке в истязующем одиночестве... Сейчас же все было слишком незыблемо и спокойно. И ускоряя выверенный шаг, взыскательный мастер уже в точности ведал, что увидит по заступлении на затерянную в глубинах чернолесья проталину. Ривянина на ней уже не было.       Чувствуя солоноватый привкус ярости во рту, разметавший чапыжник Освальд вырвался на делянку и, разъярившись до предела, с грязной бранью окинул взором пустующий бивак: на едва освещенном разворошенным костровищем пролеске валялась только его собственная оставленная без присмотра поклажа — Сфорцы же и след простыл! Превозмогши себя, поклятый окаянец попросту избавился от наложенных пут и сразу же сбежал, очертя бедолажную голову — и приглядчивому мастеру хватило одного мимолетного взгляда, дабы понять, как именно лукавец это провернул. В тот момент невольно оказавшийся затянутым в водоворот опаснейших событий Освальджик вконец-таки в полной мере избавился от былого презрения к натянувшему личину простака нанимателю: называвшийся Сфорцей шпион действительно оказался готов сражаться за свою свободу всеми доступными средствами. Стараниями самого убийцы чудовищ он ловко избежал ареста в первый раз — и вот сейчас, оказавшись перед лицом неминуемого задержания, осмысленно пошел на причинение себе жестоких страданий, мужественно пережегши пеньковые путы пламенем костра... Несмотря на боль и увечье обжигаемой плоти — прекрасно осознавая, что в подземельях лирийцев его встретят несравнимо более горькие муки...       — Вот же... пакостная курва!.. Сучий сумесок!.. Ох, и выдеру я тебя, окаянную сволочь!.. Ох, и размозжу твое толоконное темя, стервятина: зубами своими захарканными подавишься, тварь паскудная, как я тебе их в глотку вместе с вырванным языком затолкаю!.. — беснуясь от тьмонеистовой ярости, прорычал остервеневшийся ведьмак и, окончательно потеряв самообладание, со всей возможной злостью лупанул ногой по попавшемуся горелому полену.       Сбоку на прогалину выскочил и вострепетавший себемиров сынок, всю предыдущую дорогу тащившийся вслед за владетелем, будто беззвучная мышь — и поймав на себе исполненный лютого свирепства наставничий взгляд, с ужасом в глазенках отшатнулся, стало быть, припомнив былые проступки... Впрочем, в этот раз его страх оказался напрасен, ибо рассудок взбеленившегося через меру Освальда полностью сосредоточился на иначих материях... Высыпали на освещенную задрожавшим огоньком яланку и придирчиво осмотревшие местность гвардейцы — и закономерно не увидев разыскиваемого преступника, тотчас же обступили оплошавшего проводника, угрожающе направив ему в грудь острие обнаженных клинков. Выбрался на брошенный бивак и сам капитан отряда — пройдясь по периметру опустевшего становья, он с бульдожьей свирепостью осмотрел разбросанные освальдовы пожитки и, грубовато тронув закругленным мыском сабатона зазвеневшую стеклом котомку, наконец осерженно рявкнул уже и на самого убийцу чудовищ:       — Ну и где он?! Это́ ты мне собирался показать, пес паршивый?! — после чего жалкий старостин сынок, застращанный уже его разгневанным рыком, прибился обратно к запальчивому наставнику, оказавшемуся в окружении расступившихся законников. Все складывалось скверно, гораздо хуже, чем изначально рассчитывал Освальд — и ныне бессердечная судьбина снова ставила его перед паскуднейшим выбором: продолжить добиваться мирового соглашения, либо же пойти в атаку на упреждение... Щерящий щербатые зубы ведьмак усилием воли обуздал недобрый нрав и, задержав на ненавистном солдафоне испепеляющий взгляд, многозначительно изрек:       — Сбежал твой окаянец. Недооценил я его, — разменяв в юдоли слез уже пятый десяток, не единожды оступавшийся мастер на собственном горьком опыте усвоил, насколько важным являлось умение признать допущенный просчет с последующим вынесением соответствующих выводов. Впрочем, сейчас первостепенной задачей являлось объяснение с почуявшими очередную подставу законниками, хрупкое доверие которых таяло буквально на глазах — и обуздавший ярость ведьмак решил покамест все же не браться за меч.       — Не держи меня за дурака, мерзавец!.. — гаркнул на этом рассерженный очередным разочарованием баннерет. — Как по-твоему, этот висельник мог убежать, ежели ты его, по собственным словам, связал?! — и кривящий дряблые уста ведьмак медленно подступил к разворошенному костровищу, почерневший хворост которого оказался разметанным едва ли не до краев злополучной яланки. Указал на валяющиеся подле жарника опаленные остатки веревок, продолжая бдительно наблюдать за супротивниками, и дождавшись, как их исполненные недоверия взоры обратятся к подгоревшим волокнам, отчеканил неприятный ответ:       — Подкатился к костру и, превозмогши телесную муку, прожег веревку его жаром. Видать, жажда жизни и отственность за свойское задание возобладали в нем над трепетом перед физической болью, — и с дозволения бряцающих сталью законников двинулся в сторону, попутно указывая на оставшиеся вокруг догорающего пламени следы. — Вот здесь я его оставлял — стреноженным, как вяжут лошадей. Вот. Видишь, насколько земля расчищена от сора?.. Здесь сквернавец по ней катался, пытаясь высвободить хоть одну из связанных за спиною конечностей. — Гвардейцы молчали: кое-кто недоверчиво посматривал на испещренную малозаметными бороздами почву, но сам капитан с раздражением ожидал более вразумительных разъяснений. Их замыленные приглушенным освещением зеницы попросту не могли разглядеть то, что так старательно демонстрировал нечеловечески зоркий ведьмак — уже второй раз за час Освальд ловил себя на нервирующей мысли о том, насколько несовершенным в действительности являлось врожденное людское зрение: все ж таки мучительные ведьмачьи мутации в конечном итоге с лихвою окупались для каждого из переживших их подлетков... Помыслив об этом, проведший мыском по отсырелым бороздам ведьмак придвинулся обратно к костру, указав на раскрошенные остатки обугленного вервия: — Не сумев ослабить путы, твой сквернавец подкатился к пламени: вот здесь остались выщерблины поглубже... А здесь он расположился перед огнем на боку, развернув к кострищу связанные за спиною запястья — видишь, как хаотично разметан по землице мелкий сор?.. — и неприглядно искривившись, обратил внимание замерших законников на саму разбросанную золу. — А вот следы того, как стиснувший зубы ерпыль сунул руки в огонь: здесь остались обгоревшие пеньковые волокна и мелкий прах прогоревшей до тла одежонки... И еще порошина от обугленной человеческой плоти: здесь повсюду несет невыветрившейся людской палениной — в напоминание о том, как жар огня наживую пожирал персть лукавца.       На этих грозных словах выжидающие гвардейцы все же озадаченно осмотрели обгорелые путы: они могли не видеть мелкие соринки, различимые единственно ведьмачьему глазу — однако разворошенный костер и вполовину обуглившиеся остатки веревок, несомненно, вызывали вопросы даже у них. Впрочем, по всей вероятности, отталкивающий желтоглазый выродок внушал их грозному командиру столько непреодолимого недоверия, что даже сейчас, несмотря на содействие, грубоватый капитан воспринимал его речи исключительно как вероломство. Не желая участвовать в не до конца понимаемой игре единожды облапошившего его проходимца, он выступил вперед и гулко заревел с привычным солдафонским свирепством:       — Я сыт по горло твоим краснобайством!.. Если ты, лживый вырожденец, рассчитываешь... — однако Освальд, прекрасно понимающий, какой именно приказ последует за столь непримиримым обвинением, сам на опережение шагнул к обступившим его законникам, перебив баннеретов крик еще более звучным рычанием:       — Нет!.. Его все еще можно догнать!.. Этот поганец не мог убежать далеко — и вместо того, чтобы сыпать здесь дрянной клеветой, тратя драгоценные мгновения на бесполезную сшибку с обычным бродягой, лучше разворачивай погоню по его неостывшим следам!.. Благо сквернавец, вопреки всем талантам, совершенно не умеет перемежаться по местности!.. — и не став дожидаться дозволения со стороны разомкнувших ряды погонщиков, наклонился к окружающему разрушенное костровище пеплу: зачерпнул костлявыми перстами злоуханную горсть и без колебаний поднес ее к крючковатому носу... Сосредоточенно втянул дурманящий паленый чад, сконцентрировав чутье на пробившемся сквозь обыденное тление характерном смраде обугленной плоти, и окончательно запомнив искомый запах, уверенно сделал шаг в направлении, с которого оная пригарь доносилась сильнее. Тут уже и оставленные беглецом внешние следы явственно бросились в ведьмачьи глаза: пережегший путы Сфорца бросился в непроходимую глушь, очертя шальную голову — шлепая ногами прямо по грязи да безрассудно обламывая попадающиеся на дороге тонкие веточки — и эдак его путь окончательно обозначился для востроглазого мастера. — Сюда!.. — выпалил распалившийся от предстоящей травли ведьмак и подтолкнул остолбеневшего воспитанника к разбросанной поклаже: необходимо было бросаться в погоню как можно быстрее.       Вразумленный освальдовой настойчивостью капитан не стал возражать: с нескрываемым неудовольствием пронаблюдав за сборами раззадоренного убийцы чудовищ, он тем не менее не стал отдавать поспешные и откровенно вредящие деду приказы. Повиновались командиру и остальные гвардейцы, с молчаливой подозрительностью выстроившись у покромки укрывшей беглеца чащобы. Взвинченный ведьмак наспех похватал перевернутые вверх тормашками пожитки и сориентировавшись по оставленному получившим ожоги заказчиком следу, повел по нему и безотвязных законников. «Если преступник уйдет от нашего преследования, я стану тем, кто лично сопроводит тебя на эшафот», — угрожающе предупредил сосредоточенного на погоне мастера скалозуб де Эньен. Освальд был прекрасно осведомлен о подобном и без ненужного устрашения, а потому видел исход паскудного переплета совершенно иным: покорно сдаваться законникам и тем самым обрекать себя и мальчишку на неминуемую гибель он не собирался ни при каком раскладе... Как ни повернись лихая судьба, теперь одной из оказавшихся повязанными сторон неизбежно предстояло умереть...       Вызверившийся ведьмак мчался по оставленному бывшим нанимателем запаху с нечеловеческой прытью и одержимостью — закованные в громыхающие доспехи гвардейцы насилу поспевали за его энергичным шагом. Впитавшийся в окрестную сырость смрад обгорелой человечины прекрасно ощущался чутьем остервенившегося мастера, и ведомый обостренным нюхом, он без труда считывал заказчиковы нары́ски в неподвижной окольности: зияющие в топкой землице размашистые отпечатки ног — неоспоримое свидетельство ошалелого бега; мелкие обломанные веточки, сокрушенные натиском несущегося опрометью блудоумка; наконец, крохотные остатки опадающего с его обугленной одежки сероватого пепла... Иногда, когда витающий в воздухе шлейф начинал помаленьку выветриваться, поднаторевший в выслеживании самой разнообразной добычи ведьмак останавливался — и отыскав на пути следования сквернавца соприкоснувшееся с его обожженной ладонью поветье, вновь внимательно обнюхивал находку хищным носом, продолжая погоню по обновленному следу... Впрочем, даже двигаясь в ускоренном темпе, охваченный рвением мастер никак не мог нагнать подставившего его стервеца: оторвавшийся Сфорца благоразумно не останавливался даже для раздыху, отлично понимая неизбежность погони. В скором времени его извилистый след спустился в глубокий каменистый овраг, обратно к берегам неспокойного Барсучьего Ручья — и тогда идущему по переслежине Освальду стало предельно ясно, куда так стремился вцепившийся в свободу ривянин: проклятый ерпыль не оставил попытки добраться до Вороньего Оврага, воспользовавшись подсказкой уже самого ведьмака, отчего его необходимо было схватить непременно до того, как он переберется в Ангрен... Предсказуемость дороги позволила ганзе ускориться, и все же нагнать сбежавшего шпиона не получалось даже после часа непрерывного преследования. Травлю тормозили в равной степени и сами нагруженные тяжелыми латами гвардейцы, и нерадивый деревенский мальчишка, который несмотря на изнурительные тренировки, все же утомлялся от многочасового бега.       Немного погодя однообразная овражистая местность начала претерпевать изменения: обрамленная скалистыми утесами речушка значительно расширилась, углубившись в испещренное разломами ущелье, черный же осинник окончательно проредился, сменившись единичными обтрепанными деревьицами... Запорошенная снегом просека сменилась битыми овражистыми валунами — однако наиболее неприятной находкой явились начавшие попадаться на пути обглоданные кости... Звериные, чудовищные, человечьи: прячась среди присыпанных инеем булыжин, словно вылезшие после проливня дождевики, то тут, то там виднелись белесые мостолыжины да черепушки, раздробленные мощными монструозными клювами. Раскрошенные ребра с высосанным костным мозгом, расколотые позвонки, крестцы, ключицы, копыта: на каждой разломанной батарлыге виднелось множество тупых выщерблин да надсечек — слишком глубоких, дабы в их нанесении можно было заподозрить попировавших на останках стервятников. Попадались среди истлевших костяных остовов и недоеденные туши разорванных речных топляков, гниющие тела которых были в буквальном смысле истерзаны исполинскими клювами — нападавшие на зазевавшихся трупоедов чудовища убивали их просто со злобы, брезгуя смердящей мертвецкими ядами плотью... Среди усеявших речные берега скелетов попадались и выдранные клочья пичужьего пуха, злоухающие едким вороньим пометом — а иной раз и оброненные перья, отливающие режущим блеском лило́винки... Здесь начинался зловещий Вороний Овраг, владения безжалостных гарпий — в точности, как и предсказывал ведьмак: навостривший чувства мастер слышал даже их пронзительные каркающие крики, доносящиеся откуда-то с другого конца усеянного костями ущелья... Крики тех самых гарпий, что во многом были подобны охочим до блестяшек сорок — при условии, ежели б означенные сороки утоляли голод терзанием плоти... Необходимо было соблюдать полнейшую осторожность, ни в коем случае не привлекая внимание подслеповатых чудовищ предательскими бликами света! Впрочем, самих кровожадных паскудин — равно как и посланного капитаном де Эньеном конного отряда — покамест было совершенно не видать, а потому зорко следящий за небосводом Освальд продолжал держать не подозревающих об опасности законников в туманном неведении: гарпии редко спускались на землю, а потому их появления следовало ожидать в первую очередь в небе. Молчал и зачарованный ведьмачий медальон... Впрочем, уже совсем скоро молчаливо пробирающейся вдоль пологого берега ганзе пришлось воочию столкнуться с другим результатом гарпиевого бесчинства.       Через несколько пройденных саженей среди проредившейся поросли осинника внезапно промелькнула мышастая тень: ведомые обернувшимся ведьмаком гвардейцы мгновенно навострили внимание — и к своему нескрываемому изумлению, внезапно обнаружили затесавшуюся среди тонких стволов оседланную кобылу в желтушной гвардейской попоне! Без всадника... Потерянная лошадина испуганно пятилась боком, широко раздувая черные ноздри и бешено вращая выпученными до белков глазищами: скулы ее затянутой капсюлем морды напряженно выступали над ремнями, поджарое тело — била мелкая дрожь. Взглянувшему на переполошенную животину ведьмаку, конечно же, мгновенно стало ясно, что именно так сильно перепугало объезженную военную конягу с тренированной нервной системой: даже кавалерийские рысаки, привыкшие к выстрелам, лязгу вошедшего в клин металла и воплям раненых в сражении всадников, вобыден не были готовы ко встрече с оголтелыми летающими тварями!.. Однако разыскавшие одинокую лошадь из собственного отряда законники отреагировали на ее появление закономерным замешательством. «Это же сержантова кобыла!» — недоумевающе воскликнул первый из приметивших ошалелую животину гвардейцев, и остановившиеся латники мгновенно повернулись друг к другу спинами, внимательно осматривая окрестности на предмет притаившейся опасности: перепуганная лошадь без наездника мгновенно обострила их бдительность... Вышедший вперед капитан призывно присвистнул, и услышавшая знакомый звук кобыла тотчас же метнулась навстречу гвардейцам — отчаянно заржала, впритрудь остановившись у берега, и насилу ухвативший ее за поводья баннерет издал звучное: «Тпру!» Пригладил он эдак лошадиный бок успокоительно и засим с тревогой вопросил:       — Что за дьявольщина здесь творится?! Где сержант?! Куда провалился его распроклятый отряд?! — и бесстрастно пронаблюдавший за метаниями сверкающих клинками гвардейцев ведьмак удовлетворенно искривился: умолчав о присутствии в ущелье чудовищ, он запросто расправился с былыми мучителями их дробящими клювами... Впрочем, далее необходимо было все же одернуть расшумевшихся законников: не ведающие о пернатых убивицах сквернавцы и без того слишком громко бряцали бликующими металлическими латами — ныне же их безрассудное поведение могло навлечь беду уже и на ведьмака вместе с пасынком. Так и молвил он на том не терпящим возражений тоном:       — Погасите факелы, — и сдвинувший насупленные брови баннерет передал поводья неспокойной кобылы одному из подчиненных, негодующе обернувшись к несговорчивому проводнику.       — Что происходит? Отвечай! — сурово потребовал он у приведшего его гвардейцев в столь паскудное место убийцы чудовищ, на что вконец-таки оказавшийся в своей стихии мастер непреклонно саданул:       — Не пререкайся! Делай то, что я говорю! — и столкнувшись взглядом с угрожающе прищуренными капитанскими зеницами, сурово отбрил: — Твое заменжевавшееся ягло не устрашилось бы столь явно, ежели б в округе орудовали люди или нелюди! Здесь обосновались бестии, во взаимодействии с которыми я смыслю несравнимо больше тебя, — после чего с несгибаемой настойчивостью повторил: — Прикажи своим людям загасить факелы. И сместиться под сень перелесья — вдоль берега пойду я один. — Напряженный солдафон еще некоторое время помедлил, неприязненно хмуря бульдожье обличье — но затем, вестимо, внутренне согласившись с доводами мрачного проводника, кратким взмахом десницы все же повелел подчиненным исполнить ведьмачий наказ, переместившись под покров безмолвного осинника. Оставшийся вдвоем с притихшим воспитанником Освальд развернулся к цепенеющему от трепета негоднику и ехидно расплевался: — А ты, стало быть, оглох, безобразник?.. Я сказал: «Один»! — после чего убоявшийся наставничьего лика ребятенок торопливо перебежал по каменьям к укрывшимся в потемках гвардейцам. Оставшийся в одиночестве мастер, избавившийся от способных выдать всю ганзу законников, бесшумной поступью двинулся дальше по владениям пернатых сквернавиц, прилежно всматриваясь в негостеприимные окрестности. Ведомые командиром гвардейцы — в сопровождении плетущегося взадьпятках сопливца — пустились по перелеску параллельно ему.       Впрочем, долго пробираться по ущелью в сосредоточенном молчании всполошенной ганзе не пришлось: через несколько пройденных саженей зоркие ведьмачьи зерцала приметили на острых булыжинах первую жертву летучих паскуд — лежащего в неестественном положении человека, чье мертвецки бледное обличье было неподвижно обращено к проливающим тусклый свет небесам... Покрывающая его грудь бригандина была напрочь раздавлена, обнажившийся гвардейский жак — разодран на мельчайшие клочки, защищающий башку стальной салад — безнадежно потерян... Страдальцем был стрелок из злополучного отряда де Эньена, и только гербовая бляха в петлице выдавала в нем провалившего распоряжение сержанта... Несмотря на раздробленные латы несчастного, присмотревшийся к мучителю с расстояния Освальд не приметил на его груди никаких примечательных ран: неестественная выгнутая поза сержантова тела красноречиво свидетельствовала о том, что он просто разбился, упав с высоты — по-видимому, столкнувшись с наводнившими Вороний Овраг гарпиями, мерзавец попытался спасти шкуру бегством, однако привлеченные блеском металла сквернавицы попросту выхватили его на лету из седла!.. Выхватили, разодрав в полете бригандину — да так и обронили, расшибив о камни... Оглядевшийся по сторонам ведьмак удостоверился в отсутствии пернатых паскудин и тихой поступью приблизился к неподвижному телу страдальца: подступил, хладнодушно склонившись над каменеющим обличьем оного... да только сержантовы зенки — оп! — так и перекатились в орбите, устремив обезумевший немигающий взгляд прямиком на подошедшего мастера!.. Лежит эдак наполовину издохший гвардеец, пялится на подступившего убийцу чудовищ, а переломанное тело лежит мертвым грузом — одно лишь измученное сердце еле слышно трепыхается в груди. Видать, сломал страдалец при падении шею: контроль над телом потерял, а издохнуть — назло себе самому, не издох! Эдак и остался дожидаться предательски отвернувшейся смерти... Вот как повернулась шальная судьба — хотя бы смилостивилась напоследок к окаянному издевочнику: послала ему на посошок несущего заточенный клинок ведьмака — того самого поганого выродка, какого оный сержант в припадке исполнительной злобы едва не полоснул нагайкой по лицу... Сбоку к нависшему над переломанным недобитком Освальду решительно подступил де Эньен — и не способный произнести ни единого звука страдалец перекатил поблескивающие зерцала уже на него. На этом даже обладающий армейской выправкой баннерет разительно переменился в лице: приближаясь к неподвижно распластавшемуся гвардейцу, он никак не ожидал, что тот останется жив.       — Сильвана мать... — негромко процедил сквозь зубы напрягшийся капитан, встретившись взглядом с разбившимся сержантом из собственного отряда. Наклонился он эдак над безумно вращающим стекленеющими зенками страдальцем и, взывая к его угасающему разуму, вопросил: — Сержант, ты можешь изъясняться?.. Где вверенный под твое начало отряд?.. Какое чудовище вас атаковало?.. — в ответ недобитый служивец только судорожно дернул уголками обескровленных уст. Вместо него суровую истину озвучил бессердечный ведьмак:       — Он уже ничего не поведает, ибо при падении переломал себе позвоночный хребет. Чудовища подняли его ввысь и, не удержав, обронили прямиком на каменья — мостолыжина треснула и эдак перебила нервные волокна. Вот он и лежит, пялит в небесную сферу одуревшие зенки, — а далее огласил уже и иную жестокую необходимость: — С такой паскудной травмой не живут — потребнее его заколоть, дабы несчастливец занапрасно не мучился. — Ставший еще мрачнее прежнего капитан инстинктивно обратил напряженные очи к окрестностям, по-видимому, попытавшись разглядеть в темноте учинивших столь жестокое членовредительство тварей... Завидев бесцельные блуждания его подслеповатых в потемках очей, бесчувственный мастер привлек баннеретово внимание уже к иной открывшейся взору кошмарной картине, безжалостно развернув за покрытое сталью плечо: — Теперь взгляни сюда. Это остатки твоего отряда, который ты отправил перекрыть проход к мелководью Яруги.       На залитом звездным светом пустыре среди обвалившихся с утеса каменьев и хаотично разбросанных трупов валялись разодранные в неузнаваемое месиво гвардейцы вперемешку с конями, опознание которых представлялось возможным исключительно по выкрашенным в гербовую желтизну гвардейским покровам... Некоторые тела — так и вовсе были разорваны пернатыми паскудами на части. И вновь с останков несчастных были грубовато сорваны все защищавшие их плоть доспехи: гарпии не могли устоять перед блеском отполированного металла, оголтело уволакивая в гнездовья всякую бликующую мелочь... Сторонящийся людских скоплений Освальд редко когда имел дело с регулярными армейскими воисками, но ему было прекрасно известно, что сии растерзанные гвардейцы слыли настоящей элитой, отборными профессионалами на службе лирийской короны, каких отбирали на службу в ходе суровейшего многоэтапного смотра... Враги трепетали при упоминании лирийских арбалетчиков, а обучение одного подобного воина верняком обходилось казне не дешевле содержания породистого боевого скакуна. И все же облюбовавшие Вороний Овраг пернатые паскудины не посмотрели ни на славу, выправку, ни на воинский опыт — они просто разорвали прискакавших в их владения стрелков, задавив их своим превосходящим числом. Уязвленный потерей большей части отряда капитан де Эньен остервенело стиснул зубы: за подобную бездарную потерю гвардейцев ему светила ни много ни мало вита́я петля... Заскорузлому служаке даже не приходило в его дубовую солдафонскую голову, что в случившемся кошмаре был опосредованно виноват стоявший поблизости мрачный лохмотник, который знал о притаившихся в ущелье чудовищах — знал и злонамеренно промолчал, позволив загоняющим шпиона гвардейцам угодить в западню. Разумеется, теперь коварный ведьмак был всецело удовлетворен гибелью заковавшего его в колодки отряда — и все же оставшихся пяти человек пока что по-прежнему с лихвою доставало для того, чтобы держать лихого выродка в узде... Выдохнул на том натуженный капитан и, извлекши из ножен клинок, твердо обратился к беспомощно дожидающемуся удара милосердия сержанту:       — Именем его королевского величества, благодарю тебя за верную службу, сержант. Я позабочусь о том, чтобы твое семейство получило пожизненное содержание в награду за твою верность отчизне. Прощай, и да примут тебя боги, — и уверенно наставив острие меча на судорожно вздымающуюся грудь несчастного, с силой навалился обеими руками на рукоять. Сталь вошла в сердце обездвиженного сержанта безо всякого сопротивления — что в растопленный сыр... Издыхающий страдалец даже не дернулся и, нашедши долгожданную смерть, только лишь бездумно вперил окончательно остекленевший взгляд в ночные небеса. Наблюдающий за прощанием Освальд дождался того, когда исполнивший свой командирский долг баннерет извлечет меч из колотой раны, напоследок прикрыв упокоившемуся сержанту отяжелевшие веки — и далее бесстрастно промолвил:       — Теперь пошли. Оставаться здесь дальше нельзя.       На этом оба ведьмак и капитан гвардейского отряда быстрым шагом воротились в притемненный пролесок — видевшие смерть своего сослуживца законники встретили их возвращение с мрачной сосредоточенностью: каждому присутствующему простецу сделалось ясно, что путешествие по Вороньему Оврагу окажется отнюдь не веселой прогулкой. В разлившемся по округе железистом смраде крови выступающий ищейкой Освальд уже практически потерял след сбежавшего шпиона, однако интуиция подсказывала ему, что зажатый между двух огней сквернавец продолжил движение по ущелью... У одинокого, закутанного в черные обноски человека было несравнимо больше шансов проскользнуть мимо чудовищ незамеченным, на что наверняка и рассчитывал отчаянный лукавец — поставленный перед необходимостью сотрудничать ведьмак должен был или изловить его самого, или выдать гвардейцам хотя бы его хладное тело... Впрочем, после преодоления еще некоторого расстояния следящий за окрестностями мастер окончательно уверился в том, что дальнейшее продвижение по ущелью сделалось уже просто опасным: когда зажимающая рукояти клинков дружина подступила к краю поредевшего осинника, за речным поворотом обнаружилась наипоганейшая картина.       Весь каменистый берег бурлящей речонки оказался усеян наполовину обглоданными гниющими останками, над которыми, визгливо каркая и похлопывая размашистыми крыльями, восседали трапезничающие гарпии — фигуристые девичьи тела, на чьи округлости любострастный ведьмак наверняка засмотрелся бы с отнюдь не профессиональным интересом, если бы не покрывавший гарпиевы тушки отвратительный пух... Освещаемые холодным лунным светом, сии огромные лиловые перья вовсю бликовали и переливались опасным сиянием; венчавшие чудовищные морды закругленные клювы — с омерзительным хрустом впивались в терзаемую падаль, буквально разгрызая истлевающие кости... Порой стервозные твари начинали откровенно драться и с пронзительными вороньими криками клевать друг друга, озлобляясь от невозможности насыщаться в одиночестве — в эдакие моменты другие подбегающие к оставленной без присмотра трупнине мерзавки норовили умыкнуть стерво у прежних хозяек, и тогда грязнейшая драка с вырыванием перьев и вражьего мяса перекидывалась уже и на них... От невыносимого смешения запахов крови, гниения и растекающегося птичьего помета даже видавшему виды убийце чудовищ невольно приходилось морщить лик... Остановился эдак подавший остальным безмолвный знак Освальджик да так и всмотрелся в открывшуюся взору картину: гарпий в Вороньем Овраге действительно обнаружилось мерено-немерено — придирчиво сощурившийся мастер насчитал не менее нескольких десятков кровожадных стервятин... А сколько еще наверняка хоронилось на гнездах!.. По счастью, хотя бы выступающей гарпиевой королевой проклятущей келайно в округе было не видать: в присутствии своих обладающих телепатическими способностями предводительниц безмозглое воронье делалось на порядок организованнее и умнее. Впрочем, и без келайно идти на такое количество чудовищ в лобовую являлось самоубийством даже для мутанта. При виде пирующих гарпий один из подступивших сзади гвардейцев невольно выдохнул:       — Холера. Это еще что за твари? — на что задержавший остальных ведьмак мрачно ответил:       — Гарпии. Такие кровожадные паскудины, — и окончательно оценив степень опасности, непреклонно изрек: — Дальше идти нельзя. — Однако далее его благоразумное предупреждение оказалось совершенно бесцеремонно прервано бездумным рыком потерявшего берега скалозуба де Эньена:       — Молчать!.. Приказы здесь отдаю я!.. — отрубил чертов солдафон и засим строго скомандовал: — Отряд!.. Подготовить арбалеты! — беспрекословно подчиняющиеся командирским распоряжениям гвардейцы мимолетно переглянулись, но все же вынужденно потянулись за болтами в колчанах, принявшись вкладывать разящее железо в деревянное арбалетное ложе... и сразу же с облегчением остановились, как встрепенувшийся убийца чудовищ резким движением тряханул ведущего остальных на верную смерть капитана.       — Нет! — зашипел остервеневшийся мастер и грубо развернул облаченного в гвардейский панцирь вахлака в сторону обосновавшейся на скале стае чудовищ. — Взгляни туда, пропащий ты недоумок!.. А теперь еще туда!.. Видишь, сколько тут еще этих гадин?.. С три десятка точно наберется! — и как взбешенный непозволительной дерзостью баннерет грубо оттолкнул от себя зарвавшегося выродка, гневливо продолжил: — Гарпии — стайные твари: ты не гляди на то, что ныне они одурело дерутся друг с другом — ежели твои люди пристрелят хоть одну из них, вся окаянная стая слетится рвать наши шкуры на части! И втагода нам шестерым придется сражаться супротив полчищ гарпий!.. — и наконец увидев в невменяемых капитанских зеницах долгожданную крупицу осмысленности, непримиримо добавил: — Мы не справимся с таким количеством чудовищ. Надо убираться, покамест эта погань нас не приметила. — Разгневанный претерпленным в присутствии подчиненных унижением капитан свирепо сдвинул брови, но снова поглядев на совершенно необузданных в своей кровожадности тварей, поневоле взялся за ум.       — Ты забываешься, выродок, — сурово процедил он сквозь зубы, уставив полный презрения взгляд на проявляющего неповиновение лохмотника Освальда, — и забываешь о задании государственной важности, выполнение которого поручено моему отряду. Мы — верные гвардейцы его королевского величества Эгона Первого, и перед нами поставлена задача задержать шпиона враждебной державы: мы выполним приказ, даже если ради этого придется положить все наши жизни, потому как именно такую присягу приносит каждый лирийский солдат, заступая на службу в королевскую гвардию! А теперь говори, куда подевался преступник!..       Поглядывающий за беснующимися гарпиями ведьмак в неудовольствии покривил безобразную челюсть: в мерзопаскостном смешении всевозможного смрада, какое по определению могло издавать только логово бестий, он окончательно потерял едва уловимый запаховый след сбежавшего Сфорцы... Впрочем, это совершенно не означало, что сквернавец погиб: он вполне мог проскользнуть мимо пирующих чудовищ незамеченным. Стоило поискать на земле обыкновенные оставленные шельмецом нары́ски... И все же втягиваться в это дело основательнее загнанному в угол ведьмаку не хотелось: он давно уже изжил из свойского рассудка характерную для юности самонадеянность, дабы соглашаться вступать в неравное сражение против такого количества бешеных тварей. Дальнейшие поиски Сфорцы могли окончиться паскудно для всех — да и судьба поставленного под угрозу лирийского королевства была откровенно по боку эгоистичному мастеру. Необходимо было прекращать бестолковое действо, и именно в том направлении изворотливый Освальд наверняка и пустился бы отбрехиваться дальше... если бы один из подготовивших арбалеты законников внезапно не вмешался в перебранку с неожиданным донесением:       — Господин капитан, сии утесы испещрены глубокими пустотами: в той скале имеется достаточный для прохода человека разлом. — Сосредоточенный на пирующих поблизости чудовищах ведьмак поворотился и обратил изучающий взгляд в указанном гвардейцем направлении: мало того, что в обозначенную расщелину действительно мог беспрепятственно пройти человек, так зоркие ведьмачьи зеницы еще и разглядели поблизости свежие отпечатки мужских башмаков!.. Укрывшимся в расщелине человеком вполне мог оказаться предприимчивый Сфорца — и поскольку шанс того, что отряд обученных кавалеристов сии следы не заметит, представал совершенно ничтожным, благоразумный Освальд решил не вероломствовать напрасно. Досадливо искривившись, он повернулся обратно к затаившейся ганзе и омраченно изрек:       — В оную пещеру шельмец и сбежал, — и заранее предугадав, что именно потребует ослепленный своей преданностью долгу баннерет, сурово отрезал, — только соваться туда — форменное самоубийство. Не советую делать этого, если только не желаешь угробить остатки своего отряда: в этих пещерных полостях с великой вероятностью находятся гнезда пернатых паскудин. Внутри наверняка хоронится едва ли не столько же означенных тварей, и ежели ты сунешься на их территорию, они воспримут тебя ужно не в ипостаси добычи, а яко захватчика, бросив на твое истребление всю свою исступленную ярость! — да только оставшийся несгибаемым солдафон непримиримо саданул:       — Значит, ты, сукин сын, исполнишь свой ведьмачий долг и прикроешь в этом наступлении моих гвардейцев! — и злонравно оскалив зубы, приказал ожидающим дальнейших распоряжений подчиненным: — Отряд, выдвигаемся!.. — после чего взбеленившийся Освальд, отчаянно не желающий подчиняться произволу и попросту совать башку в петлю, остервенело зашипел:       — Какой еще ведьмачий долг, безрассудная ты курва?! С хера ли я должен подыхать ради твоей поганой Лирии?! Я и без того уже сопроводил твоих людей сюда — заведомо идти на корм чудовищам по твоей вахлацкой прихоти я не обязан и не собираюсь!.. Ты слышишь, что я вообще говорю?! Сунешься в их логово — и эти твари тебя растерзают!.. Сфорца один, и вдобавок одет в неприметные черные тряпки — у него есть несравнимо больший шанс проскользнуть мимо чудовищ незамеченным. Тебя же в твоих громыхающих и начищенных до блеска доспехах сии свирепые паскуды засекут за версту!.. И коли уж ты, межеумный стервец, вопреки моим упреждающим доводам, все же желаешь так бесславно загубить своих людей — не стану чинить вам препятствия!.. А только сам я в эту скверну не полезу!.. Не в компании нищих умом окаянцев — и уж точно не на безвозмездном начале!..  — выслушал разгневанный капитан сии не лишенные резона ведьмачьи предостережения — и вместо того, чтобы вконец-таки внять доводам ослепленного упрямством рассудка, выхватил из рук одного из гвардейцев взведенный арбалет и грубо уткнул его в грудь замолчавшего мастера... Заскрежетавший зубами ведьмак опустил лютующий взгляд на уткнувшийся в грудину железный наконечник болта — в голове проскочило понимание: если орудийный механизм, удерживающий пеньковую тетиву в натянутом состоянии, сейчас ненароком сбойнет, пущеный болт проткнет его тело насквозь... Остальные законники также беспрекословно подчинились, наведя заряженные самострелы на позволившего себе полемику бирюка.       — Полезешь, мерзавец, — свирепо рубанул капитан, — полезешь и будешь всячески содействовать поимке преступника! Потому как иначе я просто тебя пристрелю за отказ подчиняться закону. Десять обученных гвардейцев из моего отряда отдали свои жизни ради выполнения поставленной перед нами задачи. Мы все готовы это сделать. И если ради задержания шпиона потребуется положить еще и твою никчемную жизнь — за мной не постоит... Потому, ежели хочешь выжить, ты будешь безоговорочно подчиняться мне, выродок: ты напрямую заинтересован в том, чтобы похитивший планы крепости преступник оказался в руках лирийского правосудия.       Взбелененный происходящим Освальд с кипящей ненавистью уставился на окаянного самодура: чертов зубоскал буквально волоком тащил его в петлю! Проклятый недоумок не имел никоего понятия даже о малой доле тех опасностей, что подстерегали путников вблизи гнездовья чудовищ — и все равно продолжал бездумно обрекать зависящего от него ведьмака на погибель! О, если бы только было возможно, взбесившийся мастер просто выбил бы безмозглому окаянцу его надменные очи, измолотив паскудную образину до потери сознания!.. Ох, и излупцевал бы паршивца за столь бездумное распоряжение жизнями!.. Да только пировавшие поблизости гарпии уже наверняка не обошли бы подобную дрянную междоусобицу свойским вниманием, непременно приметив завязавшуюся схватку... Не было у загнанного в угол мастера возможности отстоять свою свободу, не подставляясь под удар — и вдобавок не рискуя беззащитной душонкой воспитанника. Попробуй он сейчас напасть на проклятых законников — гарпии в итоге растерзали бы всех... И хоть от злости буквально сводило челюсть, ныне разъяренный убийца чудовищ был бессилен перед произволом межеумного сумасброда: жестокая судьбина не оставляла ему ничего иного, окромя как подчиниться самоубийственному приказу. Покосившись на затихшего воспитанника, какой от испуга страшился даже нормально дышать, возжелавший уберечь его от угрозы ведьмак процедил:       — Да будет так. Но только если мой мальчишка останется здесь, — ответом чему стал совершенно безжалостный рык капитана:       — Ты не будешь ставить мне непрошенные условия, смерд, — и засим, даже не взглянув на сжавшегося от жути себемирова отпрыска, грубо приказал: — Мальчишка отправится с нами, — после чего крутонравно дополнил: — В его присутствии ты делаешься более управляемым, — и вконец-таки отвел от ведьмачьей груди арбалет, удовлетворившись одержанной победой.       Испуганный сопливец невольно прибился поближе к наставнику, стало быть, инстинктивно выискивая у поверженного мастера защиту от творимого гвардейцами беспредела — однако бессильно скрежещущий зубами Освальд всего лишь мрачно отвернулся, вновь глубокомысленно всмотревшись в силуэты беснующихся над искромсанной добычей гарпий. Вовсе не на такой поворот событий он рассчитывал, принимая решение переметнуться на сторону законников — ныне же дело начинало принимать совсем уж скверный оборот. Бездумный поход в кишащие чудовищами пещеры — да еще и в сопровождении неподготовленных пропащих простецов — просто не мог окончиться ничем хорошим... И все же связанный присутствием воспитанника Освальд был обязан подчиниться, обуздав ради него клокочущую злобу... Впрочем, как довольно хорошо было известно всем и каждому, держать человека в узде одним лишь грубым принуждением было абсолютно невозможно — и переломав пришедшего с повинной мастера через колено, чертов зубоскал де Эньен окончательно вымарал остатки его зыбкой лояльности. А чем могла окончиться сия необдуманная потеря, предугадать было несложно даже ребенку.