Я не создан для дружбы, Джон

      Я смотрю в твои глаза и пытаюсь понять, в какой момент все пошло не туда, куда следовало бы. Ещё недавно они были наполнены приятным теплом и радостью, отчего возникало совершенно абсурдное и неподдающееся логике желание улыбнуться. Знаешь ли ты, Джон, что они искрятся ярким светом, когда ты доволен и счастлив? Должен признаться, это… чрезвычайно неописуемое зрелище. Но сейчас вместо света плескаются тени: чёрные, мрачные, весьма угрюмые. Они вихрем проносятся по радужке глаз и напоминают смертоносные смерчи: жёсткие, хлёсткие, убивающие жертв своей остротой и внезапностью. Один мимолётный взгляд на них словно закольцовывает в арктическом холоде и сдвинуться с места не представляется возможным. А в грудной клетке появляется странная, непривычная тяжесть и подобно вредоносному вирусу распространяется по всему организму. Ни с чем несравнимое среди ранее испытываемых чувств. Такое гадкое, липкое, засасывающее в бесконечную воронку. Кажется, это вина? Скорее всего, именно она. Не помню, чтобы когда-либо мне приходилось её испытывать. Сложно определить наверняка. Полагаю, для тебя не секрет, что все эмоции и чувства для меня — это тёмные воды, огромные и неисследованные, поражающие хаотичностью и невозможностью взять под полный контроль. Они никогда не были моей сильной стороной, поэтому, к величайшему своему стыду признаю, что могу серьёзно ошибаться, объясняя данную… природу своих ощущений.       Моё преимущество — высокоразвитый интеллект и рациональный подход к суждениям. Мои знания весьма обширны: прекрасно разбираюсь в свойствах многих растений и ядов, великолепно работаю с образцами различных почв и определяю местонахождение каждой по их цвету и консистенции, обладаю огромным информативным материалом в области химии, анатомии, типографской работы, хорошо осведомлен подробностями уголовных хроник, а также в совершенстве владею навыками игры на скрипке. Наблюдение — частный вывод — общее заключение. Вот на чём построена вся моя работа — на могуществе человеческого разума. Мои знания, наблюдения и навыки — необходимые инструменты, отшлифованные до блеска. Но вот мир эмоций и взаимодействий с социумом… Я не питаю иллюзий на этот счёт. Мой характер прескверен. В этом ты успел убедиться далеко не один раз.       Помнишь наш разговор в Баскервиле? Я не лгал тебе, когда говорил, что у меня нет друзей. И дело вовсе не в спонтанном, вызванным психотропным веществом, стремлении уязвить тебя. Видишь ли, центром монолога на тот момент был я. Не ты. А точнее, мои коммуникативные навыки. Говоря столь безжалостную вещь, я имел ввиду нечто иное. Не то, что ты не являешься моим другом, нет. Ты — лучший друг, которого можно было бы пожелать. А вот я — совершенно неподходящая кандидатура для этой роли. Тебе ведь об этом неоднократно говорили, не так ли? Уверен, именно Донован, как доблестный и благородный сержант, пыталась донести до тебя очевидную мысль.       Мне не нравятся люди, Джон. Полагаю, это взаимно. Подавляющее большинство, к сожалению, — это идиоты, слепая серая масса, неспособная логически думать и даже не желающая учиться критически мыслить. Все они зависимы от личных симпатий и образов. Стоит только появиться богатому эпатажному типу на экранах телевизора рядом с детьми или животными, как всё, они готовы вообразить себе, что он благороден! Пф! Все они предпочитают жить в красивой лжи, напоминающей разукрашенную картонку: выглядит приятно и симпатично, но стоит пойти дождю — и она развалится. Зато я для них — эгоист, хам и психопат. Оспаривать первые два пункта не стану, ибо отрицать истину — в высшей степени глупо. Однако что насчёт последнего… Будь я действительно психопатом, то, вероятнее всего, избрал бы несколько иную карьеру. Только кому действительно надо задуматься об этом? Кто по-настоящему захочет сделать столь простое умозаключение? Доказывать обществу что-то, касающееся личностных качеств, — откровенно пустая трата времени. А притворяться милым для достижения этой цели я считаю противным и недостойным занятием.       Я не просто так говорил, что одиночество бережёт меня, ибо оно самое надёжное из всех имеющихся состояний. Оно не приносит ни разочарования, ни горя, ни боли. В нем нет сантиментов, тревожащих душу напрасными надеждами. В нем нет притворства, которое я всегда порицал. Ни к кому не привязываешься, никому не веришь, следовательно, тебя никто не предаёт, не использует в своих интересах и не уходит. Одиночество милостиво избавляет от многих неудобств и драматических сцен с теми, кто временно занимает позицию близкого человека. Когда ты сам по себе, то гораздо более честен и получаешь ровно то, на что рассчитываешь изначально. Ни больше, ни меньше. Вспомни, например, Джанин. Я использовал её, а она в свою очередь меня. Всё справедливо. Мы с самого начала не были связаны тесными, доверительными отношениями. В противном случае реализация наших планов претерпела бы ряд эксцессов.       Так странно, что до знакомства с тобой я не испытывал такой… Такой странной потребности в людях. В приемлемой аудитории. Это так нелепо! Нелепо потому, что приносит до абсурда сильное наслаждение. Радость, когда искренне восторгаются тобой и твоей работой, крайнее изумление во время пламенной защиты от нападок завистников, и ощущение… Интересное, непривычное ощущение, обволакивающее всего тебя целиком, подобно одеялу или мягкому пледу, когда слышишь, как тебя зовут домой и говорят, что ты нужен. Не твои навыки и знания, не связь с самим «Британским правительством» или деньги, а именно ты. Осознавать эту мысль представляется мне весьма необычным опытом. Она настолько нова и не вписывающаяся в привычную картину мира, что заставляет впасть в некое подобие анабиоза и погрузиться в пучину Чертогов. Лишь бы подумать, подумать, подумать… И хорошенько усвоить перед распределением в определённый каталог информации. Важной информации.       Знаешь, Джон, я совсем не умею быть деликатным. Вежливость не мой конёк, как и и понимание чувств окружающих. Долгое время она была для меня абсолютно ненужной социальной условностью, эдаким никчёмным рудиментом, мешающим эффективной работе. Что она могла мне дать? Напрасную трату времени в расследовании и гипотетическое увеличение числа жертв, когда счёт идёт на секунды? Появление сомнительных доброжелателей в моей жизни? Я не видел во всём этом никакой пользы, только вред. Поэтому избегал её, уподобляясь объекту аменсализма*, на первых стадиях формирования человеческих взаимоотношений. Однако в эту минуту данное убеждение представляется весьма… неудобным, мешающим устранить одну досадную проблему.       Твою злость. Твою обиду. Выражение чистейшей боли в твоих глазах и чрезвычайного напряжения во всей позе. Сжатые кулаки, опущенная голова и плечи, стиснутые зубы, хмурые брови, плотно сжатые губы. На лицо желание ударить, наорать, высказать пару неприятных, но правдивых вещей и уехать… Уехать?! Но ты сдерживаешься изо всех сил. Почему?       Я… Я часто раню тебя… И, знаешь, мне жаль, что не всегда получается удержать себя от злых, горьких слов, ибо ты один из немногих, кто отнёсся ко мне по-доброму. По-человечески, с сочувствием, теплом и поддержкой, без всякого притворства и надменности. Крайне нетипичное поведение для нормального человека. Или для того, кто должен считаться нормальным, соответствующим определённым общественным стандартам. Среднестатистический гражданин либо красочно посылает меня в котёл к дьяволу, либо просто убегает из страха быть разоблачённым. Ты же другой. Более настоящий, живой. Очевидно, заслуживающий в ответ доброго отношения, участия и уважения. То, чего я обычно не оказываю никому. Кроме родителей, пожалуй, но они — исключение, подтверждающее правило. И теперь ты тоже в него должен входить… А я даже не могу нормально извиниться перед тобой. Прости.       Глубоко вздыхаю, пытаясь набраться мужества перед важным шагом, важным жизненным действием, открываю рот, собираясь произнести необходимые слова, но вместо этого глотаю воздух, словно выброшенная на сушу рыба, и растерянно замираю, не понимая нелепой реакции организма. Сравниваю ситуацию с серийными убийствами и махинациями Джима Мориарти и нахожу последние два с точки зрения здравого смысла более устрашающими. Но в них я вёл себя гораздо собраннее и хладнокровнее, чем сейчас. Почему? Это нелогично!       Закрываю глаза, чтобы спрятаться от тьмы и бушующего урагана. Кажется, я вижу море. Мрачное, холодное, полное ярости и осуждения. Оно накрывает меня с головой и я тону, неумолимо притягиваюсь к неизвестности. Впервые за долгое время мне страшно. По-настоящему страшно, словно я вот-вот задохнусь и умру, словно сейчас я потеряю нечто ценное. Грудь сжимают тиски, и я напрягаюсь, пытаясь спасти себя от безумной стихии. Греблю руками, минуя агрессивные волны и сражаюсь с невыносимым давлением. Чувствую удар. И ещё один. Кривлюсь от неприязни, кашляю, стараясь избавиться от лишней воды в организме, тянусь вверх и поднимаю руку. Отчаянно надеюсь вот-вот выбраться наружу и положить этому идиотскому апокалипсису конец, как вдруг перед глазами мелькает яркая-яркая вспышка и озаряет всё пространство. Меня пронзает нечеловеческая боль, да такая, будто кто-то незримый разбирает моё тело на атомы и собирает обратно. И я падаю обратно на дно, притягиваемый ещё большей силой, чем было раньше, подобно изуродованной марионетке, и корчусь, корчусь, корчусь…       Резко вздрагиваю и возвращаюсь обратно к реальности, усиленно стараясь убедить себя в нереальности ощущений. Сам себе я напоминаю электрический импульс: нервный, дёрганный, абсурдно хаотичный и возбуждённый. Слегка покачиваясь, наклоняюсь вперёд и прячу лицо в ладонях. Весьма глупое решение, ибо оно нисколько не решает задачу. Но отчего-то кажется сейчас самым необходимым и спасающим от безысходности.       — Я нелепый человек, Джон. Абсолютно невозможный. Впрочем, ты это итак прекрасно знаешь без моего комментария, — внезапно вырывается у меня. По правде говоря, я рассчитывал по-возможности выдавить извинения из собственной глотки. Силой, если бы пришлось, главное — устранить нежелательные последствия, избавить человека, ставшего родным, от боли, но фразы в голове превратились в какой-то странный сумбур. Мне бы хотелось заткнуться, немедленно прекратить отвратительный набор слов, почистить свой процессор от мусора, перезапустить систему, немедленно перенастроить. Но отчего-то все попытки оказались безрезультатными, а слова всё продолжали литься и литься, словно долгое время находились в заточении. — Если ты захочешь уйти, я пойму, судить не стану. Хоть сейчас. Пойму, потому что… — тяжело сглатываю, силясь перебороть неконтролируемый поток и вновь терплю поражение. — Знаю совершенно неоспоримый факт: я не создан для дружбы. Да и ни для каких вообще отношений в принципе.       Последнее предложение откидывает меня назад, в несуществующий подводный мир. В нём нет ничего красивого, как бы не хотелось увидеть обратное: серые обшарпанные булыжники, неприглядно грязный песок и мутные-мутные водоросли. Ни живности, ничего, только сплошная пустота без упорядочивания и без хаоса. Одно унылое зрелище, лишённое мало-мальской индивидуальности и красок. Примерно так себя я чувствую: придавленный, неспособный сделать ни шагу, замерший, будто утонувшая мраморная статуя и думающий, думающий, думающий…       Думаю вроде бы обо всём и в тоже время ни о чём. В голову лезут непрошеные мысли о собственной натуре, о том, какого человека собой представляю. Эти мысли похожи на назойливых хищных рыбок, жаждущих полакомиться внезапно свалившимся мясом. Я стараюсь отмахнуться от них, прогнать прочь, но вот незадача, они неумолимо возвращаются обратно и продолжают кусать. Я вздрагиваю от боли, от которой бежал уже много лет, и смотрю на собственную суть. А она такова: слишком груба, слишком цинична, к чувствам других абсолютно равнодушна и совсем не стеснена в жестоких выражениях. Мне становится неудобно, я ясно понимаю, что на удобства окружающих мне глубоко всё равно. Я всегда говорю чистую правду, не щадя нежные души. А следующая мысль пронзает ядовитой стрелой, заставляя внутренне съёжится: Разве нужен кому-то такой друг? Друг, который не понимает и не уважает желание жить в сладких иллюзиях?! Друг, плюющий на все социальные нормы…       Меня уносит новым головокружительным потоком. Я шумно выдыхаю и стараюсь взять свои чувства под контроль. Мне совершенно не импонирует сложившаяся ситуация. Мне не нравится чувствовать себя беспомощным, незваным гостем в собственном теле. Это нелепо. Это какие-то странные издержки невыспавшегося организма. Сколько я уже нормально не спал? Дня три, четыре? Или пять? Кажется, моё тело решило отомстить мне за ненадлежащий уход.       Как глупо. Настолько быть зависимым от вместилища собственного разума… От его реакций, от его мимолётных потребностей, жертвовать бесценным временем… Время, которое можно было бы потратить на нечто более существенное! Пф!       Ещё глупее зависеть от людей. Впускать кого-то в свою жизнь, кого-то чистого душой, чтобы позднее его оттолкнуть и стать причиной боли. А потом страдать и грызть себя изнутри, осуждать за напрасное желание быть кому-то нужным, корить за то, что печальный исход не стал заранее известным, логически выверенным. Можно подумать, у людей терпение бесконечно! Каким же надо быть идиотом, чтобы не суметь вычислить разрыв всяческих отношений! Оно ведь неизбежно!       За водоворотом мыслей я перестаю замечать очертания реального мира и не успеваю отследить малейшие колебания звуков. На мой локоть опускается грубая, шершавая ладонь, и я вздрагиваю от неожиданности. В то же мгновение слышу тёплое дыхание и знакомый низкий голос, заставивший моё сердце дрогнуть и сменить частоту ударов. Хм. Удивительно, я привык считать, что данный орган у меня отсутствует.       — Дурень ты, Шерлок, — в тихом шёпоте чётко проявляются оттенки усталости, печали и нежности. Они тонкими нитями проникают под кожу, мягко касаются тканей и ласково оплетают каждый орган, действуют так, будто надеются отыскать рану и залечить её. Возможно, мои метафоры недалеки от истины? Стоит вспомнить свои наблюдения за Джоном, его моделью поведения. Его жесты, мимика, способ коммуникации с людьми… Кажется, будто желание защищать и исцелять заложено в самом его генетическом коде. Звучит абсурдно, конечно, но почему-то эта мысль воспринимается мной как нечто правильное и красивое.       — Никуда я от тебя не денусь. Плавали, знаем, проходили. Я не для того горевал по тебе два года! Чёртовых два года! Не для того, чтобы избавиться от тебя! — Изумительно, как гнев, надежда и нежность переплетаются друг с другом, образуя восхитительную молнию, полную контрастов. Ты сейчас наверняка качаешь головой и смотришь на меня осуждающе. Представляю это зрелище в ярких фееричных красках и надеюсь увидеть его собственными глазами, но отчего-то отказываюсь от прекрасной возможности. Отчего-то я демонстрирую чрезвычайно глупое упрямство и продлеваю добровольное заточение во мраке.       Твои пальцы осторожно касаются моих ладоней и медленно отводят от лица, вынуждая посмотреть на тебя. Невольно напрягаюсь, будто ожидаю неминуемого взрыва от протекаемых процессов разложения, но поддаюсь молчаливой просьбе и поражаюсь тому, что вижу. Вместо ожидаемых теней в твоих глазах отражаются всполохи. Яркие-яркие, ослепляющие, манящие и похожие на причудливые узоры. В эти узоры сплетается новая гамма чувств: беспокойство, непоколебимая стойкость и искреннее желание помочь. И последнее сейчас воспринимается самым восхитительным из всех. Что странно, ведь несколькими днями раньше я выделил бы другое чувство.       — Шерлок, — поразительно, но твои уста, твой голос рисуют в моей голове изящную скрипку. Я отчётливо слышу дивную игру, стройную музыкальную композицию, идеально выверенную смычком «Лунную сонату» и тяжело сглатываю, покоряясь красоте звуков. Воображаю огромные, неописуемо богатые помещения, украшенные множеством позолоченных стульев; большие сцены, сверкающие под светом изысканных люстр; и плотные-плотные шторы с фантастическим растительным рисунком… Вспоминаю концерты, посвящённые великим композиторам, своё ликование и безумное восхищение мастерством исполнителей и едва ли улыбаюсь. А после смаргиваю, позволяя красочной картине раствориться и померкнуть на фоне взволнованного лица моего доброго доктора.       — Я с тобой не из-за твоего чёртового интеллекта, Шерлок, — я вижу досаду, промелькнувшую на родном лице. Полагаю, ты понял, что часть речи я благополучно пропустил. Но останавливать её не собираешься. Думаю, её начало было весьма эмоционально. — Я, безусловно, ценю его, но не он является самым важным в тебе!       Ты смущаешься, запинаешься, а я сдвигаю брови в недоумении, силясь понять, что, по твоему мнению является таким невероятно важным, что превосходит мой разум по значимости. Перебираю множество вариантов, сопоставляю, сравниваю и каждый по итогу отметаю, находя их либо нелогичными, либо выглядящими несвойственными мне характеристиками. Так проходит несколько утомительных минут, по итогу которых выясняется, что все мои старания бесполезны. Как бы я не старался, верный ответ так и остался любопытной загадкой.       Наконец, ты отказываешься от неуместной неловкости и решаешься заговорить.       — Ты надёжен, Шерлок. Я знаю, что всегда могу положиться на тебя, — ты старательно отводишь взгляд и прячешь кулаки в карманах. Видимо, в твоей душе вихрятся такие же сильные эмоции, как и в моей. Однако сохранять внешнее самообладание у тебя получается вполне неплохо. Во всяком случае лучше, чем у меня, что бывает крайне редко. — Ты честен. Я знаю, что если тебе что-то не нравится, то лгать не станешь. И альтруистом прикидываться тоже.       Чувствуя подвох, поджимаю губы и выпрямляюсь. Направляю сосредоточенный взгляд в стену и пытаюсь соотнести эти слова с прошлыми действиями и реакциями друга. Паззл из данных составляющих упорно не складывался.       — Хм. Занятно. Я считал, что моя прямолинейность, граничащая с откровенной грубостью, тебя сильно раздражает.       О. Любопытно. Сейчас, даже не поворачивая голову, я чувствую, как ты начинаешь улыбаться и расслабляться. Хотя повода для подобного расклада явно не было. В чём же дело? Я ведь не шутил.       — Да, Шерлок, меня иногда злит твоё отношение к людям. Но так уж получилось: никто из нас неидеален. Все мы чем-то раздражаем близких, но это неважно, понимаешь? Если люди готовы принимать друг друга такими, какие они есть. Не только с преимуществами, но и с недостатками. Я бы предпочёл, чтобы ты был повежливее с очевидцами преступлений. Но это не значит, что я стремлюсь переделать тебя. Мне нравится то, что ты стремишься говорить правду, и совершенно не нравится то, как ты доносишь её. И всё же я принимаю тебя. Целиком. Так поступают друзья.       Принимаешь таким… Грубым, чёрствым, холодным… Не припомню, чтобы кто-то говорил мне подобное. На того же Майкрафта я в детстве равнялся, видя в нём пример для подражания, а потом перестал, стоило ему повзрослеть и начать относиться ко мне с высокомерной снисходительностью. На правах старшего брата, разумеется. Конечно, за его маской прячется некое… беспокойство обо мне, и всё же я научился вести себя нагло и высокомерно ему в ответ. Ты же другой… Более открытый, эмоциональный, не требующий ничего взамен. Это… Непривычно. Странно больно, словно чего-то похожего мне бы хотелось видеть от ещё одного человека… И до ужаса приятно.       Наклоняюсь вперёд и упираюсь руками в стол. Слишком много новой информации о себе и ситуации в целом. Чувствую необходимость в систематизации и составлении объективной оценки. Опускаю веки и расслабляю плечи, надеясь погрузиться в Чертоги и заняться этим немедленно, однако у моего организма явно иное мнение на этот счёт. Хотя, как у сосуда может быть мнение?! В висках ощущаю нарастающий дискомфорт, а лицо будто бы разом отяжелело… Комната закружилась и превратилась в мутное пятно, и я начал осядать, осядать, осядать… Как марионетка. Прямо как в том несуществующем холодном, совершенно беспросветном море.       Но упасть не успеваю. Ты вовремя подхватываешь меня, запрокидываешь руку на плечи и прижимаешь меня к себе. В обычное время я бы воспротивился, возмутился, особенно в присутствии кого-либо другого, но сейчас со мной ты. А тебе я верю. Я знаю: ты не подведёшь меня, не станешь насмехаться и всегда поможешь… Типичный герой. На эту тему нередко посмеивался и шутил, но по правде говоря, я рад, что ты именно такой, мой дорогой друг, Джон Ватсон.       — Кажется, кто-то снова пренебрёг элементарной потребностью в отдыхе, — губы мягко искривляются в усмешке, на лице читается тревога. Медленно огибая повороты, я замечаю в твоих глазах прежний свет и невысказанное, плещущееся где-то рядом, на самой поверхности: «Ты совершенно не заботишься о себе. Это ужасно и очень глупо. Как врач я осуждаю это. Но как друг сочувствую и сейчас позабочусь о тебе».       И почему-то в этот момент становится сладко-сладко, аж до абсурда. Чувствуя прилив благодарности, позволяю лёгкой улыбке расползтись по лицу.       Явно уподобляясь какому-нибудь счастливому идиоту.       — Да кому нужен этот отдых… Сущая глупость, — вяло отвечаю на нелепое заявление и к своему огромному неудовольствию испытываю непреодолимое искушение зевнуть. Будучи гордым мужчиной, силюсь скрыть это недоразумение или хотя бы утаить. Но, судя по твоей широкой ухмылке, делаю вывод, что моя попытка оказалась провальной.       — Нормальным, здравомыслящим людям. Всем тем, кто не хочет умереть от банального недосыпа.       — О, — тихо смеюсь, и сильнее опираюсь на тебя, пока мы осторожно поднимаемся по ступенькам прямиком в спальню. — Такая смерть действительно банальна. И очень скучна. Отвратительно, Джон. И всё же смею заявить, что не отношу себя к категории нормальных людей.       — Да уж кто бы сомневался, — полуприкрытые веки и сгущающееся темень не мешают лицезреть знакомое закатывание глаз, позабавиться вдоволь и хмыкнуть. — Я склонен согласиться с тобой, Шерлок, однако даже гениям необходим сон. Иначе функционировать не получится.       Не могу удержаться от тоскливого вздоха и необъяснимой волны жалости к собственной персоне.       — Скука.       — Такова жизнь, и нужно с этим смириться, — почти снисходительное замечание едва ли не вызывает возмущение с моей стороны, я кривлю губы, но ты наглым образом игнорируешь это. Минуя последнюю ступень, ты отворяешь дверь и, крепко удерживая меня, аккуратно ведёшь вперёд, помогая ориентироваться в пространстве. Настоящий проводник света… Настоящий и совершенно незаменимый.       — Несправедливо, — опрокидываю голову вверх и позволяю себе пронзительную, как мне кажется, жалобу. Будто бы она что-то способна изменить. Но я же невыносимый человек с прескверным характером. Имею полное право!       — Должен огорчить тебя, Шерлок, но жизнь вообще редко справедлива. Впрочем, ты и без меня это знаешь, — бережно, будто фарфоровую куклу, опускаешь меня на кровать и окидываешь пристальным взглядом излишне бледную кожу и яркие-яркие мрачные круги под глазами. В этот раз я не сумел сдержать презрительного и надменного фырканья. Можно подумать, я кисейная барышня или твоя любимая жена! Но активно высказывать недовольство не собираюсь. То ли от помутнения рассудка, то ли правда от сильной усталости. Надеюсь, последний вариант ближе к истине.       Обречённо покачнув головой, будто готовясь к встрече с неизбежным злом, я кладу голову на подушку и чувствую, как твои руки накрывают меня одеялом. Вопреки логике и здравому смыслу в горле тут же возникает тугой комок. С трудом справившись с ним и истратив на это удручающе большое количество времени, закрываю глаза. Ворочаюсь, укутываюсь в кокон и обустраиваюсь поудобнее, чтобы отплыть в мир сновидений. Надеюсь погрузиться в безмятежность, но понимаю, что не могу. Будто что-то мешает. Не могу объяснить, что именно. Вероятно, нечто неуловимое, до нелепости простое и очевидное. Как будто не хватает чего-то важного, чего-то очень существенного. Того, без чего душевное спокойствие и представить сложно… Того, что всегда находится рядом и даёт смысл всем примитивным человеческим радостям. Кого-то знакомого? Родного?       Неужто Джона? Да, наверное, его. А кого ещё? Собственно, а где он?       В комнате непривычно тихо. Моё тело напрягается, подобно струне инструмента, на котором вот-вот начнут играть, и я от досады скриплю зубами. Неужели он ушёл? Убедился, что я в безопасности, не способен себе навредить, вот-вот отрублюсь и… Он покинул дом? Нет, у Джона теперь другой дом. В конце-концов, у него теперь жена. Он не может снова, как раньше, каждый день ночевать на Бейкер-стрит. Я давно принял то, что помимо меня у него есть ещё один родной человек. Причём, весьма прекрасный. И всё же… Отчего-то на душе возникло горькое, очень гадкое чувство безвозвратной и невосполнимой утраты… Ох, кажется, в грудной клетке что-то отозвалось сильнейшей болью. Полагаю, это сердце, которое наверняка после этой утраты навсегда станет мертвым и…       — Шерлок, Шерлок. Стой. Тише, тише, я здесь, — над ухом раздался обеспокоенный и очень грустный голос. Его появление оказало на меня удивительный эффект: сковывающий холод плавно уступил место невероятному, желанному теплу. На плечо опустилась знакомая шершавая ладонь. Прикосновение подарило поддержку, обволакивало надеждой на светлое будущее и унимало грозы, бушующие где-то там, в глубинах обширного сознания. И я облегчённо улыбнулся.       — Прости, что заставил волноваться. Мне нужно было позвонить Мэри, — в твоём тоне прозвенели нотки лёгкой вины, и последние крупицы иррациональной паники наконец исчезли. — Я должен был предупредить её, сегодня ночую здесь. Ты же не против, надеюсь? — К оттенкам печали примешалась неуверенность, что изумило меня. Очень сильно изумило.       Против? Против твоего присутствия? Одно только предположение, что я не хочу видеть тебя здесь, звучит крайне нелепо. Оно может касаться кого угодно, практически любого лондонского идиота, но тебя? Нет уж, только не тебя! Как я могу быть против тебя?!       — Не говори… чушь… Джон, — из-за накатившей усталости мне становится всё тяжелее проговаривать вслух целые предложения. Измученное тело чуть ли не умоляет об отдыхе, но, боюсь, в эту минуту, я вынужден его отложить, дабы кое-что прояснить. Я бы не хотел отключаться, только не тогда, когда моего друга обуревают эмоции. Зато отчаянно хочу уберечь его от голодных демонов, поэтому изо всех сил сопротивляюсь сонливости. — Я только… рад… что ты… здесь. Не глупи.       Приподнимаю веки и на миг встречаюсь с твоим взглядом. Глядя, как страх постепенно покидает тебя, я улыбаюсь и окончательно расслабляюсь. Окружающий мир вновь превратился в абстрактное пятно. Тени заполонили всё пространство и вместо опасения они обещали приятный покой. Сильнее уткнувшись носом в подушку, я почувствовал, как пространство стало немного теснее, а одеяло будто бы плотнее. На периферии сознания слышу скрип пододвигаемого стула, а после — шелест страниц, очевидно, старых, потрепанных, принадлежащих книге, которая владельцу безумно дорога. Примитивный шум, ничего не значащий в обычные дни. Но сейчас он воспринимается великолепной мелодией, погружающей мозг в своеобразную медитацию…       — Спи спокойно, Шерлок. Я буду рядом, даже не сомневайся, — тихий голос дарует странное наслаждение и, размывая границы реального, рисует образы минувших дней. Весьма смутные образы и тем не менее легко узнаваемые. Выслеживание преступников, ночные погони, громкий неуместный смех посреди оживлённых улиц, абсурдные беседы, увлекательные эксперименты и захватывающие приключения. Что может быть лучше? — Спасибо тебе. За всё спасибо.       За что конкретно ты решил поблагодарить меня, я так и не понял. Боюсь, разговор вытянул из меня все силы. Однако это не важно, с твоими словами я сумею разобраться позже, когда верну способность ясно мыслить. А сейчас я просто позволю себе просто плыть в бескрайнем тёплом потоке и осознать себя счастливейшим человеком на свете, которому довелось заполучить драгоценнейший из всех даров — настоящую и, безусловно, великую дружбу.