Юные волны.

<Солнце, подобно ветвям, Извивается в твоих волосах, Яркой кистью рисует узор на обоях сквозь тюль.> Янтарём — не золотом — глаз, Большая Птица бесстыдно слизывает последнюю каплю самообладания Ральфа. Мужчина нервно закуривает, глядя, как по лицу его медленно гуляет взгляд Большой Птицы. Птичий папа, облокотившись своей тощей фигуркой о подоконник высунул руки и голову на длинной шее наружу. Волосы длинными, соломенными иглами спадают с плеч, одетых в чёрный пиджак, пока Стервятник головушку свою склоняет в бок. А затем скрывается в стекле балкона. Однако воспитатель всё ещё может видеть, как тот, обхватив обеими тонкими ладонями бутон розы, едва поднявшей свою прекрасную головку, нежно целует её, чуть касаясь губами лепестков. Что-то шепчет, заговаривает, видно, и, бросив еще один взгляд сквозь мутное стекло балконной стенки, уходит в комнату своей стаи, оставляя без сожалений Чёрного Ральфа. Трехпалого, железного мужчины. От чего железного? Да от того, что в нём стержень силы невероятной, коли он по-прежнему держится на этой работе. Много лет заботится о противных детях, верещащих, ноющих, плачущих целыми днями. Носит им, больным и немощным, сладкую-пресладкую манную кашу без комочков и стоит над ними, как надзиратель, чтобы удостовериться в том, что каша отправится в рот, а не в ближайший горшок с цветком. Много лет он гладил их по головам, заплетал косички длинноволосым мальчишкам, издалека похожим на девчонок, убирал постели и проводил долгие беседы о поведении, в стиле <Что такое хорошо и что такое плохо>. Среди них, этих доносков, недоносков и переносков, как-то раз ему повстречался один особенный недоносок. Сутулый, белоснежный, в поеденой молью горностаевой мантии и весь в перьях, блестящих, смоляных перьях, с горбатым носом, кривущими зубами и ужасно вредной тростью, надсадно стучащей по полу, когда тот проходит мимо. Это оперенье отвратительно шло одинокой, гордой птице. Птичий папа всегда выглядел торжественно-спокойным. Как августовская лилия, стойко выдерживающая летний зной. Он не был красавцем. Даже отдалённо не напоминал действительно красивого подростка. Скорее, он был угловатым, бледным, обвязанным кружевным узором синих вен, паскудным ребёнком, за ухом таскающим длинную самокрутку. Однако было в нём что-то совершенно магическое. Очарование перезрелой нимфетки крылось в тонких ногах и по-детски изгибающихся в недовольстве губах. Никогда и никогда из доносков, недоносков и переносков не умел достать ключик от сердца этого железного мужчины, смотрящего на всех ледяными глазами. Но вот Птичий Папа с лёгкостью ветра снял с шеи Ральфа этот ключ и добавил в свою коллекцию, какую гордо показывал всему Дому, нося ключи, как ожерелье. <Ветви сирени в стакан - Намокают у солнечных ванн. Знаешь, а хорошо, если завтра наступит июль.> Гортанное <Р>, просящее, желающее, срывается с губ и тут же сцеловывается. Как это мерзко. И низко, очень низко, наверное, изучать волны рёбер, обтянутых тонкой кожей, своими руками, забравшись под рубашку чёрную. Очень грязно само по себе целовать мальчонку, так резво шепчущего <Р1-Р1-Р1>, ведь ты ненавидишь свою кличку, и ненавидишь это ужасное влечение. Потому что выпуск через год. Потому что никто ещё не ушёл, но выкормыши Птичьего Папы уже оплакивают утрату. Это ужасно. Это просто отвратительно. Но с вожделением справиться труднее, чем с отвращением к себе. <Танцы в осеннем лесу Начинаются в восемь утра. Волны оставят по небу птиц катера.> Они вновь встречаются на балконах. Эти балконы расположены совсем близко друг к другу. Но они, глупые, никогда не разговаривают, даже если есть возможность. Даже когда нужно разговаривать, они молчат и просто смотрят друг на друга. Неизбежность конца ощущается ярко. Однажды Стервятник высунул руку. И Ральф своей, искалеченной, смог взяться за ладонь воспитанника. Жилистая, тонкая рука. В ней сырость грунта, в ней свежесть лепестков, и горечь утраты очередного растения, увядшего раньше срока. Это был чистый, это был искренний момент. Не было никогда громких слов <Я люблю тебя>. Было молчание, служащее самым ясным и доступным языком. Вскоре между балконами появилась длинная нить. Нить медленно, но верно обрастала вьюном. А то, дорога от сердца к сердцу. Вьюнки на языке цветов означают <Я украду твою жизнь>. Птичий папа мог это сделать. Он мог одним метким ударом кулака в грудь раздробить рёбра, и, забравшись в самую грудную клетку, цепкими пальцами вырвать сердце, оставляя его себе на память. Ральф боролся, как мог. Бог мой (что ещё за <Лог мой>? Автозамена, ты пьяна, иди спать), он сопротивлялся долго и упорно, обрывая нить, протянутую Большой Птицей, не давал расти вьюнку, чертыхался в слух и даже обрушал свой гнев на причину бессонных ночей и мерзких мыслей. Но, милый, было поздно. Ему оставалось лишь отдаться златоглазому дьяволу, какой распял и прибил булавками к полотну, как одну из тех бабочек, что украшали стены третьей комнаты. Лето сменялось осенью. Волосы покрывались проседью, его, наружного, время не щадило. Ральфу не удавалось проскакивать мимо него так ловко, как получалось это у детей Дома. Вьюнок разрастался. Красивым и нежным цветом, он заставлял мечтательно останавливаться на балконе и долго смотреть в соседний, в нетерпении подрагивая, когда же выйдет Большая Птица. Но Птица никак не выходила. Птица исчезла. Её пропажу удалось заметить не сразу. Но птица ушла, ни с кем не попрощавшись. Ушла, как ушла названная мать дома. Ушла, оставив после себя шлейф странных, тяжёлый духов. Ушла, оставив после себя горшок с маргариткой. Маргаритка — верность. Пускай Птицы в Доме больше нет. Пускай птенцы рыдают, склонившись над опустевшей постелью. Ральф, нашедший цветок, забрал его себе. Он знал, что Стервятник будет принадлежать ему. Он верный, как собака, черт его дери. Даже за пределами Дома. О, нет, он не пролил не слезинки. Но каждый день приходил на балкон в их время, чтобы почтить память гордой птицы, некогда живущей в этих стенах. <Яркий рябины рассвет Положил руку мне на плечо, Я чувствую запах травы и жар от углей из костра.>