а мы падаем, падаем вниз

— Сожалеешь? — … — Ясно.       Он до сих пор помнит тот взгляд, с которым этот человек на него посмотрел. Эти голубые глаза, цвета ясного моря, были переполнены сильнейшим испугом, какой-то невыносимой горечью, которую он не мог понять. Наверное, он просто отказывается верить в сожаление; наверное, он просто топит себя в этом мраке тяжёлой боли, а потому и не желает уже во что-то верить.       Сейчас по его лицу бьют капли дождя, однако тело… его уже давным-давно мёртвое тело, чувствует прекрасно знакомую, но столь мучительную боль. Холод ветра да дождя обжигает кожу, а глубокие раны отдаются странной пульсацией не только на боках, спине, животе, груди — везде-везде, во всём теле — а к тому же ещё и в сознании, из-за чего сумасшедше темнеет в глазах.       Ах, впрочем… впрочем он в любом случае это проходил. Ни раз, ни два, ни три, ни десять — сотни, может быть и того больше, тысячи и тысячи раз.       Да и ему не то чтобы больно. Сейчас уже не так мучительно: вполне себе терпимо, даже привычно; привык, привык, привык — не обращает, собственно, уже никакого внимания: бредёт по улочкам, по тёмным переулкам где-то, но где — и сам не понимает; где-то так точно — единственное, что, в конечном счёте, успокаивает.       Не помнит уже, сколько раз это происходило. Не помнит уже, сколько раз умирал.       Пускай и его взгляд затемнён, пускай и фантомная, и реальная боль бьёт в висках, пускай его тело стынет от холода, пускай оно и оказывается израненным двумя тысячью ножевыми, а за собой он влечёт кроваво-красный след… пускай… пускай так, но перед глазами он не видит пасмурного неба, не видит этих капелек дождя, не видит серые стены домов, у которых в конечном счёте и падает, оперевшись спиной о холодную бетонную стену. Да, точно… пускай так, ибо единственное, что он видит, так это образ — чей-то величественный, однако почему-то… такой близкий, совсем родной, горячо любимый. Почему-то…       Он чувствует призрачные мягкие прикосновения к своему лицу, чьи-то тёплые руки, мягкие, всегда нежные — знает, понимает, помнит, что те таковы; на себе же чувствовал, в конце-то концов. Его лицо поднимают вверх — чей-то едва различимый силуэт в его сознании, а он сам, на чистом рефлексе, поднимает голову.       А он-то прекрасно знает, кто это.       И как только капли дождя падают на это лицо, оно искривляется в гримасу чистой мученической боли.       Ничего и никого нет, кроме холодного ливня и серого неба.       Больно… Больно, больно, больно.       Ах, да, точно… точно… Это же прошлое, которое осталось в воспоминаниях, прошлое, которое будет храниться только там. Однако также это прошлое, которое преследует его, и которое преследует он сам.       Глаза закрываются, чисто механически; то не по собственному желанию, больше от усталости, от бьющий боли. Не хочет.       И всё же, перед глазами сейчас нет этой тёмной мрачной картины серых домов в грязном переулке; эта серость куда-то пропала, растворилась, точно капля акварели, упавшая на мокрый лист.       Может быть, в этот раз, это правда конец? Смешно.       Он видит яркие алые кленовые листья, которые падают один за другим ему в руки, а он ловит не только их, но ещё и взгляд тех голубых глаз на себе, который отзывается чем-то нежным, тёплым в груди.       Он ощущает холодные прикосновения кончиков пальцев, которые нежно проводят по тёплой, ещё живой, обнажённой спине, в какой-то успокаивающей манере, полной нежности. Касания легкие, невесомые; в них нет этой приевшейся обжигающей боли, нет чего-то страшного, жесткого, что обычно заставляет его идти и драться дальше; есть только желание отдаться, почувствовать что-то давным-давно забытое, утерянное в потоке нескончаемой муки.       Помнит, бережёт, всё ещё желает вновь почувствовать, пускай отныне и впредь больше не сможет — это бесконечно-вечное страдание.       На языке вертится то имя, то чужое, как знает, имя; имя, которым он звал того в муке и в радости, в счастье и в горечи. Имя то было любовью, имя то было святыней.       Это имя он пронёс через всю свою долгую и мучительную жизнь, однако своё во веки и навсегда позабыл.       Он отдал любовь, оказавшись любимым. Он дал любовь, оказавшись по итогу убитым.       Больно… как же больно…       Но даже в этой муке, в этом страдании, ему чудилась нежность, ласка, видя это всё забытое в омуте времени, как наяву.       Мёртвые не чувствуют боли, мёртвые, не скорбят по истлевшему, не скучают по призракам из прошедшей жизни. А он? Исключение, быть может; ошибка, обречённая на страдание. Наверное, такова судьба, его жизнь… пускай всё это… существование жизнью не назвать. — Без тебя, я — ничто, — слышится откуда-то сверху в воспоминаниях, — мой мир без тебя — ничто… вся моя жизнь без тебя ничего не значит, — мягким шёпотом говорится близко к его уху.       Дыхание кожу обжигает, заставляя, поморщившись, глянуть в глаза, которые оказались почти напротив, но не совсем.       Больно.       А в ответ же не было его слов, а они и не нужны были; всё отражено во взгляде — примесь некой жалости, но нежности, некой страсти, однако истинной, чистой любви.       Больно. — Тебе настолько нравится именно так целоваться?.. — тихо спрашивает он, когда его потянули вверх за подбородок.       Больно.       Поцелуй, поцелуй, поцелуй и ещё один поцелуй, и ещё множество последующих.       Больно.       Он обнимал его так, крепко; он боялся его отпускать и не хотел отпускать. В спину вцепился, оставлял красные-красные полосы на спине; не в муку, в наслаждение — причём обоим.       Больно.       Его взгляд скользил по этой обнажённой фигуре, однако задерживался на острых ключицах, по которым водил пальцами — то беззвучное признание, понятное обоим.       Больно.       Он улыбался, точно мальчишка. Он любовался им, точно влюблённый юноша, а хотя, он таковым и был.       Больно.       В истинной близости кроется своя правда; она была настолько интимна у них, настолько нежна по своей природе, что раскрывала их не с другой стороны, а показывала ещё больше их чувства, о которых они и так говорили да демонстрировали в действиях друг к другу.       Адски больно.       Но где-то, кажется, оба ошиблись. Ну, так он рассуждает и…       Думает, думает, думает; всё так плохо, всё так гадко, мерзко и убого, а так от того, что он так много думает. Он прокручивает это всё в голове; всё — сожаление по утраченной жизни.       Эти образы, воспоминания перед глазами; эти чащечки с белым вином, края которых искусно расписаны узорами цветов — они всплывают в мыслях; эти облака, плывущие в небе, напоминающие небесных гигантов-китов или воинов, павших на поле брани — он ему рассказывал о них.       И эти глаза, необычайно яркие, но почему-то потерянные, печальные, со слезами в уголках; те в памяти больше всего отобразились… но ещё губы, такие, бледные, нежно-розовые, но, как знает, мягкие и нежные, пускай немного обкусанные, обветренные, изогнутые в печали… С них слетело это: — В аду слишком холодно без тебя, Син-син.       Он помнит те тёплые руки, оказавшиеся на его щеках, он помнит слёзы, которые падали на его лицо, как дождь сейчас; он прекрасно, прекрасно помнит этот страх на лице другого. — Ничто не вечно. — из последних сил сказал он, вытирая слезу в уголке чужих глаз.       Больно.       Зачем он так много думает, зачем детали вспоминает, зачем акцент именно на этом делает — не понимает да и не хочет особо понимать. Впрочем, ясно одно: сдался. Некуда уже бежать.       В голове боль. Стоит такая невообразимо гремящая, давящая, такая пульсирующая; на один удар приходится второй, на второй третий и так далее: каждый последующий в сто крат по силе превосходит предыдущий.       Глаза свои закрывать-то не любит: всплывает это отравленное ядом прошлое с новой силой, с новой болью; точно заново по тысячному кругу он проходит свою изношенную жизнь.       Впрочем всё так, как сейчас; он заново прокручивает это.       Зачем?       Так много времени прошло, а о чём-то другом и помыслить не может — каждый день эта заевшая колющая пластинка, каждый день эти воспоминания, эта сансара жизни и смерти, это замкнувшееся кольцо уробороса: умирай, перерождайся, мучайся — диктует это, ранит сильнее.       В глазах его больше ничего не читается, кроме призрения, гадости и язвы всечеловеческого страдания его; на теле будут раны, но те затянутся — красное превратиться в белое; будет шрам, тут ничего уж не поделать, храни, береги, носи с гордостью; а вот душу… его душу, уподобленную демонической, вряд ли что-то или кто-то соберёт по этим разбитым выцветшим стёклышкам… если вообще желающий будет рад предпринять хоть что-то. — Зачем? —…       Ему лишь молчание было ответом.       Но ясно же знает, что даже так… даже так он будет помнить это имя. Этого человека. Эти ласковые поцелуи в спину, которые считали каждый-каждый позвонок поцелуем. — Извини. — Мне не нужны твои извинения. — произносит он вслух, когда на лицо падает последняя капля дождя.