Скаард

Малем распорядился позвать Алека. Было морозное утро. Проникал сквозь бумажное окно неласковый, цвета спелой хурмы рассвет. За тонкой стеной пела красиво птица, устроившись в ветвях старого дуба. Малем кутал руки в широкие рукава и слушал. Музыка была его любимым занятием и удовольствием, а кто как не птицы самые искусные музыканты? Алека не пришлось долго ждать. Он появился, тихо раздвинув створки. Задвинул их не менее тихо. Подошёл, склоняя голову. Спокойный, безмолвный. Малем помнил его другим. — Посмотри на меня, — приказал Малем. Потянулся к чашечке белого напитка. Вдохнул цветочный аромат, прикрывая глаза ресницами. Невольно оттягивал встречу взглядов. Потом всё же выпил одним глотком и поглядел прямо. Малем сидел на возвышении — он всегда должен быть выше своих подданных. Глаза высокого, статного Алека были как раз напротив. Голубые, почти даже серые, очень светлые. Кто-то (или он сам?) подвёл веки чёрным. Из левого уха длинная серёжка с неровными бусинами из гагата спускалась на плечо. Он постарел. — Рад приветствовать Вас, Ваше Величество. — Поклонился грациозно. И когда только так научился? И голос такой вкрадчивый, нежный. Жизнь в гареме с любого, даже самого гордого стервеца, сотрёт шероховатости. Малем не знал, что говорить. Не знал, что с ним делать. Брат перед смертью, уже весь серый, осунувшийся почти-труп, схватил его, пришедшего проститься, за шиворот, как бывало в детстве. Только вот в те времена брат был здоровым мужчиной, воином, а он был тощим мальчишкой, едва научившимся размахивать мечом да не мазать из лука. А там, на смертном одре, они поменялись местами. Малем стал мужчиной, а Его Величество стал немощной насмешкой над тем, кем был когда-то. И всё же на короткий миг силы вернулись к брату. Он подтащил Малема к себе. Вздулись вены и истончавшие мышцы на запястье. От ухмылки полопались ссадины на высохших губах. «Позаботься об Алеке, — сказал он. — Иначе я после смерти не дам тебе покоя». Это было разумно. Любимый наложник прежнего короля, разумеется, не был способен выносить ни сына, ни даже дочь, поэтому положение его в гареме после смерти покровителя становилось шатким. Его должны были оскопить и поставить прислуживать на кухне или во внутреннем дворце. Малем, да и брат, были уверены — Алек не вынесет подобного. Чудо, что он вообще сумел освоиться. — Поешь со мной, — сказал Малем. Он посбрасывал, не глядя, со своих тарелок снеди на одну побольше и поставил её на ступень ниже. Алек приблизился и сел. Видно было, что он неспокоен внутри: отсутствующий взгляд, глубокое дыхание. Малем смотрел на темноволосую макушку. Алек стригся коротко как воин, и брат ему не запрещал. Малем не разглядел седых волос или проплешин на этой макушке, хотя — и это могло быть всего лишь игрой света — сияло редкое серебро на висках. Алек равнодушно откусил пресное пирожное. На губах остались крошки. Был ли он так скорбен из-за смерти покровителя или же от страха перед будущим? — Не бойся, — сказал Малем уверенно. — Брат просил позаботиться о тебе. Я не стану нарушать его волю. Серые глаза посмотрели на него. Они были едва влажными, блестели на свету, но лицо расслабилось. Исчезла морщинка между бровей. Стали мягче губы. Едва заметно расправились плечи. Малем заскользил взглядом по этим губам, по изгибу до сих пор сильной шеи, до сих пор широкой груди. Спустился к согнутым коленям. Крепкие, длинные ноги. Каково ему было? Бросить меч и стать постельной игрушкой? Малему было семь, когда он увидел Алека впервые. Он играл в саду с сестрой и евнухами, когда услышал громкие надсадные крики. Признаться, он тогда не на шутку испугался. Думал, убийцы напали на короля или наследника. И, как любой мечтательный и глупый мальчишка, бросился на помощь со своим маленьким ножиком, подаренным дядей буквально на позапрошлой неделе на день рождения. Он был даже разочарован, когда понял, что дело было не в коварном нападении. Кричал молодой мужчина. Не местный, не их кровей. Кричал во всю глотку и рвался из рук двух крепких евнухов. Те едва ли могли его удержать, но упорно тащили в сторону северного крыла. Малем видел, как кривится красное от гнева лицо, вздуваются вены на шее, выкатываются глаза. В своей дикости этот молодой воин был красив как музыка. Он был как гордая антилопа, попавшая в лапы льва. Он был как камень, рассекающий волны. Как музыка, ведущая воина на бой. Малем зачарованно смотрел, как подоспевшие на выручку евнухи в четыре пары рук сломали сопротивление. Уткнули мужчину лицом в гравий, скрутили, связали. В этот миг их глаза встретились. Малем сглотнул набежавшую слюну. Светлые глаза несколько бесконечно долгих и бесконечно прекрасных мгновений, пока евнухи связывали наглецу конечности, смотрели на него. Потом Малем нашёл брата. Он развлекался с луком и был благодушен. — Во дворец привезли нового евнуха, — сказал он. — И что же? — хмыкнул наследник, прицеливаясь. Шаркнула стрела, со стуком впилась в самый центр мишени. Малем надеялся, что когда-нибудь станет так же меток, как брат. — Хочешь его себе? Малем пожал плечами. — Он сражался как тигр, я сам видел. Вели не рубить его. Брат посмотрел на него с весёлым интересом. — Как тигр, говоришь? — Выпустил ещё одну стрелу. Та разрезала первую напополам. Малем тогда не понимал, что именно он привлёк внимание наследника к чужаку. Что будущий король не просто отпустит его, а поселит в своём доме. А позже и в королевском гареме. Слухи о любви молодого короля к дикарю не стихали несколько лет. Малем часто видел его, когда брат сел на трон. Тигр ходил одетый в наручники и кандалы из очень мягкой кожи. Однажды он вырвал кому-то кадык зубами. Дикарю прощалось и непослушание, и убийства, и поклонение чужим богам. Постепенно он смирился со своей участью, и кандалы пропали. Пропала и дикость из взгляда, обжигающая ненависть. Малем иногда приставал к чужаку с вопросами, и тот нехотя отвечал. Про своих богов, про свою мать, про то, что он тоже умеет попадать в центр мишени. Однажды он утешил его, ревущего в кустах из-за того, что брат поссорился с его матушкой. Малем бы никому не позволил себя утешать. Ему было одиннадцать, и через месяц он станет мужчиной. Но Алеку позволил. Алек был свирепым тигром в клетке и любимцем короля, ему было можно всё. А потом Малему исполнилось двенадцать, и он больше не мог жить в гареме. Брат отослал его учиться военному ремеслу к одному из своих генералов. Вернулся Малем только через пятнадцать лет — когда дошла весть о болезни брата. — Чем ты занимался все эти годы? — спросил он вдруг. Это почему-то было важно. — Не знаю, Ваше Величество. Как и все. Изучал поэзию. Играл на инструменте. Высаживал растения. Малем сказал это прежде, чем смог даже осознать собственные слова: — Сыграешь мне вечером? Алек не показал удивления или недовольства. Только прикрыл глаза, словно пытаясь скрыть их блеск. — Сыграю, Ваше Величество. Идя в свои покои из зала советов, Малем то спешил, подбрасывая носками сапог мелкий гравий, то почти останавливался, переводя дух. Сердце колотилось в груди, словно он только что вышел с поля боя. Он не представлял, что ему делать с этим мужчиной. Алеку уже достаточно много лет, он был чужаком и любимцем брата. Его судьба — тихо и мирно доживать свои дни в безделье и праздности. Но Малек отчего-то не мог себя успокоить. Он распорядился подать ужин, а потом ел, сидя на тонкой подушке. Пил вино. Слушал Алека. Смотрел. Скатывалась на ключицу длинная серьга из лунного камня. Выглядывала из-под ворота загорелая грудь. Алек играл плохо, без настроения. Инструмент не поддавался неловким рукам. Этот человек не понимал, что значит Играть. Но Малем не прерывал. Слушал звуки, в которых совсем не было ни души, ни мастерства. Ел задумчиво, смотрел на лунный свет, пробивающийся через окошко. И внезапно, впервые за последние месяцы, ощутил себя дома. — Хватит, Алек, — сказал он наконец. Алек отложил инструмент, поднял на него пронзительные глаза. — Ты голоден? — И, не дождавшись ответа, схватил со стола раковину и протянул ему. Алек поднялся. Подошёл осторожно, сел рядом и аккуратно взял мидию в руки. Малем понаблюдал за тем, как он открывает раковину, высасывает мякоть. Мелькнул красный широкий язык. За стеной ухнула сова. — Что ты любишь? — спросил он, глядя на Алека. — Из пищи, Ваше Величество? — Да. — Мне нравится всё кроме водорослей. — Что ты любишь делать? — Ваш брат разрешал мне тренироваться. Я любил это. Малем тепло улыбнулся. — Какое оружие ты предпочитаешь? — Меч, Ваше Величество. — У тебя есть свой? — У меня есть целая комната мечей. Некоторые из них я ещё не успел опробовать. — Если осмелишься выйти со мной на бой, разрешу тебе покидать дворец. Алек посмотрел на него исподлобья. На короткий миг в этих волчьих глазах мелькнула прежняя дикость. Сердце Малема восторженно замерло. А потом замерло дыхание, потому что Алек выбил ему весь воздух из груди. Повалился стол, звучно разбился кувшин с вином. Малем упал на спину, придавленный чужим весом, и тут же вскочил — не наложнику, двадцать лет проведшему за поэзией, побеждать ученика генерала. Они сцепились, и лицо Алека, волчьи глаза его зло сияли под холодным светом луны. Малем испытал горькое разочарование, почти истерический гнев, когда на шум в его покои ввалилась стража. Солдаты быстро скрутили Алека, поставили на колени. — Ваше Величество!.. — начал было Гурек, но Малем прервал его. — Вон! — крикнул он раздражённо. — Все вон! Оставь его! — Ваше Величество, позвольте… — Гурек склонил стриженую голову. В него полетела чаша с вином. Стукнулась о мощную грудь, оставила брызги на одежде. Когда-то Гурек задирал его — неумелого королевского отпрыска, а теперь, после стольких лет, был предан всей душой. — Я сказал, оставьте нас! — зарычал Малем. — Чем он меня убьёт? Руками?! На лице Гурека было сомнение. Малем заглянул ему в глаза. «Оставь нас, — мысленно взмолился Малек. — Дай мне приручить тигра». Гурек зло дёрнул уголком губ. — Да, Ваше Величество. Стража вышла за дверь, а Алек поднялся с колен. Он был высок. Малем засмотрелся и едва не пропустил удар. В борьбе они свалились на пол, ломая всё, что попадалось на пути. Алек рычал, скаля белые зубы, бил его, своего повелителя, во всю силу. Малем не гнушался делать больно в ответ. Когда он наконец опрокинул Алека на спину, немедля раскинул в стороны лёгкие ткани. Взгляд упёрся в мужской орган. Большой. Он никогда не видел таких больших, таких светлых. На миг Малем потерял контроль, и Алек вырвался из-под него, успел уползти немного, прежде чем Малем опрокинул наложника на живот. Навалился всем немалым весом, раскрыл себя, скользнул тут же в готовое, тёплое, узкое. Для него, под него готовое, скользкое. Застонал в шею. Алек под ним успокоился, перестал бороться. Дышал тяжело. Малем кусал покрытые веснушками плечи. Вбивался в едва раскрытое нутро. — Ты ужасно играешь, — зарычал на ухо, тут же изливаясь, выстонал своё наслаждение. Алек запахнул ткани на груди, как ни в чём не бывало, помог ему привести себя в порядок, переодеться в шёлковые одежды для сна. Оказавшись в постели, Малем притянул его к себе поверх, вдохнул тонкий запах пота, натянул, обворачивая вокруг пальца, длинную серьгу. Шепнул, едва перекрывая пение цикад: — Сыграешь мне завтра. — Вы сказали, я плохо играю. — На губах Алека обозначилась усмешка. Он наклонил голову, чтобы не натягивало мочку уха. Малем шумно поцеловал это ухо, оказавшееся так близко. — Я тебя научу. На следующий день, после всех обязательных визитов, после приёма министров, после посещения новой жены, уже третьей по счёту, из большого горного клана, он сам пришёл в покои Алека. Тот курил трубку, вальяжно растёкшись по подушкам. Край цветастой ткани обнажил худое и крепкое плечо. С губ валил плотный белый дым. В ухо, вместо тяжёлой серьги из камней, была вдета серебряная цепочка, также спускавшаяся до ключиц. Он был восхитителен. Малем отобрал у наложника трубку и принялся судорожно раздевать. Ему не хватило прошлой ночи. Весь день он был занят, но, как только освободился, мыслями сразу вернулся обратно. К волчьему взгляду. К узкой глубине. К большому органу, крепко стоящему от борьбы. Даже к серьге, соблазнительно огибающей плечо. Алек мягко остановил его руки. — Я не готов, Ваше Величество, — сказал он спокойно, не стесняясь смотреть в глаза. Малем замер на пару мгновений, не сразу понял, что это значит. — Почему? — спросил, хмуря брови. — Сегодня благоприятный день… я полагал, Вы останетесь у супруги. Малем сжал зубы. — Будь готов каждый день, — сказал он, пересиливая ярость. И внезапно хмыкнул, поражённый идеей: — Покажи мне, как ты это делаешь. Губы у Алека дёрнулись. — Хорошо, — процедил он. Наложник проводил его в соседнюю комнату. Там была набрана вода, лежали полотенца, масла, мази, краски. Пахло сандалом и чайным деревом. У большого зеркала лежала забытая книга. Стихи. Он читает здесь? Алек подошёл к сундуку, на котором лежало хитрое приспособление. К чуть загнутой тонкой трубке был приделан кожаный мешок. Рядом лежал надрезанный лимон. Малем с мгновение тупо пялился на него. — Сюда заливается вода с каплей лимонного сока и маслом. — Алек несмело провёл пальцами по мешку из желудка животного. Потом усмехнулся зло. — Вы хотите смотреть, Ваше Величество? Малем проигнорировал вопрос. Его сковало острое, судорожное возбуждение. Он хотел увидеть. Хотел, но не был уверен, что его не возненавидят после. — Для чего это? — Чтобы было чисто. — И это всё? — Нет. — Что ещё? — После того, как я стану чистым, нужно сделать себя скользким. — Он остановился перед рядом фарфоровых банок. — Но я уже достаточно долго живу во дворце. Поэтому могу пропустить этот этап. Малем подошёл к сундуку ближе. Внимательно оглядел устройство. Подумал внезапно о том, где оно бывало, и для чьего удобства предназначалось. — Ты двадцать лет каждый день прочищал себя для него? — Нет, — голос Алека звучал задавленно, — Ваш брат не настаивал на этом. — Значит, это не обязательно? — Нет. — Тогда почему ты говоришь, что не готов? Ты отказываешь мне? У Алека вновь дернулось лицо. Он прекрасно знал, чем может грозить непослушание королю. — Я весь Ваш, Ваше Величество. — Поклонился, опуская ресницы. — Но я боялся, что Вы будете недовольны. Малем приблизился к нему. Стал слышен слабый аромат табака и пота. В волчьих глазах прятался холодный, глубокий страх. Когда-то Алек смотрел на него совсем иначе. Он смотрел на него с тёплым весельем, с раздражением, со снисходительным вниманием. А в тот самый первый день — с мольбой. Малем в этот момент осознал: этот мужчина был сломлен и сломлен давно. Он хотел бы напомнить Алеку, как яростно тот бросился в драку на своего господина, укорить этим, поиграть ещё, как играет кот с живущей под полом крысой. Но жалость съела азарт. Он взял лицо Алека в ладони и поцеловал кислые от курения губы. Потом склонил над сундуком, пропихнул в тугое, негостеприимное. Алек схватился за край, толкнул локтем банку. Та скатилась, разбилась об пол, являя содержимое, разбрызгивая вокруг. Малем склонился, чтобы взять на пальцы скользкое, нанёс на себя, и стало легче. После он попросил Алека сыграть. Мелодия была не самой плохой. Но разве может быть хорошим вино в треснувшем сосуде? Он спал с Алеком почти каждый день. Сам не знал, почему. Немолодой, неискусный ни в музыке, ни в слове, ни даже в танце, далеко не самый красивый в гареме. Малем брал его тихо со спины, или яростно — лицом к лицу. Иногда Алек вздыхал, прикрывая глаза, и тянулся к себе, двигал кулаком. Иногда у него даже твердело, как в тот первый раз. Иногда Малем мог услышать стон. Но его наложник — теперь уже его — никогда не заканчивал сам. После соития Малем обычно выскальзывал из его тела, ложился на плечо и смотрел вниз, на этот большой белый член, лежащий спокойно на бедре или же судорожно подёргивающийся на животе. Однажды мысль ударила ему в голову. В тот день Малем учил Алека играть на инструменте. В процессе они соприкасались пальцами, посмеивались, шутили, глупо коверкали знаменитые мелодии. После Алек поцеловал его сам, сам раздел, сел сверху. У них ещё никогда так не было. И дело было не только в необычной позе. Алек стонал и выгибался на нём. Звенела длинная серьга. Бился о живот Малема толстый белый член. Бугрились на бёдрах стальные мускулы. Почувствовав приближение конца, Малем перевернул его на спину и кончил так сладко, что упал сверху, не вынимая, и долго лежал, уткнувшись в липкую шею. И та мысль обожгла его крапивным волосом. Обожгла раскалённой сталью. Битым стеклом. — Ты никогда не заканчиваешь, — сказал он, приподнимаясь на локтях, чтобы видеть волчьи глаза. — Почему? — Мужчине трудно выплеснуться от одного удовольствия… — Ты не делал этого двадцать лет? — нахмурился Малем. Волчьи глаза посмотрели на него с лёгким весельем. Приоткрылись розовые губы. — Его Величество помогал мне, — сказал он наконец. — Иногда, если мне хочется, я делаю это один. Малем побагровел. — Выметайся, — приказал он, резко садясь на постели. Он не ходил к Алеку несколько дней и к себе не звал тоже. Злился, стреляя белок. Злился, оплодотворяя жену. Злился, поедая любимые с детства лакомства. Даже накричал на матушку, когда та попыталась заставить его выпить лечебное вино. Он три дня не хотел видеть Алека и очень хотел одновременно. Потом почувствовал себя глупо: вспылил как ребёнок и из-за чего? Малем впервые позвал его днём. Они сели играть в шахматы в беседке. Журчал ручей, пели птицы, ветер шелестел листьями деревьев. Пахло цветами, яблонями. Пахло брожением с кухни — он распорядился приготовить свинину на вине. Пахло маслом чайного дерева — от Алека. Алек был спокоен, но на него не смотрел. В ушах блестели большие золотые кольца. Длинный прямой нос был направлен вниз — к фигурам на доске. Кажется, Малем наконец нашёл то, в чём этот мужчина хорош. — Мой брат подарил тебе это? Алек посмотрел на него вопросительно, и Малем коснулся мочек ушей. Алек медленно кивнул, словно боялся, что он вспылит. И было из-за чего. Брат обращался с Алеком куда лучше него. Дарил подарки и удовольствия. Сделал важной фигурой во дворце. — Всё, что есть на мне, — подарки Его Величества. Малем схватил его за руку, застывшую над доской. — Чего ты хочешь? — спросил, заглядывая в волчьи глаза. Алек скривил губы. На его лице ненадолго отразилась задумчивость. — Я хочу вернуть своё имя. Малем нахмурился. Он отпустил руку Алека и откинулся на подушки. — Брат дал тебе другое имя, да? Алек двинул фигурку из лунного камня по доске. — Да, Ваше Величество. — Как тебя зовут по-настоящему? Губы Алека дрогнули в подобии улыбки. — Скаард. Имя дикаря. — Хорошо, — сказал Малем. — Можешь называть себя как угодно. И все остальные пусть зовут тебя так. Скаард. Что это значит? — Это значит «меч бога». Малем весело хмыкнул. Такого количества прекрасных мечей Малем не видел ни у генерала, что воспитывал его, ни у отца, имевшего склонность к любованию орудиями убийства. У Скаарда в покоях была целая отдельная комната под мечи. Каждый был торжественно закреплён на своём месте на стене. Сияли, словно новые, невероятных расцветок ножны. Малем мог бы поклясться, что ни на одном из них не было и пылинки. Он специально провёл рукой по одному — прямому, классическому, в украшенных драгоценными камнями ножнах. Гравировка оглашала приговор: «Алеку, моей вечной любви». Малем сморщился. Он ощутил, как сердце в груди сдавило ничтожной, бескомпромиссной злобой. Любимый брат обскакал его и здесь. Он был первым по праву рождения. Он был первым в глазах отца. Он был первым мужчиной у Скаарда. Он был первым во всём. Даже в ухаживаниях и любви. С досадой Малем отвернулся от насмешливых в своём великолепии мечей. Что он мог сделать такого, чтобы затмить в сердце Скаарда брата? — Мне донесли, что ты был на рынке. — Малем не обвинял его, в конце концов, сам ведь и разрешил выходить в город, но голос всё равно звучал напряжённо. Скаард стоял позади, с мягкой улыбкой оглядывая мечи, закреплённые у самого потолка. Те мечи, изогнутые по форме, выполненные в резкой грубой технике, — они были выкованы по чертежам с его родины. Он подошёл ближе, и выражение лица его сделалось загадочным, мечтательным почти. Малем не мог не последовать за ним. Фигура Скаарда была изящной, крепкой, статной. Он был высок, выше всех мужчин в этом дворце. Талию обнимал зелёный пояс-верёвка. — Видите, Ваше Величество? — спросил он, указывая на мечи у потолка. — Какая жалкая подделка. Несомненно прекрасное изделие, Ваш народ умеет всё сделать красиво, а я не видал такой красоты, пока не оказался здесь… но сразитесь на этом мече… нет, просто возьмите в руки, и Вы ощутите разницу. Лучший кузнец прежнего короля два месяца пытался создать нечто, что бы походило на настоящий атрийский меч, и потерпел поражение. — Скаард повернулся к нему лицом, и оказалось, что Малем стоял слишком близко. Он рвано вздохнул, глядя в светлые глаза тигра. — У меня есть поддельные мечи моей Родины, — сказал Скаард спокойно, глядя ему в глаза. — У меня есть поддельная семья — этот гарем. У меня было поддельное имя. И поддельная свобода… В городе я чувствую себя иначе. Словно я действительно, как и раньше, просто воин, просто мужчина. Блеснула печально длинная серьга из стекла. Малем отвлёкся на её ласковый шёпот, а потом посмотрел на губы Скаарда. Они были спокойны и красивы. На них с поцелуями падал свет заходящего солнца. — Тебе понравилось? — спросил Малем севшим голосом. Волшебство момента окутало его мягкими нитями паутины — предвестником падения. Он стыдливо прочистил горло. — Да, — просто ответил Скаард. — Я нашёл там кое-что для Вас. — Для меня? — Малем удивлённо вскинул брови. Что простой наложник мог преподнести королю кроме своего общества? Из рукава Скаард достал бархатный мешочек синего цвета и протянул Малему. Заинтригованный, Малем потянул шнурок, ослабил горлышко и вытряхнул содержимое себе на ладонь. Скользнула по сознанию мысль: не яд ли там? Не отравленная ли игла? Но на раскрытую руку упала старая монета. Малем улыбнулся невольно. В детстве он собирал такие. Находил, крал или выпытывал у дворцовых министров или родственников. Потом закапывал под деревом в саду. Один раз он показал свою добычу Скаарду, а тот лишь отмахнулся: «не до тебя». И всё же запомнил. Монета был ржавой. Малем медленно повертел её на пальцах. Старый образец. Такие печатали при его прадеде. — Хотите закопать её во дворе? — спросил Скаард. Малем поднял на него глаза. — Да, — сказал он, немного помедлив. Они добрались до старого дворца, где он в детстве жил с матушкой и сестрой, к темноте. Стражников Малем оставил в отдалении, а сам провёл Скаарда к высокому забору, у которого раскинулся толстый кедр. Скаард повесил на ветку фонарь, и они разрыли сокровищницу маленькими лопатками, с которыми садовники ублажают почву под цветы. Малахитовый сундучок был там. Малем раскрыл его с придыханием, нежно стерев с крышки комки грязи. Махнул рукой Скаарду, чтобы тот посмотрел тоже. Скаард серьёзно заглянул в сокровищницу. У него на щеке пятно грязи, как и на коленях шёлковых одежд. Стеклянная серьга сияет жёлтым, отражая весёлый, таинственный свет лампы. Цвет его детства. Малем смотрит на стеклянную серьгу, а потом кладёт монету в сундучок. Подумать только, какими глупостями он занимается, и каким, наверное, щенком кажется этому мужчине. Но Скаард молча помогает зарыть сундучок. Когда, закончив, он пытается подняться с колен, Малем тянет его за рукав и укладывает на влажную траву и взрытую землю. Скаард не издаёт ни звука, пока Малем не проникает в него по слюне, задрав одежды и порвав тонкое исподнее. Он хотел бы сделать это так, как делал брат, — чтобы Скаарду было приятно и хорошо. Но Скаард лишь тяжело вздыхает и морщит брови, а его большой член почти не напряжен, когда Малем касается того ладонью. Мысли в голове путаются, Малем замирает в чужом нутре, дышит в прохладную кожу на шее, собравшую влагу с травы и грязь, поглаживает большой сухой член в руке и сжимает. Неловко вспоминает, как любит трогать себя сам. Колени Скаарда сжимают его бока, дырка Скаарда сжимает его естество. Член Скаарда выпрямляется и течёт. Губы Скаарда раскрываются. С них в тишину мокрой травы падает зелёный вздох. Малем тягостно целует вытянутую шею. Она вибрирует, выдавая протяжный тихий стон. — Двигайтесь, Ваше Величество, — просит-рычит волк, распростёртый под его телом. Малем двигается, держа в правой руке горячий и толстый член. И его накрывает удовольствие, словно бы он лежал на берегу моря, и одна за одной — на него накатывали тяжёлые, солёные, ласковые волны, забирающие, уносящие всё дальше и дальше от берега на самую глубину, где его засасывает мягкий песок… — Скаард… *** Музыка коснулась души неуловимо, тонко, неидеально. Так, как должна была. Малем прикрыл глаза, втягивая её соки. Нежная, невыносимо нежная и красивая мелодия, и такой её сделала Калям, его племянница. Талантливая девочка, которую он поначалу отдал в распоряжение королевы. А затем однажды услышал её игру. Он положил ладонь Скаарду на бедро и мягко сжал пальцы. — Чувствуешь? — спросил, наклоняясь к твёрдому плечу. — В её игре целая жизнь. История. Прекрасная история. — Шея Скаарда пахла мылом с цветами. Малем нежно куснул эту шею, уложив голову наложнику на плечо. Взял в руки его руку. Перебрал с восторгом белые длинные пальцы с крупными суставами. — Такая же глубокая как твоя душа. Послушай… Что она говорит тебе? — Я не знаю, Ваше Величество, — ответил Скаард, и Малем, хотя и не видел его лица, был уверен, что он лжёт. В голосе наложника было слишком много понимания. Слишком много глухой тоски. После игры Калям разделила с ним трапезу. — Как твоё учение? — спросил её Малем. — Прекрасно, Ваше Величество! — Калям набивала рот пирожными, словно неразумное дитя, и не могла остановиться. Поглядывала на Скаарда и также не могла держать себя в руках. Неужели пора выдавать её замуж? Малем бы этого не хотел. Ему нравилось, что Калям живёт во дворце и играет для него. Даже Скаарду с его скудными умениями игра девчонки пришлась по душе. — Я целыми днями изучаю музыку, как и мечтала, спасибо Вам! Но Исса не позволяет мне слишком многое. — Что не позволяет тебе Исса? — Пирожные. — Калям лукаво посмотрела на него из-под чёрных, неестественно пышных ресниц. Неужели краска? Его жена пользуется такой каждый благоприятный к зачатию день. Это красиво. — И гулять по саду. — Я поговорю с ней, — улыбнулся Малем. — Твои усилия должны вознаграждаться. Что-то ещё беспокоит тебя? — Нет, Ваше Величество! — Глаза Калям снова мельком касаются Скаарда. — Хорошо. После обеда он принимает дядю вместе с матушкой, затем министра финансов, затем, уже под вечер, направляется к третьей жене и уходит от неё спустя приличествующее для зачатия время. Скаард в своих покоях. Курит, раздвинув створки дверей, и смотрит на серебрение ручья под светом полной луны. На его плечах один только шёлковый халат, и он обнажает светлые, почти голубые под луной шею, ключицы, безволосую грудь. Малем теперь знает, как доставить ему удовольствие. Касаться его во время их страсти. Позволять маленькие вольности. Пропускать в своё сердце, в свой мир. Так можно поймать иллюзию того, что сломанный кувшин вовсе не сломан. И даже не подтекает вином, делаясь бесполезным. Волчий взгляд касается самого сердца, когда Малем показывается перед наложником. Иначе как объяснить, что оно замирает и невыразимо томно сжимается, почти болит? Малем думает о том, что готов подарить этому человеку поцелуй. Взять у него это право. И снова быть вторым. Скаард молча наблюдает за тем, как он садится напротив. Трубка в его руке испускает горький дым. Волчьи глаза пристальны, как и всегда. Умеренно любопытны. Малем нежно касается его щеки, смотрит на бледные губы. Над верхней проглядывает серое — вечерняя щетина. Медленно тянется вперёд, прикрыв глаза. Замирает на полпути, когда уже можно ощутить чужое дыхание. Смотрит в волчьи глаза напротив, спрашивая разрешения, которое ему не нужно. Прихоть, которую он готов позволить любимому наложнику. Право выбора, иллюзорное и пустое. Скаард отворачивается, и Малем чувствует, как в груди сердце разрывает само себя и брызжет алой кровью. Вместо его губ губы Скаарда ловят наконечник трубки. Дышат её ядом вместо того, чтобы делить одно дыхание на двоих. Глазам становится жарко, но не от слёз. Они наливаются кровью. — Ты отказываешь мне? — спрашивает Малем тихо, но его голос дрожит непролитой яростью. — Разве я могу? — Скаард смотрит на него взглядом спокойным, как взгляд волчьего вожака. А Малем внезапно думает о том, сколько же лет разделяет их. Почти что четверть жизни, почти что пропасть, непреодолимая пропасть, где он — до сих пор всего лишь капризный мальчишка, добивающийся внимания взрослого мужчины. Его руки дрожат. Он обещал. Обещал брату, что позаботится о его любовнике. Не тронет его. И уж точно не убьёт в приливе злобной ревности. Но руки дрожат, желая взяться за эфес кинжала. Он вскакивает с места и уходит, пока не натворил дел. Пока не сделал то, о чём может пожалеть. «Разве я могу?» — бьётся, пульсирует в висках. Разве я могу? Разве у меня есть выбор? Разве я волен не отвечать на любовь? — Ваше Величество… — Гурек пытается остановить его, но Малем лишь раздражённо взмахивает рукой, затыкая его. — Подготовь коня. — Да, Ваше Величество, — кланяется он. Прежде, чем выехать в Северный Форт, Малем яростно раскапывает шкатулку, свою сокровищницу. Вытаскивает её на свет. Его голос, лицо и жесты абсолютно холодны и лишены сострадания, когда он протягивает сундучок главному евнуху. — Передай кузнецу, — говорит он, протягивая шкатулку, и лицо Наам становится скорбным. Старый евнух знает, насколько дороги были ему эти вещи. — Пусть сожжёт так, чтобы ничего не осталось. Гурек ничего ему не говорит всю дорогу. Они охотятся все вместе, едят вместе одну и ту же грубую пищу. Купаются в одном ручье. Спят вповалку, как тогда, когда был жив брат, а Малем был всего лишь принцем. На Северном Форте он убивает кочевников, совершающих набеги на его города. Как раньше. Но это не приносит удовольствия. Гурек и солдаты оберегают его ценой собственных жизней. Каждый вечер приходят письма от матушки, от жён, от советников и министров. Дядя готов шею ему свернуть, и это читается между строк вежливого нетерпения. Короля ждут на его службе, а король развлекается войной, пытаясь погасить гложущую тело ярость. Он чувствует вину и скорбь оттого, что война больше не прельщает его, как прежде. «Разве я могу?» А он сам? Он разве мог выбирать? Разве ему дали выбор? «Ты любил его? Поэтому ты отказываешь мне? Или это тупое упрямство дикаря играет в твоей крови?» — Он пишет подобные письма каждый день, но не отправляет. Тут же комкает в руках, сжигает, переписывает снова. Ярость, негодование, мольба изливаются на бумагу сплошным нескончаемым потоком. Их не смывает кровь, не смывает креплёное вино. Малем возвращается, когда письма дяди становятся уж совсем оскорбительными. Возвращается, когда понимает, что кровью ничего не решить. Возвращается, когда недосказанность начинает рвать на части. Он просит привести Скаарда спустя две недели после прибытия. Дела улажены, и дядя почти не недоволен. Гурек вернулся на место начальника стражи, и в его взгляд вернулось тепло. Матушка перестала над ним вздыхать. Первая жена снова в тяжести, как и третья, а значит, их обязательные визиты на какое-то время ограничены. У Скаарда новые серьги, алые, как кровь, и ему идёт. Малем никогда не видел таких и гадает, где он их взял: нашёл на рынке или же принял в подарок? Они ужинают мирно, но невесело. Малем распорядился подать побольше морских гадов. Кажется, Скаард их любит. У мидий вкус разочарования и свернувшейся надежды. Птица в ветвях кедра поёт о своём желании встречи. Малем равнодушно рассказывает про форт и кочевников. Скаард рассказывает, что в его отсутствие прошли ливневые дожди. За чаем Малему надоедает бояться ответа. Он касается пальцами алой серьги, и Скаард, увлёкшийся прекрасной вечерней погодой в саду, чуть вздрагивает, прежде чем повернуть голову. Тени заставляют его выглядеть старше. Как он полюбил такого, когда вокруг так много молодых, и красивых, и… несломленных? Малем готов начать разговор, но внезапно Скаард заговаривает первым. — Простите меня, Ваше Величество. — За что? — Пальцы соскальзывают с белого уха. Малем смотрит в волчьи глаза с непониманием. — Что-то произошло в моё отсутствие? Скаард ухмыляется. Играют весельем светлые глаза. Малему до слёз нравится, когда он такой. — Я говорю о том, что произошло в день Вашего отъезда, — поясняет он, и у Малема начинает громко стучать в груди. — Вы должны понять. Как человек, рано лишившийся свободы, я плохо понимаю собственную душу. Дома… там, откуда я родом, мы заключаем браки единожды и храним верность своим избранникам. Вы же, вернувшись от супруги, предлагаете мне поцелуй. Я понимаю Вас и Ваш народ. Но здесь, — Скаард прикладывает ладонь к груди и в его глазах, внезапно, восхитительно-твёрдо горит непоколебимая, почти злая неуместная гордость, — я чувствую иначе. Малем поджимает подрагивающие губы. Берёт эту белую ладонь в свои. — Алек, — путается он, — Скаард… Скаард, скажи, что мои чувства не безответны. Скаард высвобождает свою ладонь, чтобы обнять его тёплую от волнения щёку. Его губы едва заметно изгибаются. — Я не позволил уничтожить Ваши сокровища, Ваше Величество, — говорит он. — Так же, как Вы не уничтожили то, что мне осталось в память о Вашем брате. Я сделал это потому, что Вы — единственный близкий мне человек во всей стране. Ещё недавно так же близок мне был мой первый господин. И я мог бы утешить Вас положительным ответом, сказать, что люблю Вас, и я бы не соврал. Но истинно ли это чувство для человека, потерявшего родину, честь, семью и будущее? Может ли побитая собака сказать, что не влюблена в того человека, кто, единственный на всём свете, дал ей ночлег и кусок мяса со своего стола? Малем опустил голову и посмотрел на свои руки. Сломанный кувшин давал течь, как бы он ни пытался убедить себя, что в комнате не пахнет вином. Он мог владеть телом и даже расположением этого человека, как и каждого во дворце, в стране. Мог, но едва ли хотел. Ему тоже не дали выбора. Он тоже должен довольствоваться лишь этим — объедками настоящих чувств, настоящей любви. Но в отличие от Скаарда у него есть семья. Есть дети. Живая матушка. Сёстры. Любимый дядя. И власть. Сладкая, безграничная, ослепляющая. Малем смотрит на него исподлобья, обессиленный, выжатый до сухого остатка. — Ты и правда совсем не знаешь своей души, — говорит он мрачно, прежде чем потянуться вперёд. Он не даёт Скаарду сопротивляться. Целует неподатливые, зло уступающие губы, заваливает на холодный пол, раскрывает одежды, гладит белую грудь. Гладит белый, крупный член. Жаль, что он совсем не умеет ублажать. Жаль, что умеет лишь брать наслаждение. Жаль, жаль, жаль. Скаард вычищен и смазан для него. Скаард пахнет цветами. Как наложник, как раб, нужный лишь для удовлетворения нужд. Как и все в этом дворце. Всего лишь его рабы. Покорные, вежливые, не знающие любви. Малем исступлённо целует белые губы некогда усмирённого тигра. Малем покрывает его с остервенением и тонкой, бегущей по венам, словно самый чистый, самый звонкий на свете ручей, страстью. Малем сжимает в руках твёрдые бёдра. Стонет в горьком удовольствии и изливается в ощущении сладкой, самой сладкой на свете смерти. С утра первым делом он отдаёт распоряжения по поводу Скаарда. Гурек всё кивает, выслушивая, и не понять, что в его глазах: понимание ли, недоверие ли? *** «Нет места в трёх мирах прекраснее родной земли. Ни то, откуда мы явились. Ни то, куда попадём. Разве может хоть что-то сравниться с запахом морозной соли, с пением добрых утесов-великанов, с танцами желтеющей от сухости травы? Кто любит так неблагодарный край, где не растёт ни ягода, ни рожь, если не те, кого этот край породил? Но кто остался в этом краю из тех, кого я знал когда-то и любил? Мама, отец и сестра, чьи тела давно ушли в третий мир? От них на земле теперь только камни. Ярей, с которым мы росли и бились рука об руку, а потом братались кровью, принимая друг друга в семью? Так он, мой названный брат, давно уже как сгнил на чужой стороне, и дух его беспокойный бродит, не зная пути. Мой князь, что даровал мне землю от своих владений и подливал ядрёного мёда в кубок со своего стола? Из его черепа теперь пьёт его младший сводный брат. Девушка, что была обещана мне, и ждала? Она дала мне подержать на руках своего внука. Я и сам — неупокоенный дух теперь, ведь не зря жрецы говорят, что судьба названных братьев — делить свою участь на двоих. И моя родина теперь не моя, и мои люди теперь не мои, и везде я чужой, словно третье колесо, и свобода, щедро дарованная чужеземным князем после стольких лет заточения, кажется злой шуткой богов. Где я должен быть и кем? В чем теперь моё назначение, моя суть, если к таким почтенным годам я не умею ничего, кроме как писать стихи и готовить себя для использования господином? Я, как выпущенная из клетки птица, что никогда не знала свободы. Я — пережиток прошлого. Я — затравленный пёс, а не волк, под чей тотем меня готовил отец. Я уверен только в том, что когда-то это случится, и я найду своё место, и только это не даёт мне сойти с ума. Я знаю язык захватчика, я овладел им в совершенстве, и молодой князь говорит, что я буду полезен ему, хотя бы и растерял свой воинский навык. Но он противен мне, как только может быть противен не просто братоубийца, но тот братоубийца, что из своего преступления делает подвиг, представление, святотатство. Но ведь я — единственный здесь, кто ведает, о чём говорят узкоглазые по ту сторону великих гор. И ведает не только их слово, но и их души. Может быть, именно потому боги не дали мне стать воином тотема. Может быть, я должен был пройти этот путь. Сломаться, но узнать то, чего не знает никто на моей стороне. Сломаться и забрать с собой два чужих трепещущих сердца. Живое и мёртвое. Верно ведь говорят колдуны? Братья по духу, братья по крови, они делят участь друг друга, а может, и продолжают судьбу. Я буду писать это для себя и для того, кто посчитает интересным прочесть мои низкие мысли. Быть может, он найдёт в них частичку себя, частичку света для своего пути, а может быть, просто развлечётся ими. Мне дали имя «меч бога», но никто не сказал, что я не обязан резать и убивать, а только следовать истиной воле божества».