Последняя импровизация

      Черный вечер наполнен запахом неразбавленного виски. Сегодня без льда. Ему по горло хватило гребаного льда. С его толстого пальто со звездой и полосами на плечах до сих пор капает вода — возможно, в ней полно забытой невидимой заразы, принесенной с вековых ледников, но ему плевать, даже если неразбавленный виски не продезинфицирует все это. Какая уже на хер разница.       Он прошелся по квартире от одной стены к другой, нервно потоптался у окна, ударил кулаком в стекло.       — Арх!       Он прокашлялся и высморкался. Бессмысленно. Голос все равно не будет звучать твердо. Еще виски. И кулаком по ребрам справа, чтобы гребаная боль заткнулась. Как будто такая херня сработает.       Он подошел к телефону и снял трубку. Скоро полночь… но на том берегу только без пяти минут девять вечера, а значит, можно звонить. Он всегда знал этот номер, но никогда не звонил в Калифорнию. Теперь же все перевернулось. Последний шанс — так последний шанс. Только раз. Разве будет другой? Конечно, нет.       — Привет, Салли. Не вешай трубку. Я прошу тебя послушать хоть один раз. Один раз, только один раз! Один раз за сколько — мать его — лет?! Да, знаю, что не даю сказать. Тебя это разве удивляет? Я всегда не давал слова вставить, всегда был такой, слышал только себя, но ты слушай! Дай сказать один раз — и больше никогда ты обо мне не услышишь. Конечно, не услышишь…       О тех, кто отдал всю жизнь госбезопасности, обычно не слышат. Потому что все это было — мать его — зря. Понимаешь, зря! И если я в какой-то момент поверил, что может быть как-то по-другому… Да, я тот, кем я всегда был! Я сраный клоун!       Но… Дело в том, что сраные клоуны всегда умели говорить правду во всеуслышанье. Правду, для которой больше ни у кого не отросли яйца. И я сказал правду. Сказал ее в глаза одному пидору. А он возомнил себя королем! Настолько, сука, уязвленное у него было самолюбие. Я клоун, да, но я на хер уязвил его, понимаешь? И теперь… кому это ему захотелось что-то доказать? Мне смешно! Если он был на меня обижен, это смешно.       Понимаешь, Сэл, все люди обижены, но это на самих себя. Люди любят зло, но вышли из природы, в которой ему было место. И, может, даже смысл! Это абсурд, и что я скажу — людское зло нельзя воспринимать слишком серьезно. Были у меня проблемы? Ясен хер! Но я всегда знал, что делать. Я знал, что у меня всегда будет работа — воевать за свободу, выкручивать яйца тем, кто играет с ядеркой. Чтобы эта страна не скатилась до импотенции перед лицом красной чумы, блядь! Но я знал, куда все идет, чего не допустят… А это…       Все боялись ядерки, а бояться следовало тех, кого ничему не научило столько лет войны! Мы давили этих ублюдков, сапогами, жестко — и что? Они никак не закончатся, и такие, как я, и помыслить не могут об отставке. Красная зараза ползет, надвигается, но враг… он не там, на расстоянии океана. Надо было смотреть на тех, кто рядом!       И вот я сказал что-то неудобное какому-то сраному гению. И против кого он решил выебнуться? Кто давил красных людоедов все эти годы? Благодаря кому, скажи мне, у нас до сих пор есть какая-то — мать ее — свобода? Благодаря кому он смог открыть свой пидорский клуб? Благодаря кому он может развлекаться там как хочет, как свободные люди?! Да, блядь, это охренительное самомнение — искать причину в себе! Но другой причины у меня нет. Я не могу объяснить то, что он пытается сделать. Ничем. Ничем человеческим! Ничем адекватным!       До какой низости я могу докатиться? Я помню, как ты это спросила. Я до сих пор этот вопрос иногда слышу, особенно вечерами. Ясное дело, то был последний раз, когда я вживую слышал твой голос. Ну, не считая вот, возможности. Ты хотела, чтобы я отвалил? На сколько лет я отвалил — вот, я тебя послушал. Я уважил твое «нет». Я признавал свою ничтожность. Но не он!       Так вот, до какой бы низости я ни опускался — а я воевал, ты знаешь, что это… Нет. Кого я обманываю?! Ты не знаешь! Вы все не знаете, кто там не был — тот не знает, но… Я не буду ничего приукрашать никакой сопливой романтикой, это низость, это грязь, это кишки и смерть. Но… я никогда не опускался до такого. До такой низости, при таком самомнении, я — никогда! И никто никогда!       Поэтому я пытаюсь найти объяснение. Да, это по-идиотски. Может, ты знаешь объяснение? Может, кто-то знает объяснение? Хотя что это изменит?! Я пыль. Мы все уже пыль…       Не бросай трубку. Не бросай.       Он сел на пол. Его голос стал дрожать сильнее, и он умолк. Взял паузу. Отпил еще виски, сделал крупный глоток и оскалил зубы. Нашарил дрожащей свободной рукой на столе портсигар, вытряхнул из него сигару, хотел было закурить, но не нашел зажигалку. Он покосился на мокрый плащ — наверняка она в кармане — махнул рукой и не стал вставать.       — То есть, понимаешь, есть человек настолько жалкий, чтобы не суметь выдержать правду, поданную под соусом шутки. А самое страшное всегда подается так. Не потому, что так проще переварить эту правду, а потому что так проще забить не нее хер. Да это же гребаная шутка, на это можно насрать и забыть! И завтра не вспомнить! Наверное, так ты и сделаешь.       У тебя сохранилось фото, Сэл? Смешная картинка. На том фото, в те времена, все мы были клоунами. Но только я этого не скрывал. Хранители — то же самое! Кто бы меня остановил, если бы знал, с кем я говорю? Если бы я знал, чье самолюбие я растопчу сапогом… Кому я плюнул в смазливую рожу! Его задело, видишь ли! Сука!       Надо было бы там остаться. Всего этого бы не было…       Правду, поданную под соусом шутки, можно оставить и забыть. За нее не судят. Даже если этот соус — подлива, замешанная на крови. Человеческий кровавый соус…       Но за это обычно не судят. А здесь… Как бы я это ни сказал, за то, что я скажу, меня где-то закроют. Что я узнал! Если я промолчу о таком замысле, меня должны посадить. А если расскажу, меня, блядь, отправят в психушку. Меня запрут в клетке! Сэл, это охренительно смешно, но мне страшно.       Я хотел бы бежать… Но смысл бежать, если мое имя в списке? Я уже чувствую себя так, словно мне вырвали печень. А ведь я никогда ничего не боялся. А теперь боюсь. Смешно?       А там! Если бы я остался там… Там просторы. Охренительно белые во все стороны просторы. А воздух холодный. А когда он холодный, кажется, что его больше, бесконечный, сука, воздух! Я сидел там, среди снегов. Я бы сидел там и заснул, вспоминая… О, мама… Прости меня, мама…       Mama,       Just killed a man,       Put a gun against his head, pulled my trigger,       Now he's dead.       Mama, life had just begun,       But now I've gone and thrown it all away!       Mama, oooh,       Didn't mean to make you cry,       If I'm not back again this time tomorrow,       Carry on, carry on as if nothing really matters.       Too late       My time has come,       Sends shivers down my spine, body's aching all the time.       Goodbye, everybody, I've got to go,       Gotta leave you all behind and face the truth.       Mama, oooh,       I don't want to die!       I sometimes wish I'd never been born at all.       Он перестал заунывно хрипеть и тихо засмеялся. Смех, похожий на сдавленное рыдание, перешел в кашель. Он растер глаза, но они все равно тут же болезненно заблестели. Дрожащая рука потянулась к бокалу.       — Я выпью. Это, там дальше я не тяну. Я не король, я клоун. А он же выступал в короне, и он тоже пидор — но написал такую песню! Смог сделать красиво. Мама…       А я тебе говорил о маме? Она же считалась знаменитостью! Конечно, местечковой, но любая местечковая знаменитость мечтает о Голливуде и не меньше, а она, бедненькая бездарность, и не понимала, как эти мечты выставляют ее жалкой. Но настоящий клоун — это я. Я с сопливого возраста часами сидел один в гримерке и ждал, когда гребаный спектакль кончится. Я столько без пяти минут потрахушек там насмотрелся… Мне в кошмарах снились чьи-то задницы, странно ли, что я творил херню в школе? У меня не получалось учиться, получалось творить херню, а она… Она умилялась, и всегда восклицала: «Ты гений! Ты будешь великим комедиантом!». Понимаешь, какая гребаная шутка?       У меня был другой шанс? Может, знай в те годы про этот синдром, с импульсивностью, от которого сейчас поголовно страдают дети, моя жизнь сложилась бы иначе. Сложилась бы? Смешно. Началась мировая война! Мне было восемнадцать лет! Кто знает, сколько контузий я собрал к двадцати трем? А плевать: голова на месте, руки-ноги тоже — работа будет! Армия меня вылечила — там умели доходчиво объяснять. Либо здесь — либо нигде, либо так — либо никак. Вот как тогда был нужен, звездно-полосатый! А сейчас куда это все засунуть, а?       Тогда меня чудом не закрыли, потому что хватило извилин сменить костюм. Но я остался клоуном, чтобы делать то, в чем другие не хотят марать руки. Ради нас всех, ради тебя, ради будущего. Ради дочери.       Я опустился до всей этой низости — и я сказал ради кого, ради чего! Я всегда мог говорить эти вещи, которые никто не скажет. А сейчас? Ты понимаешь, что случилось сейчас? Из-за опущенного короля даже клоун не может сказать правду! Потому что сказать правду, сука, подвергнуть опасности. Я до этого не опущусь! Как бы мне ни было паршиво, я не опущусь.       Знаешь, я бы хотел расхерачить в кровь его рожу, чтобы заставить его ответить на один вопрос: если, сука, вы знали будущее, почему вы не сделали то, что вы могли сделать? У него был инструмент избавиться от того, из-за кого все это! Но что он выбрал? Потому что ему нравится делать то, что я делал, ему нравится кровавая подлива, ему нравится убивать, ему нравится властвовать и ему нравится, сука, быть умнее всех! Оставить за собой последнее слово.       Я хотел внимания? Ясен хер! Я хотел гордиться! Только гордиться мне нечем. И нельзя, чтобы обо мне написали мою сраную биографию.       Но если вспомнить, что я ему сказал, то я тоже знал. И я тоже не сделал то, что нужно было сделать! Я не настоял… на шансе, который был мне нужен. Из-за тебя! Но я не могу винить тебя. Но ты знаешь, о чем я говорю, Сэл.       Я хотел общаться с дочкой.       Я хотел общаться с ней. И это все, шутки кончились.       Он утер слезы, залившие лицо и шею, вытер нос и усы несколько раз, стряхнул влагу с ладони на пол и отчаянно надавил пальцами на красные глаза.       — Я хотел общаться с ней.       За всю жизнь! Когда я делал что-то ради будущего, я не сомневался, что она — вот все, что я сделал… красивого. Без издевки, без гребаных шуток. Арх! Оказалось, что будущее… будущее будет вот такое, будущее изуродует все. Нас всех переиграли, все, сука, гребаная штука!       Нет. Ложись спать и забудь все это. Забудь, Сэл, забудь. Я просто нахерачился. Это все, конечно же, шутка. Идиотская пьяная штука.       Конечно, просто шутка, импровизация, абсурдный юмор. Да, шутка. Ты будешь жить — и посмеешься за меня.       Спокойной тебе ночи, куколка. Спокойной ночи.       Он положил трубку. Да, он набирал калифорнийский номер, но ударил ладонью по рычагу и прервал связь до того, как его успели соединить с тем берегом.       Он неуклюже встал и налил себе еще виски. Еще немного до кондиции — и он найдет того, кого надо. Опасную шутку можно рассказать лишь тому, кого не жаль подвергнуть опасности. Конечно, это не она. Не эта женщина, вопреки всей грязи подарившая ему что-то красивое. Без издевки, без шуток.