***
Потолок капища простирался высоко над головой Гилберта. Нынешние постройки перестали быть приземистыми, вытянулись, выросли, да и деревянную скорлупу сбросили, теперь стали строиться из камня, мрамора всякого. "Хрена ли, прогресс. Ну красиво-красиво. Отгрохали впрямь по-божески. Кобольдам на славу". И жертвенный алтарь больше не простой кусок глыбы, а ровнёхонькая плита, искусно гравированная в дань уважения древними рунами по рабочей плоскости и архаичными сюжетами по боковинам. Сейчас именно пред жертвенником стоял Гилберт и это неспроста. Его взгляд, пускай сокрытый тонкими белёсыми веками, был обращён вперёд и вверх. Там, от стены к скошенному потолку, бежала огромная стеклянная вставка. Окном это даже назвать трудно было. А во внешнем мире, аккурат вдоль этой вставки, поднимался горящий солнце-шар. Рассвет планомерно ступал наземь, птицы уже вовсю заливались, пиликали, и воздух трещал от свежести, а картина утреннего зарева лопалась от собственной яркости. Однако мужчину это никак не трогало. Он занимался куда более важными делами. Распростясь, на алтаре лежал уже мёртвый орёл. Перья его лоснились, клюв отдавал мощью, а каков был размах крыльев! Будто сошёл прямо с немецкого герба. Людвиг бы не одобрил, но Гилберта это никогда не останавливало. В конце концов, излишнего насилия в том как тот умер не было. Старший Байльшмидт не более, чем единым ударом вонзился ритуальным кинжалом ему в грудь и всего-то. Оправленный серебром драгоценный камень в ручке орудия, сквозь грани заламывал свет, подобно призме, и тот рассыпался множеством цветов по туше, окроплённой кровью. Да, жертва не высшая, увы! Сейчас уже такое не можно. "Такие все нежные стали". Но, справедливости ради, и много лет назад в этот знаменательный день мужчина приносил в жертву тоже не высшее существо, а орла. Именно его, потому как символизм слишком важен в таком деле. Как и тогда, нынче он взывал к идизам, им преподносил птичью тушу. Эти девы-хранительницы имели власть над судьбами, потому он задабривал их и просил о благополучии в этот особенный день. Так-то, необязательно было поминать это событие каждый год. Ведь они, воплощения, жили столько лет. Умаяшся попросту. Однако Гилберт не мог, не хотел иначе. И насколько бы он не желал от раза к разу полностью погрузится в слова, которые преподносил к ногам духов, воспоминания в невообразимом упорстве едва-едва не разрывали мужчину на части, заставляя его вспомнить всё. Всё, в самом что ни на есть глубоком смысле в отношении него самого. Конечно же момент своего рождения и обряд наречения Байльшмидт не помнил, но слова тех, кого он некогда распросил, ещё жили в его памяти сквозь столетия, пускай рвано и с пробелами. Какие бы легенды не ходили о том, что он, Великий Пруссия, появился посреди сражения на поле битвы, правдой это не являлось. Звучали эти россказни героически, круто, Гилберту определённо нравилось, может, он сам эти байки и распускал. Но всё-таки жизнь есть начало всему, а не смерть. И он исключением не стал. Когда на берегу лагуны в южной части Балтийского моря возникли первые поселения пруссов, тогда возник и он, ещё не знаменитое прусское государство: "Но нечто с уже огромным потенциалом". Родился Гилберт, почти как все остальные дети. Да вот не так. Его будто бы прибило течением к янтарным берегам залива. Такого белого-белого, подобного осколку неземного, кусочку солнца, его нашли поселенцы. И сколько бы они не спорили, сколько бы не гадали, а всё-таки ни матери, ни отца у него не было, ищи хоть по всей земле. Потому все женщины в поселении стали ему матерями, а все мужчины - отцами. И все-то они, окружавшие его в ту пору, отнюдь не простыми существами были, а самыми ближними потомками асов! Нынче священная кровь почти выродилась, но тогда, в архаичные времена, она лилась в каждом. В ещё более ранние годы одни Боги по земле ходили, а прусс вот, детей их застал. И страшно этим гордился! Ровно через девять дней в капище его принесли, жрецу отдали и тот его нарёк. Имя-то такое дали, что ни 800 лет назад, ни сейчас тем более его даже произнести вслух уже не могли. Звуки такие теперь существовать перестали, из речи исчезли, с языков населения стесались да позабылись совсем. Мужчина сам, честно говоря, этого имени уже не помнил. Через века, когда тех, кто его вскормил, уже не стало, а он всё так же дитём по миру ходил, новые его превознесли, природу его осознали и имя новое, божественное дали, стали называть сыном самого Одина. Вот это Байльшмидт уже хорошо запомнил. И до сих пор сам так считал! Пускай он был в теле ребёнка, но его чтили, как никого другого, ставили во главе войск, просили у него советов, едва ли не молитвами взывая. "Вот имп, вот это эпоха прошла!". Но мир менялся, и хотя существа всех мастей продолжали собираться на капищах, отношение к богам разительно переменилось. Они перестали называть Гилберта божьим сыном, они забыли и свою природу тоже, начало, саму суть. Этот странный период поисков, которые организовало всё население, всё дальше уходя от изначальных истин и, вроде бы находя что-то новое, но, тем не менее, больше теряясь, длился по сей день. За это время размышления о том, кто же всё-таки Байльшмидт такой возобновились. К кому только окружающие его не причисляли! "Сволочи, белой женщиной повернулся язык назвать! Белой женщиной!" - да, и такое было. Потому что он ведь... Белый. Для кого-то он стабильно был и оставался чёртом. Да, Аня? Родерих очень любил на него шипеть, мол "гулон", и Гилберт, конечно, старался соответствовать. Но, в конце концов, альпом всё больше стали прусса кликать. Ну да, попивал кровь. А что такого? Вот в прежние времена ничего необычного в этом не видели. Ну да, бледен, глазищи красные, когти в наличии, так сказать. Но вайделотом он быть от этого не пересталвал. Пусть себе чернокнижники колдуют, и новую правду говорят. Иногда Пруссия, по правде говоря, думал, что раз как страна отжил, то и мысли его устарели и взгляды, в прошлом, в общем, он остался, но от роли жреца отказываться не собирался, и пусть хоть мир падёт. Он никогда бы себе в этом не признался, но глубоко внутри чувствовал, что с точностью не может рассказать о древних временах, не может утвердить, что было взаправду, а что его воображение невзначай достроило, хотя своими словами всегда доказывал обратное. Мужчина не мог быть уверен в истинности своих воспоминаний, и не осталось того, кто помог бы ему в этом помочь. Это вводило в ступор, даже пугало немного. Но событие, которые Гилберт отмечал прямо сейчас, он помнил ясно, и никто не сумел бы разубедить его в правдивости этого воспоминания, что он лелеял и берёг, как никакое другое. Идея икс, мечта, почти маниакальная цель, захватила его задолго до того рокового дня, захватила и потащила навстречу желаемому. Первый рейх к тому моменту уже распался на целых 25 государств. Об общем воплощении этих земель и воплощениях малых государств по отдельности, мало, что можно было сказать. Священная Римская империя, если что, являлась союзом, а то, на что она распалась, слишком недолго просуществовало разрозненно, чтобы достаточно обособиться и заиметь народных представителей. Казалось бы, не собираемый пазл. А сколько же противников оказалось у "вечного союза", который задумал пруссак и видел уже будто бы наяву. Было не мало претендентов, желающих отхватить себе по кусочку. Но позволить этому случиться равнялось - дать слабину: "Лишиться звания Великого и сразу тогда сдохнуть, раз уж на то пошло". Да, Священноримская была союзом и итальянских, и франкских, и даже западнославянских государств, но Гилберт был одним из тех 25! Он имел высшее право на эти земли! И бился за них и с Родерихом, и с Франциском, совсем позабыв в этой суматохе, к чему приводит создание новой страны. Он был занят тем, что упивался собственной победой, когда в его руки неожиданно вложили свёрток. Мужчина так опешил, кто бы знал. "Что?! Зачем ребёнок?! Немедленно верните его матери!". Однако первую мысль быстро затмило осознание. В становлении нового государства был политический интерес, а это... Теперь было тоже его, получается. И тогда осталось лишь ахнуть и сесть, куда придётся. Откинув посильнее край пелёнки, он узрел нечто. Просто нечто. Наверное, именно так некогда Гилберт сам выглядел. Конечно, он неповторимый, но... Его брату можно. Ему вообще всё можно. К этой мысли Байльшмидт пришёл очень быстро. Укутанный в тёмные одеяла, младенец смотрелся таким беленьким, и волосы его лишь слегка золотились, спускаясь пушком на лицо. Ещё совсем не суровый, но уже отличавшийся стальным спокойствием, мальчишка так поразил Пруссию, что тот, не раздумывая, тут же сыскал ему имя. Однако вслух не произнёс, а только схватил бутылку и, прежде, чем отпить, ещё раз торжественным криком объявил о победе. Теперь точно полной и безоговорочной. Уже к моменту появления Германии вся обрядность и традиции не соблюдались и не почитались так безропотно, как издревле. Да разве это могло остановить мужчину? Много чего изменилось. Мир столько растерял, он столько растерял за прошедшие годы. Но всё ради чего? Ради нового, ради будущего. Его будущим стал он, Людвиг, "славный воин". И, видимо, идизам столько лет подряд прусс не зря молился. Ухмыльнувшись донельзя лучезарно и сверкнув своими клыками, Гилберт наконец открыл глаза. Пруберд закопошился в его волосах, но не показался. Уж больно ему не нравилась, истекающая кровью на алтаре, птичья туша. Оно и понятно. Вот тоже, сколько они вместе лет провели? Много, да настолько, что это слово даже кажется ничтожным, по сравнению с правдой. Просто однажды, когда Байльшмидт стоял посреди поля битвы, переводя дыхание, птах сел прямо на лезвие его зачарованного меча, взглянул за плечо альпа, а затем, вытянув шею, звонко пискнул. Только поэтому, будучи тогда ещё неопытным, мальчишка успел крутануться на пятках и пронзить коварного врага. Гилберт посчитал это знаком свыше, а Пруберда - посланным ему талисманом, и с тех пор они не расставались. И хотя, несмотря на свою первую реакцию, с младшим братом, который также, как и птах, с момента своего появления деваться уже никуда не пожелал, он свыкся быстро. Более того, с ним мужчине тоже расставаться больше не захотелось. Тут Пруберд наконец поднял голову, встрепенулся, заслышав шаги снаружи. А шаги были не простые, грузные. И дыхание им в унисон тяжёлое, звериное. Гилберт и сам уши навострил. Но они оба знали, кого через мгновение увидят на пороге. Потоптавшись в преддверии капища, существо шумно отряхнуло шкуру, затем некое шуршание раздалось, а вслед за ним уже, очевидно, ноги высшего прошли оставшийся путь по каменной тропинке. Поступь стала едва слышной, ибо вся животная натуга вместе с перевоплощением из неё испарилась. Будто бы движения его никогда ею не были полны. Удивительное искусство. Дверь отворилась. - Ааа, чего так рано? - тут же развернулся к гостю прусс. Людвиг аккуратно прикрыл за собой дверь, пытаясь на ходу рукой прилизать растрёпанные волосы. - На пробежке был? - Ага, - пробубнил младший, оправляя свой плащ на запа́х, что сбился и теперь открывал полоску светлой кожи от груди и до самых ступней. Вещица была ему явно велика, своими широкими полами волочилась, но, тем не менее, всё равно оставалась самой практичной для перевоплощений. Никакой тебе рваной одежды, да и не нагишом. Он пробегал мимо, не то, чтобы собирался сюда заходить, но, увидев зажжённые факелы при входе в капище, и решил прервать утреннюю тренировку. Что здесь в такую несусветную рань делал сам Гилберт, Германия не спросил, не успел. Он метнул случайный взгляд за плечо брата, к жертвеннику. Для обыденного поднесения богам ловить чёрного орла пруссак не стал бы, заморочно слишком, да и зверь это не абы какой. Вот именно, не абы какой... Людвиг даже зарделся, лицо его так и полыхнуло, от пришедшей на ум мысли: "Что? Неужели всё ещё?". Старшего позабавила такая реакция, широкая улыбка, не сродни холодному оскалу, расцвела на его губах, а глаза застыли в мягком прищуре, мол: "Ну ясно дело! А как же иначе?". - Пробегал рядом с берегом? Что, совсем лагуну уже затопило? - невзначай прозвучал вопрос. - Да... Затопило её давно, - "Давно..." - пауза затянулась. Гилберту потребовалось ещё пару секунд. - Ну и хер с ней, - наконец собравшись, бодро ответил он. И вправду, для сохранения галуны сделали всё, что возможно, но выглядеть как прежде она уже никогда не будет. Всё меняется, на смену одному приходит другое, не о чем скорбеть. - Я здесь скоро закончу, можем вместе пойти домой. - Давай, - быстро согласился Людвиг. Его лицо уже более не пылало, но в глазах всё ещё теплился свет какого-то невыразимого чувства, глубокого, сильного. - Чур я поеду у тебя на спине, - не принимая отказа, весело заявил старший. - Эй! - возмутился младший, однако по его виду было понятно, что он уже безоговорочно согласен. А пробежку разок можно и пропустить.***