о любви четверть-демонов и лягушек

      Холод кусал щёки; декабрьская вьюга завывала совсем не по-праздничному, а как-то тоскливо и обречённо; острые снежинки жалили нежную кожу лица; и всё же Нергера была счастлива и не обращала никакого внимания на эти незначительные неудобства. Она ни на мгновение не пожалела о том, что Рождество её семья решила провести не в унылом Третьем Основном, где с праздниками ещё со времён Миндаты Осатэ было туговато, а в Шестом, где в преддверии грядущих торжеств заснеженный мир преобразился.       Он сверкал огнями, переливался отблесками гирлянд в витринах и на сияющем снегу, звенел бубенцами и кружился в пёстрой мешанине танцев, песен и искреннего смеха. В воздухе витал аромат имбирного печенья, свежей выпечки и пряных глинтвейных приправ: запахи благодаря своей остроте казались тёплыми и согревали уже изрядно продрогшую Нергеру Клинге-Вейл, оказавшуюся в самом центре разукрашенной площади.       Рождественская ярмарка была в самом разгаре, и вечерний Ной-Берлин, заботливо укутанный мягкими снежными шапками, освещался её иллюминацией куда ярче, нежели луной и звёздами, потускневшими от душивших их зависти, и оскорблённо спрятавшимися за тучами.       Слабые пары алкоголя, полученные с обжигающим на морозе тёмно-красным глинтвейном прямиком из термоса, шумели в голове, побуждая отдаться всеобщему настроению беззаботности и веселья. Висса и Вандэвейн, старшие сестра и брат Нергеры, лишь подливали масла в огонь, хватая младшую за руки и водя с ней хороводы, ничуть не стесняясь горланить какие-то песни на немецком, слов которых и мотивов младшая Клинге-Вейл не знала, что не мешало ей подпевать наугад, от души радуясь, когда какой-то единичный слог или нота совпадали с тем, что исполняли неугомонные двойняшки.       – Нергера, ты уже пробовала здешние пряники? – когда песня подошла к своему логичному завершению, а хоровод распался сам собой, спросила Висса, подскочив к сестре. В её голубых глазах отражались круги гирлянд, намотанных вокруг венков, и Нергера невольно залюбовалась этими жёлтыми искрами, растекавшимися жидким золотом по тонкой радужке. Клинге-Вейл покачала головой:       – Только глинтвейн. Он был просто божественный.       – Тогда держи! – сказав это тоном, не терпящим возражений, Висса впихнула младшей сестре в руки тёмный печатный пряник, уже давно остывший на морозе, но источающий приятную смесь запахов имбиря и корицы.       – Глинтвейн – это прекрасно, но одного его мало! – Вандэвейн вынырнул откуда-то сбоку и требовательно протянул руку: Висса, цокнув языком, достала из бумажного свёртка ещё одно имбирно-рождественское чудо и отдала брату. Тот тут же довольно зачавкал, театрально закатывая глаза и смакуя каждый кусочек, в то время как Висса вынула последнюю коврижку уже для себя, небрежно скомкав упаковку и убрав её в бездонный карман куртки.       Двойняшки съели уже не меньше половины своих пряников, прежде чем Висса заметила, что Нергера, мучаясь от нерешительности, так и не попробовала угощение. Нахмурившись, старшая из Клинге-Вейлов, неожиданно строго произнесла:       – Даже не вздумай опять заниматься этой ерундой. Просто ешь и наслаждайся вкусной едой; это совсем не сложно и ничуть не страшно.       Нергере не осталось ничего иного, кроме как послушаться сестры и, решительно отбросив свои тревоги (в последние месяцы их голоса значительно ослабли, но иногда, как сегодня, всё же восставали из забвения бестелесными надоедливыми призраками), поднесла пряник ко рту и откусила. Приятная сладость тут же разлилась по всей поверхности языка, а пряность раздразнила вкусовые рецепторы: будучи уже не в силах остановиться, Клинге-Вейл расправилась с коврижкой быстрее брата и сестры и виновато посмотрела на них, как бы прося прощения и стыдясь за свой аппетит и обжорство.       Но Висса и Вандэвейн улыбались, радуясь очередной маленькой победе: их глупая мелкая сестра на этот раз сумела побороть свой страх перед глупыми и ничего не значащими цифрами в еде.       – Вкусно? – ухмыльнувшись, поинтересовался Вандэвейн, рот которого до сих пор был набит непрожёванными сухими крошками.       – Очень… – тихо ответила Нергера.       – То-то же, – хмыкнула Висса и тут же добавила: – а ты боялась. Скажи ведь, хорошо тут?       Нергера втянула в себя морозный воздух, искрящийся снежинками и вспышками бенгальских огней, и шумно выдохнула небольшое облачко пара, что быстро развеялось между ней и Виссой.       – Мне тут нравится. Повезло, что мы уговорили маму приехать сюда.              Церема Фьор-Вейл, жена Экхарда Клинге и мать Виссы, Вандэвейна и Нергеры, была настроена против идеи своего мужа на праздники отправиться в Рейх, причём настроена решительно, с самого начала и почти до самого конца. Нечеловеческими усилиями остальным четырём членам семьи всё же удалось уговорить её отбросить свои предубеждения и опасения насчёт Шестого Основного и собрать чемодан с тёплыми вещами. Нергера в чём-то понимала мать: чувство вины, поселившееся в Цереме ещё в тяжёлом детстве и многократно увеличившееся в размере после высвобождения Деуса в мир человеческий, было ощутимо чуть ли не физически. Это была чёрная воронка, поглощающая силы самой Фьор-Вейл и всех тех, кому волей судеб не посчастливилось оказаться рядом с ней, которая медленно вращалась над головой Церемы, то ускоряясь, то почти останавливаясь и бледнея. Но это проклятие никогда не исчезало полностью, и Нергера всегда его ощущала: ей было сложно оставаться наедине с матерью, и она не понимала, как её отец, Экхард Рупрехт Клинге, сумел прожить с ней в браке столь долго и даже обзавестись потомством. Виссу и Вандэвейна тоже ничто не напрягало при общении с матерью. Видимо, они все просто были не так чувствительны к эмоциям других людей и читали их хуже, чем Нергера. Увы.       Чёрная воронка вины заставляла Церему стыдится того, что она сделала. Сколько жизней отняла и изувечила. А ещё вызывала страх наказания, ужас перед заслуженной карой за причинённые страдания: Рейх же в сознании Фьор-Вейл был воплощением Страшного Суда, и по её бессознательному убеждению выходило так, что стоит ей только оказаться в Шестом Основном, как её неизбежно поймают и ввергнут в геенну огненную. Всё по справедливости.       Честно сказать, Нергера поначалу не горела желанием уезжать из родного мира, пусть и всего на несколько недель, в Рейх, который в её воображении рисовался серым, тусклым миром, в котором постоянно лил дождь, а потемневшие от влаги алые стяги с чернеющими на них свастиками шумно хлопали на промозглом ветру. Неприветливое и неприятное место; юдоль неизбывной тоски и печали; оскалившаяся морда штербенморфа; – вот, что видела Клинге-Вейл перед собой, когда речь заходила о Шестом Основном. Поэтому она не разделила горячего энтузиазма Виссы и Вандэвейна, которые тут же поддержали возбуждёнными криками и стучанием кулаками по столу предложение Экхарда, как бы невзначай брошенное им за ужином. Когда двойняшки успокоились, Церема высказала всё, что она думала об этой идее. После того, как еду и грязные тарелки убрали со стола, Клинге-Вейл, одолеваемая сомнениями со всех сторон, тихо, почто что на цыпочках подошла к отцу и сказала:       – Висса и Вандэвейн очень хотят в Рейх, думают, что там будет много нового и интересного. А мне словно всё равно. Мне кажется, что и в Третьем Основном полным-полно неоткрытого и заслуживающего внимания, и сначала надо разобраться во всём здесь, прежде чем переходить в другой мир. Как думаешь, это потому, что я какая-то ограниченная? А Виссе и Вандэвейну слишком тесно в Третьем Основном, и они его уже переросли, в отличие от меня?       Клинге на мгновение удивлённо покосился на младшую дочь, но затем взгляд его смягчился, и Экхард по-доброму улыбнулся Нергере. Эта улыбка тут же развеяла все её опасения и дала странное чувство защищённости от любых бед, невзгод и скорбей, что только бывают на свете.       – А ты не думала, что всё может быть иначе? И это на самом деле они не доросли до Третьего Основного, со всеми его загадками, тайнами и причудливыми чудесами?              Трое взрослых детей Церемы и Экхарда ещё не менее получаса провели на площади, наслаждаясь атмосферой приближающегося праздника и меся ногами раскисший под сотнями чьих-то ступней снег, посеревший и выцветший. Шум и гам ярмарки, вперемешку с многокомпонентной смесью самых разных запахов, начиная от горячих пирожков со свининой и заканчивая конским навозом, а также неугомонность старших Клинге-Вейлов утомили Нергеру. Она всё с меньшей охотой участвовала в их забавах, в её глазах постепенно угасал интерес к происходящему, её всё сильнее клонило куда-нибудь в тихое место, где можно было дать отдых уставшим, замёрзшим ногам и отогреться. То, что раньше дарило радостное возбуждение, вроде мерцающих всполохов света, теперь вызывало головную боль. Нергера чувствовала себя уставшей и истощённой. Сами собой в голову полезли непрошенные печальные мысли, вспыхивающие в сознании метеоритами и сгорающие в нём за доли секунды, оставляя после себя дымящиеся останки и болезненно ноющие кратеры.       «Я хотела бы провести этот вечер с Эверелем», – и боль явственно уколола Клинге-Вейл куда-то в грудину, воткнувшись металлическим остриём в плотную кость. «На самом деле я хотела бы провести с ним все вечера».       – Ты чего притихла? – Висса шутливо толкнула сестру локтём в бок. Та вздрогнула от испуга, слишком погружённая в свои мысли, чтобы заметить, как двойняшки подобрались к ней с обеих сторон, словно загнав в ловушку. Нергера выдавила из себя вымученную улыбку, сквозь которую явственно сквозило утомление и пресыщение ярмарочной шумихой.       – Замёрзла и устала. Может, пойдём обратно? Уже поздно.       – Ой, опять ты ноешь! Какое «поздно»?! Вечер только начинается, мы с Виссой хотели ещё дойти до главной ёлки на Александерплаце, говорят, на ней столько гирлянд и украшений, что она сияет подобно солнцу. Конечно же, там не обошлось без магических усилителей… – Вандэвейн задумчиво пошевелил губами, прикидывая в уме, какие заклятия могли использовать декораторы, чтобы достичь столь впечатляющего эффекта. – Бери себя в руки и пойдём!       Но Нергера сполна пресытилась огнями, красками и людскими сборищами: ей больше хотелось пройтись по тихим ной-берлинским улочкам в полном одиночестве, причём сделать это как можно скорее, пока она окончательно не окоченела на морозе. Пальцев на ногах она уже не чувствовала, пальцы на руках её почти не слушались, а речь стала куда менее чёткой и разборчивой: язык и щёки тоже выходили из-под полного подчинения.       На полуприглашение-полуприказ Вандэвейна она ответила покачиванием головы и мягким отказом, изъявив своё желание прогуляться по безлюдным проулкам, освещённым редкими фонарями, в отблесках которых мерцал падающий с небес снег.       Вандэвейн и Висса недоумённо посмотрели на сестру, а затем переглянулись.       – Только если без нас, – синхронно, с жаром ответили они, после чего Висса добавила уже спокойным тоном: – мы пойдём на Александерплац. Если вдруг захочешь – присоединяйся, будем ждать.       – Не ждите, я пойду домой, – честно предупредив их, ответила Нергера и, справедливо сочтя, что разговор с двойняшками закончен, и они обо всём договорились, развернулась и пошла к самой маленькой улочке, выходящей на площадь: она притаилась между зданиями, темнея одновременно и пугающей, и манящей чернотой. Клинге-Вейл сразу почувствовала, что ей надо туда, и позволила своему чутью и стопам вести её вперёд. В холод, вечер и одиночество.              Прогулка по заметённым снегом улицам и скрип снежинок под ногами успокаивали и дарили умиротворение, пока в вышине, между крыш домов и кронами деревьев, носился и завывал ветер, попутно играя с растрепавшимися волосами Нергеры. Его всхлипы и стоны баюкали демонов, пробудившихся в душе Клинге-Вейл, и на смену раздражённой истощённости пришла спокойная усталость. Ноги с каждым шагом замерзали всё сильнее, и попытки стряхнуть с сапог налипшие комья снега ничего не дали. Пора было возвращаться домой.       Нергера задрала голову вверх и глубоко вдохнула свежий морозный воздух, здорово прочищавший голову. Снежинки таяли, падая на покрасневшие щёки, но небо щедро продолжало осыпать ими Клинге-Вейл, словно желая обратить её в снежный столб, молчаливым памятником предупреждавший о том, как опасно гулять в снегопад в одиночестве.       – Если обернусь, то уподоблюсь Лотовой жене, – задумчиво пробормотала Нергера, вглядываясь в черноту облаков, что заволокли непроницаемым покровом звёзды и луну. А на что ей, собственно, оборачиваться? К какому прошлому обратиться? Что в её жизни было настолько нечестивым и пагубным, что могло уподобиться Содому и Гоморре и подвергнуться дождю из огня и серы?       Ответ она нашла незамедлительно: Эверель. По телу Нергеры словно пропустили лёгкий импульс тока, когда она вспомнила это имя. О, это имя. Эверель Винтер-Нендра. Сын Въярелля Вэраалис-Винтерхальтера и Амиловоры Нендры. Внук Ванери Вэраалис, Гантера Винтерхальтера, Фридриха Нойманна (он же Фринлес Нендра) и Свальды Телльдер.       Эверель Винтер-Нендра. Эверель. Эверель.       «Мой Эверель».       Только сейчас Нергера поняла, что забыла о том, что ей следует дышать – настолько мысли о Винтер-Нендре захватили её, перехватили все нейронные импульсы и направили их в совершенно иное русло, заингибировав даже сигналы от рептильного мозга, самого примитивного и базового. Клинге-Вейл поспешила отпустить внутреннее напряжение: расслабила судорожно сжавшиеся кулаки, разжала плотно сомкнутые челюсти и наконец сделала выдох, глубокий и полный.       – Где же ты?.. – прошептала она в небо, не надеясь на ответ. Снежинки продолжали падать ей на лицо, безучастные к её горькой мольбе.       И в самом деле, где он мог сейчас быть? Точно не в Третьем Основном: там у него не было никого и ничего. Его семья разделилась на два мира: Демонские Пустоши и Шестое Основное. На Пустошах, судя по всему, остались Ванери и Въярелль. Амиловора, Гантер, Фринлес и Свальда проживали в Рейхе. Нергера раздражённо тряхнула головой, отгоняя навязчивые размышления прочь: что толку думать об этом? У всех её прогнозов точности ещё меньше, чем у гадания на кофейной гуще или попытке подсчёта точного числа калорий в недавно съеденном имбирном прянике и выпитом стакане глинтвейна; Эверель может быть сейчас хоть в гостях у фюрера, хоть в Изоляторе лаборатории модификации человеческого тела, хоть на дне Лунарина. «Где угодно, только не со мной. Где же ты, Эверель?»       Винтер-Нендра и Клинге-Вейл заключили договор в ту ночь, когда он случайно увидел свою бывшую подругу, стоящую на мосту во время сильного ливня с грозой и собирающуюся прыгнуть в бурлящую воду Мейноры – одной из рек, текущей сквозь Оса-Минд. Эверель не позволил Нергере совершить задуманное, впрочем, она вряд ли бы нашла в себе решимость сделать последний шаг. Прежде, чем он подошёл к ней, она битых десять минут кричала сквозь тьму и проливной дождь о том, что больше так не может и желает смерти, но при этом даже не попыталась перелезть через перила моста, вцепившись в их мокрый металл так, что костяшки её пальцев побелели. Винтер-Нендра привёл Нергеру в её дом и поручил заботе семьи. Но перед этим они заключили сделку: если каким-то им удастся пересечься снова, значит, это судьба. Они предназначены друг другу. Между ними есть связь, невидимая, но не рвущаяся, та самая нить судьбы, которой они обязаны подчиниться и под её влиянием остаться вместе навеки.       День за днём, месяц за месяцем Нергера мечтала о том, чтобы неведомо каким чудом натолкнуться на Эвереля. Просто на улице. Или в мясной лавке. Кто знает, где поджидает паучиха-судьба, раскинув свои зловещие тенёта?       Время шло, и надежда меркла, таяла и угасала. Винтер-Нендра не спешил появляться на горизонте ни намеренно, ни по воле случая. Мало-помалу Клинге-Вейл училась жить с мыслью о том, что этот уговор не спасёт её, не придёт на помощь.       Они бы не встретились сегодня. И завтра тоже. И послезавтра, и через год, и через сотни лет. Видимо, Нергера попросту ошиблась, наивно полагая, что Эверель – её предназначение.       И всё же – где он сейчас? Клинге-Вейл испытала жгучее желание тут же сорваться с места и побежать, помчаться на его поиски, жадно принюхиваясь в поисках его следов и отпечатков, приставая к каждому встречному с вопросами о том, не видели ли они юношу, лучше которого нет во всех мирах и временах. Сердце гулко застучало в груди, адреналиновый жар разлился по всему телу, тёплая кровь прилила к замёрзшим конечностям: и тут Нергера отпустила своё желание на волю, и оно умчалось ввысь, к самым облакам, танцуя в потоках ветра и собирая на себя серебристый снег.       Она хочет найти Эвереля, да. Но она его не найдёт. Миров бесконечно много, и каждый из них необъятен, и Винтер-Нендра может находиться в любом из них. Даже если каким-то чудом он сейчас был в Ной-Берлине и так же, как и Нергера, гулял по его улицам – Ной-Берлин большой город. Глупо надеяться на чудо и провидение.       Лучше Клинге-Вейл поторопиться и вернуться в гостиницу до тех пор, пока она совсем не окоченела и не заблудилась в безымянных и безлюдных переулках.       В очередной раз извергнув из себя плотное облачко пара, Клинге-Вейл скорбно опустила голову и, развернувшись, побрела назад, по собственным следам, которые уже наполовину замело метелью.       Внезапно Нергера что-то ощутила: смутный толчок, едва распознаваемое прикосновение, наполнившее всё её существо наэлектризованной, чистой энергией – а вместе с энергией пришло и направление – вектор движения. Клинге-Вейл ускорила шаг, не обращая внимания на усталость в ногах и сбившееся дыхание; снег, падающий за шиворот; пустой металлический термос, который больно бил по бедру при ходьбе. Чутьё вело её вперёд, внутреннее нетерпение подталкивало в спину, азарт разгорался в серо-голубых глазах, и вот Нергера уже вовсю прыгала через свежие сугробы, хотя совсем недавно ей хотелось лишь лечь в тёплую кровать и забыться тяжёлым, длинным сном, дабы восстановить силы.       Она не знала, куда её вели собственные ноги. Более того, не хотела знать или даже задумываться об этом – ей казалось, что стоит ей только на мгновение сосредоточить внимание на нити судьбы, что направляла её, то она тотчас оборвётся, оставив Нергеру посреди незнакомого города в полном одиночестве. Это чудо было слишком хрупким, чтобы анализировать его и пытаться разобрать на составляющие: Клинге-Вейл предпочла остаться в счастливом неведении и просто плыть по течению, отпустив контроль над ситуацией.       Всякий раз, когда она решала перестать всё контролировать, жизнь её волшебным образом изменялась к лучшему. Когда Нергера, устав от бесконечных подсчётов, примерных прикидок и бесконечных рядов сумм потреблённых килокалорий, просто стала есть то, что хотела, она стала куда счастливее.       И ничего страшного не произошло, когда она позволила себе таким образом расслабиться. Она не умерла и даже не набрала вес до неведомой «критической» отметки.       Уверенность в том, что и сейчас всё будет хорошо, переполняла Нергеру: она завернула на неосвещённый переулок, вышла на заснеженный бульвар, по которому прогуливались редкие прохожие, попетляла между деревьев в небольшом и уютном парке, спряталась во дворе жилого дома и в итоге вышла на очередную улицу, названия которой не знала. Нить судьбы зазвенела подобно натянутой тетиве и оборвалась со звоном металлической струны. Клинге-Вейл в нерешительности затопталась на одном месте, утрамбовывая под собой снег. Что дальше? Чего ей ждать, сколько ждать и ждать ли вообще? Может, она сделала что-то не так, и вся эта прогулка была зря? Найдёт ли она дорогу домой?       Эти и ещё сотня подобных вопросов роились у неё в голове, вызывая лавину тревоги. На Нергеру навалились истощение и боль в замёрзших руках и ногах, до сих пор сдерживаемые ведущим её вдохновением. Захотелось сдаться, лечь в сугроб и бессильно расплакаться от отчаяния и страха. Зачем, ну зачем она ушла от брата и сестры? Что она хотела этим показать, чего собиралась добиться? Глупая, глупая дура.       Рыдания сами собой подступили к горлу: Нергера тихо всхлипнула. На тёмных ресницах повисли слёзы, быстро остывающие на морозе, становилось трудно дышать. Клинге-Вейл заморгала, и туман перед глазами слегка рассеялся, позволив ей увидеть одинокую стройную фигуру, неловко пробирающуюся сквозь снежные завалы ей навстречу. Надежда вспыхнула болезненным румянцем на щеках, и Нергера поспешно окликнула своего потенциального спасителя – собственный голос показался ей хриплым, резким и совершенно чужим, едва узнаваемым. Неизвестный вскинул голову, услышав эту мольбу о помощи, насквозь пропитанную отчаянием, и ускорил свой шаг, спотыкаясь и чуть не падая лицом в снег, утопая по колено в нём и оставляя глубокие следы-борозды.       У Нергеры дрогнуло сердце. Даже несмотря на эту неуклюжую походку, толстый слой тёплой, зимней одежды и всё прошедшее время, она легко узнала спешащего ей на выручку человека по его манере движения и осанке.       Вернее, не совсем человека. Четверть-демона.       Прежде, чем она сумела выдавить из своего сердца свистящим шёпотом его имя, Эверель Винтер-Нендра уже подошёл к ней почти вплотную.       – Нергера?! – воскликнул он, даже не попытавшись скрыть изумления в голосе. – Но как ты?.. Что-то случилось? Ты потерялась? Сильно замёрзла? Скажи адрес, куда тебе надо, я тебя отведу.       Она смотрела куда-то сквозь него, не веря своим глазам и счастью, рассеянно улыбаясь и кивая каждому его слову, жадно выхватывая из окружавшего её воздуха звуки полузабытого голоса и остывшую влагу дыхания Эвереля. Всё прежде волнующее внезапно перестало быть важным: её усталость, онемение конечностей и страх отступили и померкли, в то время как радость воссоединения с любимым воссияла светом вечности. Нергера потеряла счёт времени, молча глядя прямо в светлые, по-человечески тусклые глаза Винтер-Нендры, но при этом не видя ни его, ни всего окружающего мира. Лишь когда четверть-демон, изрядно обеспокоенный её ступором, обхватил Клинге-Вейл за плечами и встряхнул, она с трудом пришла в себя, словно выныривая из глубокого забвения. Мечтательная полуулыбка так и не покинула её губ, даже когда Эверель повторил прежде уже заданные вопросы, на сей раз ещё более обеспокоенно и сбивчиво.       Нергера титаническими усилиями заставила себя вслушаться в них и ответить, хотя больше всего на свете ей просто хотелось раствориться в звуках этого голоса и просто перестать существовать.       – Всё хорошо. Ты со мной, и поэтому теперь всё хорошо. Я заблудилась и испугалась, но с тобой мне не страшно. Я уже ничего не боюсь.       Эверель кивнул, удовлетворённый её ответом, и убрал руки с её плеч. Если бы Клинге-Вейл не была так бесконечно счастлива, то этот ничего не значащий жест болезненно уколол бы её в самое сердце, но сейчас она попросту не обратила на него внимания.       Эверель. Её Эверель. Он был не где-то там, далеко, на другом конце Ной-Берлина, мира или и вовсе в другом измерении. Он был здесь. С ней. Это было куда больше, чем то, на что она надеялась этим вечером. И куда больше, чем она заслуживала.       – С тобой точно всё нормально? – беспокойство не исчезло из интонаций Эвереля, но его обертоны стали менее выразительными, уступив место чему-то иному. Радости неожиданной встречи, быть может?..       Нергера неопределённо взмахнула рукой в толстой шерстяной варежке, которая теперь совершенно не спасала от кусающего мороза.       – Просто замёрзла. И испугалась. И поражена тем, что мы встретились.       – Надо тебя поскорее согреть.       – Это вовсе не обязательно, – мягко возразила она, с любовью глядя в глаза Эвереля, светлые и спокойные. Они были поразительно человеческими, лишь пара ярко-голубых вращающихся искр выдавала в Винтер-Нендре обладателя некоторой части демонической крови. Но искры эти не пронзали насквозь и не пугали, а лишь придавали его облику дополнительную красоту, манящую и притягивающую. Нергере внезапно захотелось прижаться к нему всем телом и коротко, но жарко поцеловать его, прижаться своими посиневшими губами к его, урвать толику тепла и хоть немного согреться самой.       Но она даже не пошевелилась, опасаясь разрушить это хрупкое равновесие между ними.       – Как ты здесь оказалась?       – Отец решил, что нам стоит посетить Ной-Берлин на праздники. Он был прав: тут просто чудесно. Все эти гирлянды, украшения, ярмарки, сам город… А ты?..       – Приехал к матери, – лаконично ответил Эверель. – Как ты? Как семья?       – Мама была очень недовольна этой поездкой, но сейчас вроде успокоилась. Висса и Вандэвейн в восторге. Папа целыми днями пропадает то с Адольфом, то с Зигфридом, то ещё с кем-то, хотя обещал выбираться с нами на прогулки. А у меня… у меня всё хорошо, – только сейчас Нергера заметила, насколько сильно картавит, и общая неразборчивость её речи вызвала у неё смутное чувство досады. Но она решила не придавать этому особого внимания и непринуждённо продолжила: – работаю с отцом. В Изоляторе у нас плановая проверка была. Недавно виделась с Адольфом: он подарил мне кольцо, которое принадлежало Емноре, представляешь! А Виссе и Вандэвейну – по шоколадке и по мешку сублимированных ягод мандиопилеса.       – Мандиопилеса? – Эверель выгнул бровь и усмехнулся. – Его же можно купить в любой лавке или нарвать около ближайшей канавы. Похоже, ты любимица Первого Бога.       – Видел бы ты, как на меня смотрела Висса в тот вечер! Я думала, она во мне дырку прожжёт одним только взглядом, – Нергера рассмеялась, и хриплый её голос постепенно стал приобретать прежнюю мелодичность. – А ты как? Какими судьбами в Рейхе?       Винтер-Нендра на мгновение задумался, с чего бы начать. Наконец он ответил:       – Сразу несколько факторов совпали. Мать давно ещё хотела, чтобы я погостил в Шестом Основном, а я особо не горел желанием. Но на этот раз ещё дед приглашал, обещал познакомить с людьми, руководящими проектами по синтетической биологии, и такой шанс мне не хотелось упускать. Ксенонуклеиновые кислоты, расширение генетического кода, четырёхзначный код, – Нергера согласно кивала на каждую научную разработку, которую упоминал Эверель. Она уже давно вместе с Экхардом занималась изучением цитологических и метаболических особенностей штербенморфов, но «синтетика» во многом привлекала её. К сожалению, в Третьем Основном не было ни одной лаборатории, занимающейся этой областью биологии. – Не вечно же мне сидеть в Четвёртом Основном, иногда переходя на родные Демонские Пустоши. К тому же, последнее время я был именно там, и Ванери меня вконец достала.       – Что на этот раз?       – Да мразь она та ещё, это ведь Ванери Вэраалис. Гантер месяц назад в Четвёртое Основное перешёл, и она всё внимание на меня переключила. Я терпел какое-то время и старался абстрагироваться, но она совсем наглеть начала. Я прекрасно понимаю, почему Экхард, Адольф и Гантер убили её в своё время, – и, поймав взгляд Клинге-Вейл, поспешил извиниться: – прости, глупая шутка. Ляпнул, не подумав.       – Это не наша боль и не наше дело, – мягко ответила Нергера, вовсе не оскорблённая словами Эвереля. – Лично мне хватает и своей, и я не хочу лишний раз думать о том, что пережили мои отец с матерью. То, что было между Адольфом, Экхардом, Гантером и Ванери – их забота, которая ко мне никак не относится. Поэтому тебе нет нужды извиняться передо мной.       – Мудро.       – Боюсь, чересчур цинично.       – Не берусь утверждать.       Они замолчали, и снег всё падал и падал им на головы, кружась в лучах электрических фонарей. Стоять просто так на морозе казалось Клинге-Вейл глупой и расточительной тратой драгоценного тепла, и она осмелилась задать вопрос, который терзал её с того самого момента, когда она поняла, что идущий ей навстречу по этой пустынной улице человек – Эверель.       – Ты помнишь наш уговор?       Ответом ей послужил кивок, краткий и сдержанный. Начало было неплохим, но не многообещающим.       – И что ты думаешь по этому поводу?       Эверель пожал плечами.       – Обещания следует выполнять. В противном случае не надо было бездумно ими разбрасываться, – усмешка исказила его розоватые губы. – Кроме того, прежде, чем мы встретились, произошло нечто странное: я не собирался сегодня вечером на улицу, но меня словно что-то выгнало из дома, и я еле успел одеться по погоде. А затем то, что вытащило меня на мороз, повело меня вперёд, по маршруту, по которому я никогда не ходил, по улицам, на которых я никогда не был, и названий которых не знал. Эта часть Ной-Берлина для меня – дремучий лес, но я совсем не чувствовал себя заблудившимся. Наоборот, мне казалось, что я нахожусь сейчас именно там и именно в тот момент, где и когда я должен быть. Что меня ведёт вперёд не какая-то неясная и расплывчатая интуиция и уж тем более не скука, а сама судьба. Звучит абсурдно, наверное?       – Вовсе нет, – горячо возразила ему Нергера, не сдержав нервного смешка. – Ты можешь не верить в подобные совпадения, но я сегодня ощутила то же самое. Сначала я просто гуляла, отдыхая от Виссы и Вандэвейна, и когда уже собиралась идти домой, то что-то направило меня сюда, в этот переулок. Прямиком к тебе.       Эверель неловко улыбнулся и тихо сказал, виновато опустив голову:       – Похоже, ты была права. И мы действительно предназначены друг другу. А я зря цеплялся за отголоски прошлого и причинял тебе боль. Прости меня, Нергера.       В его голосе слышалось искреннее раскаяние, но Клинге-Вейл было настолько неловко слышать от него эти извинения, что она спешно затараторила:       – Что ты, что ты?.. Не за что просить прощения, всё хорошо! И всё было хорошо. Это лишь мои проблемы, что я так сильно и странно отреагировала, и только моя вина в том, что всё так произошло. К тому же, я верю, что всё это было не зря. Всё это должно было нас чему-то научить.       – Ты до сих пор наивно цепляешься за эту мысль… – досада и раздражение промелькнули во взоре Эвереля, но он быстро утихомирил свои чувства, вновь обретя первозданное спокойствие.       – Это утешает, – обескураживающе улыбнулась Клинге-Вейл, – и придаёт любой боли смысл и цель.       – Боли не надо придавать смыслы. От неё надо избавляться, – возразил Винтер-Нендра и хотел было добавить что-то ещё, но Нергера так посмотрела на него, что холод мгновенно пробрал его до костей и заморозил все слова, что уже клокотали в его глотке. Он послушно закрыл рот, повинуясь этому строгому взгляду, стыдливо пряча глаза и замёрзшие руки.       – А если ты не можешь избавиться? Как бы ты ни старался?       И Эверель не нашёл, что на это ответить.       Разговор вновь смолк, уступив место звукам ветра, метущего снег и запутывающегося в чернеющих высоко между домами проводах. В редких окнах брезжил тусклый свет ламп, и его прямоугольники, ограниченные массивными оконными рамами, распластывались на только что наметённых сугробах. Нергере внезапно стало очень одиноко и тоскливо, даже несмотря на то, что рядом с ней был Эверель – её Эверель, который только что подтвердил то, что они связаны с друг другом навеки и более не расстанутся.       «Что, если это вновь окажется обманом?..», – навязчиво лезли непрошенные тревоги в голову, карабкались из подвала подсознания, протягивая свои чёрные руки и сжимая ими миндалину, заставляя её судорожно посылать нейронные сигналы в иные отделы мозга. Клинге-Вейл не позволила этому зайти слишком далеко, нарочито небрежным тоном поинтересовавшись:       – Куда ты сейчас? Домой?       Эверель на мгновение задумался, а потом скривился так, словно ему кто-то насильно запихнул в рот сразу несколько больших кусков самого кислого лимона, который только мог существовать в этом мире.       – Нет, туда нельзя. Отец вернулся из Первого Основного, они с матерью хотели побыть вдвоём. Не хочу мешать им. А к деду тоже нельзя, – рассуждал Эверель, – у него званый ужин с высокопоставленными шишками из Рейха. Если не ошибаюсь, туда ещё приглашены Гантер и Адольф.       – Да, помню, папа говорил, что его тоже пригласили. Но он решил отказаться.       – Почему? Это же такой шанс встретиться с самой верхушкой!       Нергера в очередной раз улыбнулась, почти что снисходительно.       – Зачем ему встречаться с кучкой людей, которые прислуживают фюреру, и лебезить перед ними, ища их расположения, когда у него в руках целых два Основных Измерения? Пусть они ищут встречи с моим отцом, ибо им далеко до того, чего добился он.       И, когда Эверель вновь затруднился с ответом, она продолжила:       – Так всё-таки, куда ты? Хочешь, пойдём к нам? Висса и Вандэвейн вряд ли вернутся сегодня, поэтому они не станут тебя доставать своими глупыми шутками и розыгрышами.       – Как раз-таки Висса и Вандэвейн меня волнуют в меньшей степени. Я сомневаюсь в том, что буду тепло принят твоими родителями, – усмехнулся Эверель, – и ещё больше сомневаюсь в том, что они обрадуются тому, что мы вообще встретились.       Это вызвало у Нергеры значительное огорчение: терпеть этот пронзительный холод больше не было никаких сил, и ей опять хотелось тихо расплакаться от досады и боли в отмороженных пальцах. Она знала, что не потеряет их, даже если проведёт всю ночь босиком на снегу, – её регенерация восстановилась почти в полном объёме после той битвы, когда Клинге-Вейл пришлось принять дозу регенериков, превышающую все разумные лимиты. И всё же перспектива замерзать и дальше под этой вьюгой была не из приятных.       – Мы могли бы ненадолго зайти в какое-нибудь кафе, пока ещё не совсем поздно. Или снять номер в ближайшей маленькой гостинице на одну ночь, – чуть ли не с мольбой предложила Нергера, но все её робкие надежды разбились на сотни осколков об кривую усмешку Эвереля.       – Только если у тебя есть деньги. У меня с собой ни единого рейхспфеннига.       Нергера, с трудом сняв с замёрзшей руки варежку, на шерстяной ворс которой налипли хлопья снега, пошарила уже потерявшей всякую чувствительность кистью в кармане, нащупав на самом его дне пару монет. Вытащив их и рассмотрев номинал под отблеском фонаря, она то ли радостно, то ли разочарованно вздохнула, произнеся:       – Хватит на целый литр глинтвейна. А у меня термос с собой. Посидим, погреемся об него, как-нибудь переждём ночь. Что думаешь?       Эверель посмотрел на неё самым серьёзным взглядом, на который только был способен. На этот раз он явственно увидел, насколько Клинге-Вейл замёрзла: посиневшие дрожащие губы, медленные и неуклюжие движения побелевших пальцев, на которые она еле-еле смогла натянуть варежку обратно, слабый, измученный голос и искажённая, картавая речь.       – Я думаю, что тебе лучше вернуться домой, – безжалостно ответил он. – Ты ведь вся продрогла.       – Но я не могу оставить тебя здесь одного! – воскликнула она почти что в ужасе. – И, более того, я не хочу расставаться с тобой, по крайней мере сейчас, через полчаса после того, как встретила тебя впервые за два года!       – И ради этого ты готова потратить последние деньги на глинтвейн и пить его полночи в тщетной надежде согреться?       – Ты недооцениваешь вкус этого глинтвейна, – серьёзно заметила Нергера. – Это воистину напиток богов, тающая на языке амброзия, о которой сам Зевс и мечтать не мог.       Эта лёгкая шутка вызвала у обоих молодых Ри печальную улыбку. Но, когда лёгкий налёт веселья окончательно отступил под ледяным натиском декабрьского ветра, Эверель осторожно произнёс:       – Ты вовсе не обязана делать этого, Нергера. Не надо снова жертвовать собой и своим комфортом ради меня. Тебе очень холодно, я знаю – так иди домой и отогрейся наконец.       Но Клинге-Вейл не слушала его – схватив Эвереля за руку, она повела его обратно, к оживлённым кварталам, на которых ещё стояли торговцы, готовые разлить всем желающим горячий, ароматный глинтвейн в кружки, бутылки и термосы. Мимо неслись хлопья снега, хлопали алые стяги с черными свастиками в белых кругах: пугающие угловатые зрачки в призрачных радужках. Ярко горели гирлянды и фонари, освещая собой полмира, наполняя морозный воздух ощущением чуда и возвещая о скором приходе праздника.       Не поворачивая головы, Нергера отчеканила, обращаясь то ли к самой себе, то ли к Эверелю, то ли и вовсе фонарю, горевшему далеко-далеко, в самом конце улицы:       – Это вовсе не жертва. Это то, что ты делаешь, когда действительно кого-то любишь.

***

      Нергера нехотя открыла глаза: солнце ярко светило в окна, а птицы в ветвях оживлённо копошились и насвистывали свои переливчатые мотивы, восхваляя торжество жизни. «Дурацкий сон, – раздражённо подумала Клинге-Вейл, – и ещё более дурацкая жизнь». Поскорее бы забыть это до ужаса правдоподобное сновидение, бередящее старые раны, до сих пор сочащиеся гноем и дурно пахнущей кровью. Забыть бы это всё и вспомнить о том, каково это – быть прежней. Быть той Нергерой, которой она являлась всего-то пару лет назад. Просто вспомнить – это уже непозволительная роскошь, намного больше, чем Клинге-Вейл могла себе позволить, а уж о том, чтобы снова стать собой – об этом и речи не шло. Об этом глупо было даже мечтать. Впрочем, мечты – этот побочный (и, увы, неизбежный) продукт излишка свободного времени – это всё, что у неё было на руках на данный момент. Мечты и небольшая комнатка, по-больничному белая, пустая и на внешний вид абсолютно стерильная. От ослепительной однотонной белизны потолка уже начинало мутить, хотя Нергера только-только открыла глаза.       – Когда всё успело пойти наперекосяк?.. – задумчиво вопросила Нергера, ни к кому толком не обращаясь: ни к себе, ни к своему невзрачному посетителю, который почти всю ночь просидел на хлипкой табуретке у постели, с беспокойством ожидая того момента, когда Нергера наконец проснётся. – Может быть, он ещё вернётся?       И почти тут же возразила самой себе:       – Мне никогда этого не понять: я, дочь Экхарда Клинге и Церемы Фьор-Вейл, Нергера Клинге-Вейл, которая с малых лет обучалась проводить операции по уберизации, впервые охарактеризовала шизогенез митохондрий при болезни штербенморфов, связала его с нетипичным механизмом программируемой клеточной гибели, а также нашла лазейку, позволяющую усилить потенциал регенериков первого поколения в несколько раз, – я, вот эта самая Нергера Клинге-Вейл, вроде бы такая умная и внимательная, умудряюсь быть такой дурой в некоторых вещах. Не вернётся он никогда. Надо просто жить дальше.       Но «просто жить дальше» не получалось – Нергера решительно отвергала любую мысль, что могла привести к полной деградации надежды. Она старательно поддерживала этот уже несвежий труп, ежечасно вливая в него новые жизненные соки, оттягивая его мумификацию, – но мёртвое уже нельзя было воскресить, и щедро поставляемую энергию с усердием поглощала гнилостая флора ненависти да трупные черви отчаяния.       Мир сузился до одной точки, все перспективы, пути и дороги – до одной цели: продержаться ещё немного. Подождать совсем чуть-чуть, отдать ещё чуть больше жизни мёртвому – и, воскресив его, уже более никогда не знать ни печали, ни тоски, ни грусти.       Нергера вовсе не была глупой, но что-то раз за разом заставляло её продолжать попытки, провал которых был предрешён ещё много месяцев назад, а, возможно, и вовсе до её рождения, в тот самый момент, когда Адольф Вольф впервые повстречался с Емнорой Мъянорен, последней Прародительницей Чудовищ.       – Ты всё правильно говоришь, Нергера. Я верю, что у тебя получится с этим справиться, главное – не сдаваться, – неожиданно подал голос до сих пор молчащий посетитель, и Клинге-Вейл всё-таки удосужилась рассмотреть его. Её мозг, ещё затуманенный последствием принятой вчера внушительной дозы трансквилизатора напополам со снотворным, не сразу распознал в заговорившем Эмерика Эверетта Фогеля – друга семьи и бывшего глашатая Болота, который последние годы постоянно проживал в Рейхе и выходил на связь только по видеосвязи через передатчик Лиэнсиса. С того момента, как Нергера в последний раз видела его вживую, он ни капли не изменился: та же пара седых прядей, притаившихся в тёмных кудрях; лягушачье лицо с выступающими скулами; веки и щёки, похожие на брюшко земноводного – тонкая бледная кожа с идеально круглыми веснушками; болезненная худоба; глаза болотистого цвета, во взгляде которых ещё угадывалась печать Болота и память о временах служения ему в качестве Голоса.       Несмотря на эти пугающие вкрапления прошлого, взгляд Фогеля Клинге-Вейл перенесла совершенно спокойно – ведь он был по большей части именно человеческим. Нергере как-то не посчастливилось в детстве иметь продолжительный зрительный контакт с чистокровным демоном во время одной неофициальной встречи с представителями Демонских Пустошей – ей надолго запомнились лёд и ярость, сквозившие через безупречную голубизну радужек. Эверель, будучи порождением Демонских Пустошей лишь на четверть, утратил эту черту, и взгляд его не был и наполовину таким прожигающе-ясным, как у того чистокровного, имени которого Нергера так и не узнала.       – Наверное, я умру здесь.       – Тебе никто не позволит, и в первую очередь – я, – мягко возразил Эмерик, уже поднявшийся с колченогой табуретки и с хрустом разминавший затёкшие ноги. – Потому что ты заслуживаешь куда большего.       – Почему это?       – А ты сама подумай, – Фогель подмигнул ей: так беззаботно и весело, что у Клинге-Вейл вмиг потеплело на душе. Она на мгновение поверила в свои силы, в то, что она и впрямь чего-то заслуживает, что её действительно ждёт что-то хорошее за пределами этой комнаты и прямоугольными границами этой болезненно-белой кровати – надо лишь решиться и сделать шаг. Нергера задумчиво наклонила голову и медленно, почти нараспев произнесла:       – Потому что я – достойная дочь своего отца.       – И что за этим следует? – то ли и впрямь не понял, то ли просто притворился Эмерик Фогель, в глазах которого вдруг вспыхли изумрудные болотные огоньки, ведущие неосторожных к погибели.       В смерти скольких повинен Эмерик?.. Клинге-Вейл ненадолго представила, как Фогель призывал живых и полумёртвых солдат на погибель в самое сердце трясины, увлекая их за собой, ходя по воде и проповедуя единство. «Придите ко мне все стреляющие и убивающие, и я упокою вас»…       С трудом отогнав наваждение, Нергера отчётливо, чуть ли не по слогам повторила:       – Я заслуживаю гораздо лучшего, чем попросту сгнить здесь, ибо я – Нергера Клинге-Вейл, дочь Экхарда Клинге, достойная своего отца. Я продолжила его работы и во многом преуспела. И я не намерена забрасывать свои исследования; мне надо лишь выйти отсюда.       Фогель расплылся в улыбке, застенчивой и робкой. И тут же осторожно сказал:       – Но я не вижу на тебе оков или верёвок, что удерживали бы тебя здесь, в этой комнате.       – Путы всегда остаются путами. Неважно, материальны они или выкованы разумом или генетикой. Разницы никакой, – отчаяние так и сквозило в каждом коротком, режущем предложении; оно выворачивало наизнанку, царапало горло. Клинге-Вейл упивалась каждой каплей крови, что вытекала из ран, мнимых и воображаемых, теряя голову от её вкуса, от вкуса опиоидов, вырабатываемых её мозгом в ответ на боль. Люди, в частности, Ри, очень легко подсаживались на страдание – это она прекрасно знала из опыта своей матери. Но что Нергера раньше не могла и предположить, так это того, что она стала одной из зависимых.       – Но ведь разница есть, – решительно возразил Эмерик. – От цепи из металла можно избавиться физической силой или подходящим ключом. От цепей ДНК – эндонуклеазой. Цепи разума можно порвать собственным мышлением – вспомни, чему учил тебя Экхард.       – Восприятие определяет реальность? – горько усмехнулась Клинге-Вейл. – Моё восприятие искажено, а моё тело искалечено, и физические изменения не обратить вспять.       – Если ты собираешься продолжить лежать здесь и смотреть в потолок, думая об одном и том же, то у тебя и впрямь не будет никаких шансов на изменения.       – Танн тебя раздери, Эмерик, да чего же ты от меня хочешь?! – взмолилась Нергера. – Ты предлагаешь мне сегодня же вернуться к научной работе?! Не хочу я идти в лабораторию! Не хочу и не могу, мне нужно лишь время! Оставь меня, я вернусь тогда, когда буду способна!       – Но сколько времени ты потратишь на то, чтобы просто лежать здесь? И уверена ли ты в том, что сможешь восстановиться после столь долгого перерыва? – заботливо, без какого-либо упрёка спросил Эмерик, но в смысле его слов прошелестела – как летучая мышь крылом в ночи – угроза.       – Чего ты хочешь? – прошептала Клинге-Вейл, чувствуя, как глаза её снова закрываются, а капризное сознание так и норовит соскользнуть обратно в сон. У неё не осталось сил на разговоры и препирания с Эмериком с его участливостью и правильностью речей. Хотелось сдаться и подставить ему брюхо – хочешь, погладь, а хочешь – вспори клыками.       – Хочу, чтобы тебе стало лучше, дорогая моя Нергера Клинге-Вейл, достойная дочь своего отца. Но я не могу тебе помочь, не зная толком, что привело тебя к такому состоянию. Мне лишь в общих чертах известно, что за это ответственен Эверель Винтер-Нендра, и я знаю, кто он по происхождению. Но что вообще случилось? Как всё привело к тому, что ты лежишь здесь, без способностей, сил и желания жить, а он в совершенно другом месте, здоровый и счастливый, и, стало быть, даже не думает о тебе? Потому что я видел его в Ной-Берлине, окружённого сразу несколькими поклонницами, и он явно наслаждался их обществом и нисколько не печалился. Ему плевать на тебя, так не пора ли отплатить ему той же монетой?       Нергера тяжело вздохнула, но заговорила почти сразу же: ей давно хотелось поделиться тем, что случилось между ней и Эверелем Винтер-Нендрой. И она была по-настоящему счастлива, что Эмерик ей это позволил.       – Мы тогда впервые заговорили о предназначении. О том, верит ли он в них, и если да, то насколько сильно. Тогда я спросила…       – Нет-нет, это не то, – едва нахмурившись, прервал её Фогель. – Судя по всему, ты рассказываешь мне о начале конца, а я хочу услышать о начале начала. Давай заново.       Клинге-Вейл хотела было возмутиться, но, лишь взглянув на Фогеля, поняла, что спорить бесполезно – болотные огоньки так и плясали в глубине трясины его радужек.       – Хорошо, Эмерик, – в её некогда звенящем голосе теперь клубилась лишь обречённость напополам с тупой покорностью животного, которого ведут на бойню. – Я поняла, что ты хочешь услышать. Тогда мне только исполнилось семнадцать, и я проявляла большой интерес к цитологическим нарушениям при болезни штербенморфов. Да, несмотря на то, что болезнь Клинге-Вольфа была впервые открыта и описана ещё до моего рождения, влиянием грибка Klinge wolfia на клеточные органеллы до сих пор никто не интересовался. Кроме нас с отцом. И как раз в тот день я получила подтверждение самой увлекательной из своих догадок...              Экхарду Клинге сегодня крайне не хотелось принимать внука Гантера Винтерхальтера. Не то чтобы в какой-то другой момент времени у него бы появилось подобное желание – однако именно сегодня на Клинге навалились сразу сотня дел в лаборатории, неприятный разговор с Церемой, разыгравшаяся изжога и в довершение ко всему – очередная эксцентричная выходка со стороны Виссы и Вандэвейна. Кто бы мог подумать, что двойняшки-первенцы Экхарда впоследствии вырастут такими отвязными и не будут иметь на двоих ни грамма мозгов к двадцати годам? А теперь предстояло расхлёбывать заваренную ими кашу, успокаивать Адольфа, задабривать Зильберштейна, умасливать Ильреру Шерин… Голова шла кругом, а тут ещё к нему на порог заявился потомок Гантера, воспитанный Ванери чуть ли не единолично. Экхард предчувствовал катастрофу. Ему казалось, что в Эвереле Винтер-Нендре будет слишком много черт Вэраалис, и те несколько дней, что внук Гантера проведёт под одной крышей с Экхардом и его семьёй, превратятся в ад кромешный, и геенна огненная разверзнет свою ненасытную, горящую пасть.       Жжение за грудиной усиливалось с каждой минутой всё больше, но Клинге стоически терпел её, чувствуя, что скоро она станет наименьшей из его забот. И впрямь, стоило только Эверелю в сопровождении Церемы войти в комнату, как Экхард ощутил, что льдинки глаз Винтер-Нендры замораживают всё его нутро. Изжога тут же утихла. Мир обратился замёрзшей пустыней и рассыпался на осколки, когда Эверель соизволил чопорно-вежливо поздороваться.       – Я думаю, вы хотели бы поговорить наедине какое-то время. Если вы проголодались или хотели бы согреться с дороги, то я могу принести вам чая и пирожных, – искренне заботясь о благополучии гостя, предложила Церема, когда закончился обмен всевозможными приветствиями.       – Благодарю вас, фрау Фьор-Вейл, я вовсе не голоден и совершенно спокойно дождусь основного приёма пищи, – ответил ей Эверель. Экхарда приятно удивила его осведомлённость о том, что Церема оставила свою фамилию: впрочем, он тут же догадался, что Винтер-Нендра не мог не быть в курсе этой нормальной для Третьего Основного практике.       – Воля ваша. Тогда за ужином соберёмся все вместе и обсудим, чем вас занять, пока вы в Оса-Минде, Эверель. Уверена, Висса и Вандэвейн будут счастливы провести вам экскурсию по городу и наземной части Замка Безвременья, а я могла бы показать вам его подземный комплекс, включая некоторые лаборатории, – мелодично, с мягкой улыбкой проговорила Церема Фьор-Вейл и, дождавшись сдержанной благодарности, так же сдержанно кивнула и обратилась уже к Экхарду: – любовь моя, тебе что-нибудь нужно?       Клинге отрицательно помотал головой, и Церема тут же удалилась прочь, чтобы продолжить свой сложный, непрерывный и многоуровневый процесс готовки – одно из самых излюбленных её занятий.       Клинге с облегчением вздохнул: судя по её нежному обращению к нему, она уже не злилась и не держала в себе недовольства, а значит, ещё одна проблема разрешилась сама собой. Церема всегда была отходчивой – иногда настолько, что это пугало. Видимо, опыт с Вагнером научил её тому, насколько фатальна бывает затаённая обида, которая долго не проходит и гноится в самой душе, медленно перерастая в месть.       – Как перенесли перемещение? И как ваша опекунша отреагировала на то, что вы решили посетить Оса-Минд? – любезно поинтересовался Клинге, жестом указав Эверелю на стул напротив себя. Винтер-Нендра сел, сохраняя идеально выпрямленную спину, положил руки на колени и спокойно посмотрел на Экхарда взглядом рептилии, словно оценивая его, как противника. На одно мучительно долгое мгновение он запоздал – по его лицу расплылась дружелюбная улыбка, идеально подходящая ситуации.       «Учишься, каково это – быть человеком, не так ли? Подражаешь и мимикрируешь, на основе моих реакций создаёшь наилучшую модель поведения», – заподозрил Клинге, бдительно считывающий каждый жест и малейшие сокращения мимических мышц Эвереля. В своей тревоге и настороженности Экхард Рупрехт Клинге вовсе не заблуждался: и холодность взгляда, и заторможенность были следствиями врождённой психопатии Эвереля, которой были подвержены почти все потомки демонов, несущие в себе хотя бы четверть демонической крови. Не будь у Винтер-Нендры самой обыкновенной усталости и недосыпа последних дней, то ему бы удалось куда лучше подстроиться под Клинге, но сейчас ему больше всего на свете хотелось залечь в тёплую кровать и проспать часов двенадцать. Но он понимал, что подобное поведение чревато неприязненным отношением, а первое впечатление – самое важное. «Всего одна краткая беседа и ужин, – убеждал себя он, – это я вполне в состоянии вытерпеть. А там уже можно будет сослаться на паршивое самочувствие после перемещения и уйти пораньше».       – Переход сквозь окаймлённый портал с непривычки дал в голову, – искренне пожаловался Эверель. – Я такими прежде никогда не пользовался, но бабушка настояла на том, чтобы перенести меня самой. Видимо, хотела этим способом проводить меня. А по поводу Оса-Минда она была только за и выглядела очень воодушевлённой, когда я наконец решился на этот визит. Бабушка всегда хотела, чтобы я побывал в Замке Безвременья, и перед моим отъездом составила внушительный список мест, которые я должен посетить, – Эверель криво улыбнулся, – причём этих мест столько, что я, видимо, должен позабыть о сне, еде и каком-либо отдыхе, и прямо сейчас мчаться в Ведьмины усыпальницы.       – Ведьмины усыпальницы? Ой, умоляю, – Экхард презрительно фыркнул. – Там решительно не на что смотреть, разве что вам доставляет невыразимое удовольствие созерцать мумифицированные тела далеко не самых великих Цветных Ведьм. В усыпальницах нет ни Азраэль, ни Мильдеры, ни Чёрно-Белой. И Рилен лежит не там, а в Водяной комнате!       – Где-то восемьдесят процентов списка составлены в том же духе, – усмехнулся Эверель, чувствуя, как постепенно начинает плавиться лёд неловкости между ним и Экхардом. По крайней мере, у них обоих было кое-что общее: неприязнь к Ванери. – Я искренне не понимаю, что такого особенного бабушка нашла в набережной Эйка, музее жертв Нетиса Рамнера, пещере Люрема Эриви и некоем ресторанчике на углу Вертикальной и Зеркальной.       Клинге фыркнул ещё раз, даже более пренебрежительно, чем в прошлый, и набрал побольше воздуха в грудь – ещё бы, ведь ему предстояло перемыть косточки своему самому заклятому врагу, единственному более-менее живому существу, мотивы которого он до сих пор так и не смог понять, а поступки – простить. Вряд ли на свете существовало нечто, сближавшее больше, чем отрицательные чувства и эмоции по отношению к Энни-Ванери Ри-Крашер Вэраалис, величайшей суке всея Третьего Основного.       – В музее Рамнера стоит побывать сразу же после того самого ресторана, – по-моему, он называется «Нежность Нерил», – чтобы избавиться от той отравы, что вас там напичкали за непомерную цену. Кстати, еда там под стать названию – от одной из Ри-Крашеров нежности ожидать не приходится. В музее же только мухи, липучки от мух и куски гнилья, которые хранятся в совершенно неприемлемых условиях, из-за чего и гниют с каждым годом всё больше и больше, привлекая полчища насекомых. Пещера Люрема Эриви – просто небольшой альков в скале, где лежит пара камней и горит один фиолетовый «огонёк». Имеет смысл лишь почитать легенды, связанные с этим «огоньком» и написанные на табличках у пещеры, но для этого вовсе не обязательно карабкаться в те края и мёрзнуть над Волчьим ущельем, отчаянно цепляясь за камни, чтобы не свалиться вниз. Я могу запросто пересказать вам эти истории или же просто дать книгу, в которой они подробнейшим образом описаны. И, я вас уверяю, в набережной Эйка нет ничего особенного. Помимо, быть может, того, что однажды там умудрилась чуть не утонуть моя дочь. Так что все эти места можете смело вычёркивать из своего списка. Пустая трата времени, сил, денег и здоровья.       – Спасибо, что подтвердили все мои догадки, – с благодарностью отозвался Эверель. – Не то чтобы я и впрямь собирался посещать эти места, но теперь я могу пропустить их с чистой совестью. Я уже давно понял, что бабушку слушать – себе дороже. А что за история с набережной Эйка?       Клинге махнул рукой – дескать, мелочь.       – Двойняшки, мои старшие дети, взбалмошные и с шилом, воткнутым чуть пониже спины. Сейчас они немного утихомирились, – тут Экхард откровенно покривил душой, с содроганием вспоминая о том, что завтра ему придётся продолжать расхлёбывать ту кашу, которую Висса и Вандэвейн заварили, устроив в подземельях Замка Безвременья масштабный призыв полукровок всего Оса-Минда и всех призраков замка, – но в детстве с ними было совсем тяжело. Вандэвейн стал брать сестру на «слабо», говоря, что у неё кишка тонка искупаться в луну Яранны в реке Яанох-Ост.       – Уже было холодно? – уточнил Винтер-Нендра.       – Нет, ещё одна красивая, но глупая сказка-легенда. Потом, если захотите, могу рассказать. Так вот, он её раззадорил, а ей много и не надо было: взяла и сиганула, ничего с себя не снимая. Я даже глазом моргнуть не успел, как течение уже стало увлекать её вперёд, а мокрая одежда – тянуть вниз. Пришлось прыгать за ней и кое-как вытаскивать, и тогда я был уверен, что мы пойдём ко дну оба. С трудом мы вылезли из реки, и если бы не моё Преобразование, то итог был бы плачевным.       – После этого происшествия Нергера и Вандэвейн стали немного спокойнее?       – А причём тут Нергера? – смутился Экхард на долю секунды. – Это Висса чуть не утонула, они с Вандэвейном двойняшки. А Нергера тогда ещё только начала ходить, да и всегда была тихим ребёнком, никогда не шалила. Более того, когда она подросла, то стала принимать участие в моих операциях, делала вылазки в Изолятор, а сейчас и вовсе работает в одной из наших лабораторий над исследованием механизмов болезни штербенморфов. А Висса с братом бегает по подпольным барам, призывает демонов и призраков, пьёт с упырями, профессионально гадает на лягушачьих костях и окрашивает всем желающим белки глаз в ультрамарин с разводами кислотных цветов. И жизнь у неё прекрасна, замечательна и ярка, пока Нергера день за днём изучает цитологические повреждения заражённых Klinge wolfia клеток.       Дверь в комнату широко распахнулась, и в кабинет Экхарда вбежала запыхавшаяся девушка, перекинув растрёпанную косу на плечо и потрясая стопкой серо-чёрных фотографий, полученных с электронного микроскопа. Эверелю пришлось спешно поджать ноги, чтобы внезапная посетительница случайно не споткнулась о них – постороннего она, казалось, вовсе не заметила, и весь её мир сократился до фотографий в её руке, отца и информации, которую следовало ему сиюминутно передать.       – Шизогенез митохондрий! – торжественно выпалила она и бросила стопку изображений на стол перед Клинге. – Как я и предполагала. Вот тут, видишь? Они делятся в каких-то безумных количествах, помимо контроля репликации ДНК у них проблемы со всеми элементами электрон-транспортной цепи, конформация белков явно нарушена, и клетки в итоге погибают от окислительного стресса, когда образуется слишком много свободных радикалов. Данные клеточных тестов и биосенсоров я тебе перешлю сегодня вечером, ладно?       – Нергера, где твои манеры? – нахмурился Клинге вместо того, чтобы похвалить дочь, тут же залившуюся краской поверх румянца от забега по лестницам Замка Безвременья и улицам Оса-Минда. – Для начала поздоровайся с гостем.       Нергера обернулась и с удивлением обнаружила, что помимо неё и отца в комнате присутствует кто-то посторонний – молодой человек, которого прежде она никогда не видела: среднего роста, с мягкими, немного женственными чертами лица и глубокими голубыми глазами-омутами, в которых, казалось, можно было запросто утонуть.       Едва встретившись с Эверелем взглядом, не зная даже ни его имени, ни его происхождения, Нергера Клинге-Вейл в мгновение ока осознала кое-что бесконечно более важное: этот человек – её судьба и её путь. Её предназначение. Они связаны вместе отныне и вовеки, навсегда, и эту связь не заглушить никакими лекарствами и не оборвать её узы никакой психотерапией.       Винтер-Нендра же про себя отметил, что Клинге-Вейл красива и умна. Выводы поизощрённей ему мешала выполнить усталость, свинцовой лапой пригвоздившая его к уютному креслу и затуманившая сизыми клубами его сознание.       Нергера растерялась настолько, что не могла найти ни одного слова приветствия. Даже представиться оказалось для неё непостижимой задачей: она хлопала глазами и безмолвно распахивала и смыкала челюсти, словно пережёвывая невидимую жвачку.       – Эверель Винтер-Нендра. Приятно познакомиться с вами, Нергера, – сдержав утомлённый вздох, Эверель поднялся на ноги и протянул ей было руку, но Клинге-Вейл уже пришла в себя и легко провела средним пальцем от центра лба по переносице и до самого подбородка – характерный, пусть и старомодный жест первого знакомства и приветствия для демонов и тех, в ком есть хотя бы одна шестнадцатая крови второго типа. Эверель был приятно удивлён – ни Адольф, ни Экхард не применили этот жест к нему, хоть он и был четверть-демоном, а значит, вполне имел право на подобную дань уважения.       – И мне крайне приятно, герр Винтер-Нендра, – звеняще ответила Клинге-Вейл, задержала на Эвереле взгляд на долю мгновения дольше, чем следовало бы, и – обернулась к отцу, как ни в чём ни бывало. – Мама просила передать, что всё готово и можно спускаться ужинать.       – В таком случае идём. Не стоит заставлять её ждать, к тому же вы, Эверель, уже наверняка проголодались? Кстати, забыл уточнить: вы Преобразователь? – осторожно спросил Экхард. Эта тема до сих пор была крайне щекотливой в Третьем Основном: первые подвижки в сторону узаконивания каннибализма произошли ещё во времена Таннэвейна Амены, а после смерти Ванери и «изгнания» Деуса удалось окончательно наладить процессы поставки человеческой плоти, и теперь и в мясных лавках, и в ресторанах можно было (продемонстрировав медицинскую справку, разумеется!) взять чью-нибудь руку, ногу, вырезку или печень. В некоторых местах выбор был куда обширнее и извращённее. Но всё равно, многие Ри до сих пор стыдились своей природы. А предрассудки и осуждение из общества никуда не делись.       – Нет, у меня не Вторая Способность, – ответил Эверель, и Клинге заметно насторожился. Однако Винтер-Нендра его успокоил: – но я не имею никаких предубеждений по этому поводу и совершенно спокойно отреагирую, если на столе будет… блюдо, предназначенное исключительно для Преобразователей.       Экхард с облегчением улыбнулся и вышел из-за стола, приглашая Эвереля проследовать за ним. Тот встрепенулся и немного торопливо вскочил на ноги, пошатнувшись и едва не упав – впрочем, толщина и мягкость ковра, занявшего большую площадь комнаты (подобные мягкие ковры были особой страстью Церемы, и ими она заполонила весь дом, включая пристройки), гарантировали полную защиту от ушибов, шишек и ссадин.       Последней из комнаты вышла Нергера Клинге-Вейл – она тихо прикрыла за собой дверь и подобно привидению принялась спускаться по лестнице в гостиную, след в след за Эверелем. Никто не видел, что её взгляд был прикован к затылку гостя, и не в её силах было отвлечь собственное внимание от столь внезапно свалившейся на её неглупую голову судьбы.       Подумать только, сын Амиловоры Нендры и Въярелля Винтерхальтер-Вэраалиса. Внук Ванери Вэраалис и Гантера Винтерхальтера.       Эверель Винтер-Нендра. «Моё предназначение».              – Я ошибалась. Это было не предназначение. Это было наказание.       – Если есть наказание, то должно быть и преступление. Что такого ты сделала, Нергера, чтобы заслужить всё это?       – Не знаю, – Клинге-Вейл лишь пожала плечами, задумчиво уставившись в пустоту стерильного угла. Угол распустился цветистым фракталом, радужно ветвящимся и множащимся в пространстве, – его экспансия поначалу затронула лишь одну из стен, затем перекинулась на другую, чуть позже – на потолок и пол. Нергера моргнула, и кислотно-цветастое наваждение исчезло без следа, истаяв серым пеплом. – Может быть, это была превентивная мера? Чтобы смирить мою гордыню, не позволить мне зайти слишком далеко в чём-то? Ослабить меня, чтобы я не сотворила что-то ужасное в будущем?       – Тогда это не наказание, Нергера, – мягко ответил Эмерик. – Ты ни в чём не виновата.       – Не наказание, – послушно согласилась она, не став вступать в спор и как-либо отстаивать свою точку зрения. Что толку? Проще согласиться. Она всё равно продолжит чувствовать себя наказанной, виноватой и заслужившей всё это, но так у неё хотя бы не отнимет сил бессмысленная ссора, подбор аргументов и попытка вытащить на свет всё то гнильё, что копошилось у неё в голове вместо мыслей. «Лучше об этом и вовсе не думать».       Лучше всё попросту забыть. Или сказать, что это случилось с кем-то другим. В другое время. В ином месте. Но не с Нергерой Клинге-Вейл.       – Думаешь, это ограничение? Цепи, наложенные на тебя самим провидением?       – Может, и так.       – А что бы он сказал?       Нергера уставилась в потолок. Там тоже уже распускался паутиной фрактал, в центре которого насыщенно-голубым пауком виднелся отголосок воспоминания – голубая роза, сложенная из бумаги. Единственное, что осталось у неё как подарок, и то она не смогла его сохранить – выбросила с третьей попытки, скомкав руками и раздавив каблуком.       Клинге-Вейл смахнула пальцем слезы, повисшие на ресницах, и фрактал распался на бледно-голубые завитушки, но вот сам цветок… Роза всё ещё цвела, распускалась синеватым румянцем на щеках, воплощалась ядом в ягодах голубой еметы, окрашивала волосы и губы самой Еметоны Осатэ.       – Он бы сказал, что…              – Я сделал то, о чём мечтал все эти годы. Теперь я наконец волен поступать как я хочу, и надо мной больше не нависает Ванери, готовая в любой момент начать учить меня жизни, – Эверель расплылся в улыбке, искренней и светлой. Солнце тусклыми октябрьскими лучами ласкало его щёки сквозь стекло окна, окрашивая их в приятный, тёплый жёлтый оттенок. Атмосфера уютного ной-берлинского кафе была наполнена ароматом свежей воздушной выпечки и корицы, сладостей и орехов, сахарной пудры и ярких ягод. Дерево интерьера, освещённое солнцем, согревало небольшое помещение, в котором в этот ранний час не было народу, за исключением Эвереля и его спутников.       Гантер Винтерхальтер и Амиловора Нендра улыбались Эверелю в ответ, словно одобряя каждое его слово и действие. Гантер радовался тому, что его внук добился цели, поставленной ещё в далёком детстве, и к которой Винтер-Нендра упорно шёл все эти годы. Амиловора была счастлива просто оттого, что наконец смогла встретиться с сыном здесь, в Рейхе, в комфортной и тихой обстановке, не опасаясь ни за свою безопасность, ни за сохранность Эвереля. В последний раз она видела его несколько лет назад, ещё когда он находился под опекой демонессы Ванери Вэраалис, и в синих отблесках Вод Демонских Пустошей сын казался ей совсем бледным и… пустым. Будто бы выпитым до дна, бессильным и не имеющим ни желаний, ни стремлений.       К счастью, Амиловора ошибалась. У Эвереля Винтер-Нендры всегда были и желания, и цель, и смысл. И вот теперь он воплотил всё в жизнь и мог в полной мере наслаждаться своим триумфом, с удовольствием уплетая в Ной-Берлине нежнейший яблочный штрудель со взбитыми сливками, посыпанный сверху тонким слоем душистой корицы, расплывающейся во рту едва заметной горечью.       Прожевав последний кусочек, Эверель блаженно прикрыл глаза, смакуя корично-сливочное послевкусие. Гантер и Амиловора чуть ли не просияли, когда он проглотил всё до последней крошки и легко улыбнулся:       – Пожалуй, я возьму себе ещё один штрудель.       Холодное утро снаружи постепенно сменялось прохладным днём, а Эверель с семьёй сидел в тёплом кафе, наслаждаясь лучшей сладкой выпечкой во всех Основных Измерениях.              Со стороны это смотрелось по меньшей мере странно: смесь страха, отвращения, желания и благоговения на лице, побледневшем от напряжения. Нергера с опаской взяла вилку с подноса, заботливо принесённого Виссой, и придирчиво поковырялась в еде, со всех сторон рассматривая её, взвешивая порции на глаз и уже делая хитроумные вычисления в уме. Картофельное пюре, похоже, было сделано с добавлением молока и сливочного масла. Кусок мяса казался чересчур большим и жирным. В салат добавили оливковое масло и обильно посыпали его высококалорийными приправами вроде тмина.       В ответ на недоумённый взгляд Фогеля Клинге-Вейл торопливо пояснила:       – Как видишь, я тут немного схожу с ума из-за еды. Сейчас стало получше, конечно, но всё равно иногда возникают проблемы. Эти подсчёты утомляют и перегружают мозг.       – Так просто не считай, – пожал плечами Фогель, с аппетитом жующий свою порцию, также принесённую Виссой. – Не думай, а просто ешь.       – Тебя послушать, так всё так просто и легко, – кривовато усмехнулась Нергера – печаль и затаённая горечь сквозили в её словах.       – Разве я не прав?       – О, Эмерик, – на этот раз голос Нергеры сочился нежностью – и у Фогеля болезненно сжалось сердце. – Ты даже не представляешь, как сильно ты ошибаешься.       Эверель не то чтобы жаждал встретиться с Амиловорой: просто Гантер настоял. Дескать, это твоя мать, она так давно мечтала встретиться с тобой, было бы просто свинством отправиться в Рейх и не позволить ей тебя обнять. У Эвереля были причины её если не недолюбливать, то хотя бы не понимать: как она могла оставить своего единственного ребёнка, которого якобы так сильно любила, на попечении той, что славилась омерзительным отношением ко всем своим детям: родным и приёмным? Что движило Амиловорой Нендрой, когда она принимала это судьбоносное для Эвереля решение? Ведь если бы он остался при родной матери, его жизнь сложилась бы совсем иначе.       Правда, необязательно, что в лучшую сторону. И всё же.       И теперь Амиловора, по сути совершенно чужая ему женщина, на вид лет тридцати, в тёмном платье и в кокетливой чёрной шляпке, носящая сапоги на внушительном каблуке, наклонилась к нему и требовала подробного рассказа о его детстве и юношестве, проведённых в обществе Ванери Вэраалис. Было видно, что ей донельзя неловко задавать все эти вопросы, уточняющие и наводящие, и её стыд выдавали короткие взгляды, полные запоздалого раскаяния, нервно раскачивающаяся вверх-вниз нога, обутая в изящный бордовый сапожок с застёжками на голенище, и руки, комкающие подол плотного, тёплого платья.       «Если бы ты, мама, потрудилась взять на себя заботу вырастить собственного ребёнка, то сейчас тебе не пришлось бы краснеть», – с какой-то мрачной удовлетворённостью подумал Эверель Винтер-Нендра. В горле у него пересохло от обилия сказанных слов, и потому он поспешил отпить немного имбирного чая, приятно согревающего изнутри. Почувствовав, что першение отступило, он начал свой рассказ, медленный и неторопливый, вьющийся сквозь воспоминания подобно реке памяти:       – В общем-то, жить с Ванери было совсем не так плохо, как можно было бы предположить. Она меня как будто… щадила? Или сдерживала себя. Или попросту отдавала себе отчёт в том, что у меня есть другая родня, помимо неё, и если вдруг вскроется что-то нехорошее, то её лишат права заботиться обо мне. Она действительно хотела заботиться обо мне и любить меня. Наверное, она была бы хорошей матерью, если бы жила спокойной жизнью в своём родном мире, без всего этого: власти, Ри, войн, бессмертия. Или на подсознательном уровне Ванери считала, что не имеет полной власти надо мной, потому что я ей был не сыном, а всего лишь внуком.       Поймав обеспокоенный взгляд матери, в котором так и сквозил вопрос, который она не смела задать вслух, опасаясь услышать ответ, Эверель милостиво избавил её от необходимости спрашивать:       – Так или иначе, она меня никогда не била. За все эти годы и пальцем не притронулась, – и улыбнулся, пронзительно глядя Амиловоре в глаза. «Как тебе такое, любимая мамочка? Упал ли камень с твоих плеч? Или ты всё так же винишь себя?.. Искренне надеюсь, что винишь».       Нендра отвела зелёные глаза в сторону и тряхнула огненно-рыжими кудрями, словно стараясь скрыться от сына за яркими, густыми волосами. «Меня здесь нет», – сигнализировало это движение, неосознанное и рефлекторное. «Ту, что ты хочешь наказать за свою боль, здесь нет. А я ни в чём не виновата».       Гантер Винтерхальтер, почувствовав, что ранее тёплая атмосфера начинает накаляться, выразительно откашлялся, переманив на себя внимание Эвереля и отвлекая его от своей жертвы.       – Так или иначе, с Ванери мы разобрались. И, осмелюсь предположить, что в будущем нам больше не придётся иметь с ней дел. Просто чудо, что она оставила тебя в покое после всей этой истории с поисками Въярелля. Похоже, что смерть здорово изменила её характер.       Эверель лишь покачал головой.       – Думаю, она просто выпустила весь свой потенциальный гнев не на меня, а на другого человека. Того, который помогал мне найти отца.       – На ту девушку, – догадалась Амиловора. – Стоит отдать ей должное, она неплохо сражалась, поначалу умудрившись дать отпор сразу и Ванери, и мне, и своей матери. Правда, под конец совершила несколько фатальных ошибок. Как её зовут?       – Нергера Клинге-Вейл, – нахмурился Эверель. – Что за ошибки? С ней всё хорошо?       – Это даже не ошибки, а форменное безумие. Она горсть за горстью принимала препараты, усиливающие Преобразование – рингер-энхансеры, если я правильно помню, – а они не прошли клинические испытания, так как впоследствии сильно подавляли естественные способности к образованию рингерона. Я не знаю, где Нергера достала эти таблетки, но их употребление – ещё полбеды, – Амиловора, выдержав театральную паузу, продолжила как ни в чём не бывало: – когда сражение затянулось, и её тело перестало справляться с повреждениями своими силами, она стала использовать регенерики. Тоже лошадиную дозу. В общем, у Нергеры нет никаких шансов хоть раз в жизни использовать своё Преобразование снова – она его попросту изничтожила таблетками. Да и насчёт сохранности нативной регенерации у меня тоже есть большие сомнения.       Эверель внезапно ощутил, как внутри что-то оборвалось и тревожно зазвенело. Пожалуй, впервые в жизни он почувствовал беспокойство за другого человека.       – Похоже, она многое потеряла… И ради чего? – задумчиво пробормотал Гантер, подливая себе в прозрачную чашку с нарисованными на ней золотыми рыбками ещё имбирного чая. Чуть островатый запах защекотал ноздри, и у Эвереля внезапно заслезились глаза.       – Это был её выбор, – пожала плечами Амиловора, избавив Винтер-Нендру от необходимости оправдываться. – Никто не заставлял её заходить так далеко, чтобы уже не было никакой возможности вернуться.       Закончив этот разговор, они втроём продолжили своё невозмутимое чаепитие: Гантер чуть ли не флиртовал с ярко-рыжей Амиловорой, Амиловора в свою очередь мерно раскачивала вверх-вниз ногой, водя пальцем по краешку блюдца, а Эверель охотно отвечал на все их вопросы о последних событиях в Третьем Основном и на Демонских Пустошах. Но где-то на грани его сознания вилось мрачным вихрем тихое, полупризрачное воспоминание, всего лишь безобидная фраза, которую так любила повторять Нергера к слову и просто так.       «Это то, что ты делаешь, когда действительно кого-то любишь».              Как только Нергера закончила унылое ковыряние вилкой в тарелке, толком ничего не съев и по большей части равномерно размазав всё по посуде, Эмерик молча забрал у неё поднос с едой и понёс обратно на кухню. Клинге-Вейл внимательно прислушалась: в доме её отца царила тишина. Не было слышно ни весёлых переругиваний Виссы и Вандэвейна, нигде не громыхали посудой, даже Экхард не вёл деловых и не очень переговоров по ПЛ. Всё словно замерло в ожидании чего-то. Чего?       «Все ждут, когда я приду в себя. Когда я снова стану собой. Им кажется, что до тех пор жить прежней жизнью как-то невежливо», – с горькой усмешкой подумала Нергера, и губы её невольно расползлись в разные стороны, изобразив жалкое подобие улыбки. Смешно. «Просто забудьте обо мне. Будто меня никогда не было, будто я ничего не стою и будто я ничего не значу. Эверель ведь сделал так. А что мешает вам? Всем будет только лучше, если я умру».       На периферии сознания Клинге-Вейл отдавала себе отчёт в том, что в ней говорила её депрессия: она же старательно подталкивала её к краю, крала краски жизни и вкус пищи, забирала чувство голода и насыщения, обращала любовь в бесконечное страдание. Однако сопротивляться ошибкам и искажениям мыслительных процессов было слишком обременительно. Они сами успокаивали и баюкали Нергеру: поддайся нам, отдайся нам, мы унесём тебя на волнах Стикса в глубины смерти, закрой глаза и сдайся, и всё наконец закончится, и ты даже не вспомнишь о том, что когда-то так убивалась.       Клинге-Вейл закрыла глаза, покорно устремившись по водам уныния. Транквилизатор не добавлял бодрости, скрадывая остатки сил, снотворное ещё не полностью вывелось из крови. Из полудрёмы Нергеру почти сразу же вывело лёгкое, но требовательное прикосновение – и она, нехотя открыв глаза, увидела перед собой наклонившегося к ней Эмерика Фогеля. Тот глядел на неё с тревогой, которую даже не собирался скрывать.       – Как ты себя чувствуешь, Нергера?       – Устала.       – Я утомил тебя? Если хочешь, ложись спать, но только учти, что я буду рядом.       – Спать хочу. Но лучше рассказать всё сейчас.       – Ты не обязана.       – Мне нужно выговориться. Мне надоело проживать это снова и снова, каждый день, неделю за неделей. Это больше, чем ад, это больше, чем боль. Это не грусть – это самая настоящая скорбь, неподдельное горе. Это не просто потеря – это конец жизни.       Эмерик едва заметно кивнул и присел на свою жалкую табуретку, не спуская глаз с Нергеры.       – Пожалуй, я знаю, каково это, – почти прошептал он, и все черты его острого, лягушачьего лица как-то жалобно дёрнулись, затронутые судорогой застарелой боли.       – Каково же это, Эмерик? – то ли с издёвкой, то ли с подлинным любопытством спросила Клинге-Вейл. Она сама и не знала, что вкладывала в свою интонацию: пренебрежение напополам с недоверием или искренний интерес.       – Будто все кости растрескиваются на осколки, осколочки, мельчайшую острую крошку и блуждают по всему телу, раня все ткани, до которых дотягиваются.       Нергера Клинге-Вейл задумалась над этим сравнением: посмаковала его, растянула, разглядела под разными углами, повернула и так, и эдак – и наконец оно её удовлетворило. Глубоко вздохнув, она открыла рот: и всё говорила, говорила и никак не могла выговориться, выблевать ту едкую желчь, что пожирала её внутренности.              Прежде, в одиночестве, ей было не с кем обсудить то, что бередило её истерзанный рассудок – но всё же оно содействовало определённому исцелению. В те моменты, когда рядом никого не было, Нергера читала. Запоем, проглатывая главу за главой, убегая от прошлого и от самой себя: такой слабой и ненавистной себя; и стоило только одной книге закончиться, как Клинге-Вейл тут же хваталась за другую, не давая уставшим, покрасневшим глазам ни минуты отдыха.       Нергера прочла дненики Ванери Вэраалис: все пять за неделю, лихорадочно пролистывая страницы и вздрагивая на тех моментах, когда речь заходила об её отце, Экхарде Клинге. Сам Экхард был решительно против того, чтобы у них в доме водилась подобная литература, да и Церема, обычно уступчивая и податливая, была непреклонна. Но Нергера надавила.       Она не гордилась своими действиями, да и дневники Ванери были далеко не столь гениальным творением, чтобы ради них шантажировать родителей, схватившись за нож, и за тихим семейным завтраком начать резать руки. Но былого было уже не вернуть: прочитанное запечатлелось несколькими особо яркими фразами в памяти, а на внутренней стороне левого предплечья тянулась пара неглубоких шрамов. Тогда Экхард перехватил её запястье и, вырвав из ослабших пальцев окровавленный нож, с каким-то отвращением бросил его в раковину. После этого и Экхард, и Нергера спокойно сели за стол и невозмутимо вернулись к остывающим мискам с овсяной кашей, в которой темнели фиолетовыми пятнами ягоды свежей черники. В тот же вечер все дневники Ванери уже лежали у Клинге-Вейл на столе.       Это был по-настоящему низкий поступок по отношению к её многострадальным родителям, которые многое бы отдали, лишь бы Нергера наконец пришла в норму. Она стыдилась его. И этот стыд только усугублял тот факт, что несмотря на все вложенные в неё средства и силы, она не исцелилась ни на йоту. Ни телом, ни душой. Хотя насчёт души весьма убедительно притворялась, что всё если не хорошо, то хотя бы терпимо.       Но отношения с семьёй рушились на глазах – Нергера неминуемо отдалялась от всех. Она всегда чувствовала себя частично отколотым кусочком, трещинкой, нарушающей всеобщую идиллию и вызывавшей некий изъян, и всё же ранее связь с остальными частицами мозаики имелась всегда. Теперь же – только с отцом. Сестра и брат не понимали её – просто не могли понять в силу особенностей своего характера, и Клинге-Вейл казалась им то чересчур нервной, то задёрганной, то переживающей из-за сущих пустяков. И пока Висса и Вандэвейн говорили Нергере не заниматься глупостями и просто расслабиться и наслаждаться жизнью, от всех её «пустяков» ей выкручивало душу наизнанку, рвало внутренности на кровавые лохмотья, перемалывало психику в фарш, заставляя раз за разом вспоминать всё до последней детали. Каждое слово, каждое прикосновение: лёгкое, нежное, а иногда даже...       – Не трогай меня! – взвизгнула Нергера и закрыла лицо руками, мотая головой из стороны в сторону, роняя на холодные ладони слёзы одну за другой: – нет, нет, нет, нет, это не я! Не прикасайся ко мне!       Вот уж воистину, «Клинге-Вейл плачет о будущем своём и не хочет утешиться, ибо его нет».       Это помутнение прошло так же быстро, как и зародилось: промчавшись опустошительным смерчем по слёзным железам и осушив их до дна, оно истаяло, оставив после себя лишь тупость и ригидность чувств. В ночном небе одна за другой загорались опалесцирующие звёзды, пока Нергера лежала без сна, уставившись в потолок, даже не пытаясь забыться. Чтобы не вспоминать и не рыдать о прошлом, ей приходилось думать о всём подряд: о прочитанных книгах, о съеденных за сегодня блюдах, о том, что она съест завтра и в каких количествах, а что удастся оставить и на послезавтра, о матери… Да, о матери. С ней Нергера вообще перестала разговаривать за исключением дежурных и нарочито-нейтральных, обезличенных фраз.       Они никогда не были особо близки с Церемой. Опять же, сказывалась разность в характерах и взглядах на мир, слишком «другие» вкусы и ценности Нергеры, из-за которых всякий раз возникали конфликты. Несильные, но неприятные и в большом количестве. И, как бы Нергере не хотелось перестать так думать о собственной матери, просто закрыть глаза на это она не могла – она считала Церему Фьор-Вейл не самой умной женщиной. Не глупее большинства, отнюдь, – но для Нергеры и этого было недостаточно.       А ещё Церема любила как бы невзначай упоминать Эвереля. И, чёрт побери, Клинге-Вейл понятия не имела, чего она хотела этим добиться помимо очередной истерики со стороны дочери.       Бессонница была особенно беспощадна. Нергере с трудом удавалось заснуть: каждую ночь ей приходилось лежать минимум пару часов, тупо глядя перед собой, будучи не в силах закрыть глаза. Словно неведомая сила предостерегала её: если ты посмеешь погрузиться во тьму, то никогда из неё не выберешься. Иронично до зубовного скрежета. Если Клинге-Вейл не лежала, окаменелым взором уставившись в темноту, то она плакала: почти беззвучно, сотрясаясь всем телом, в немом крике широко распахивая рот и мучительно перекатываясь с одного бока на другой. Что-то сдавливало грудь, не позволяя набрать в лёгкие достаточно воздуха, а соль из высыхающих слёз обжигала глаза. Нергера ненавидела себя за эту слабость и за то, что она вообще чувствует эту боль.       Иногда же ей было не заснуть из-за голода: в таком случае она вскакивала с измятой, скомканной постели, включала свет, хватала кулинарную книгу и принималась расхаживать взад-вперёд по комнате, читая уже давным-давно выученные наизусть рецепты, исходя слюной и обливаясь слезами. Перед отходом ко сну у Нергеры был целый ритуал по продумыванию того, что она съест на следующий день: особенное внимание уделялось завтраку, как первому и столь долгожданному приёму пищи. Тщательно подсчитывались и запоминались калории, а затем откладывались на хранение в резервуары памяти: чтобы завтра можно было просто вытащить их и не пересчитывать все эти числа и их столь пугающие суммы заново. Но, конечно же, Нергера пересчитывала, чтобы быть уверенной в том, что она не переедает. И чтобы лишний раз подумать о еде: ведь эти мысли были теперь самыми приятными.       Когда же Клинге-Вейл всё-таки удавалось заснуть, сны её были яркими, необычайно живыми и разнообразными. То путешествие в Четвёртое Основное к водам Лунарина и близкое знакомство с его чарующей, причудливой фауной, то поиски волшебного цветка и полёты под звёздным небом, то… Эверель. Милый, прекрасный, замечательный Эверель, лучшее существо во всех мирах и измерениях.       – Я надеюсь, ты страдаешь, – процедила сквозь зубы Нергера, только открыв глаза. Перед ними всё ещё стоял образ из сна: Винтер-Нендра, взяв её за руку, гулял вместе с ней по залитой светом улице, а летнее тепло, его улыбка и нежные слова согревали ей душу и тело.       На улице ещё было темно: Клинге-Вейл поздно засыпала и рано просыпалась, стабильно в одно и то же время, всем телом ощущая, как этот хронический недосып ломает все метаболические звенья её обмена. «Если не буду высыпаться, то могу начать набирать вес», – с тоской подумала она, но на этот раз мысли её устремились не к еде.       – Зачем я вообще проснулась? – пробормотала Нергера, переворачиваясь набок и чувствуя, что непрошенные слёзы вновь текут по лицу, а горло сдавливает невидимая рука. Через несколько мгновений Клинге-Вейл подскочила с кровати от боли и принялась усердно тянуть на себя носки ног: мышечные судороги, вызванные недостатком питательных веществ, уже начинали надоедать. Но стоило во всём находить хорошее: по крайней мере, больше никто не заставляет её сидеть с Этерикой. Её избавили от этого обременяющего общества и постоянных криков, капризов и слёз.              – Почему ты никому не сказала раньше?! – с искренним ужасом в голосе воскликнул Эмерик. – Так ведь нельзя! Можно было решить всё раньше, до того, когда дело приняло столь серьёзный оборот!       – Самый серьёзный оборот оно на тот момент уже приняло, – резонно возразила Нергера и протяжно зевнула – столь долгий разговор с непривычки утомил её. – Я уже пошла у него на поводу и в процессе потеряла Преобразование и регенерацию.       – Можно было предотвратить вчерашние события.       – А можно было умереть ещё раньше, – жёстко отрезала Клинге-Вейл, ясно дав понять, что продолжать разговаривать на эту тему она не желает. – Давай я лучше расскажу тебе о том, что было после того, как мы с Эверелем познакомились во время его поездки в Третье Основное.       – Я ни на чём не настаиваю, – напомнил Фогель. – Если тебе неприятно об этом вспоминать, то не надо.       – Здесь речь идёт вовсе не о «приятности» и «неприятности», Эмерик. Тут скорее выбор между «максимально больно» и «просто невыносимо». Но я всё равно расскажу, потому что иначе сойду с ума. Иногда мне кажется, что я уже сошла.       – Знакомое чувство.       – И чем всё закончилось?       – Как выяснилось впоследствии, мне тогда не показалось.              Пепел истлевших весенних дней; серый прах, утекающий сквозь пальцы; неизбывная горечь прошлого. Нергера была счастлива: по-настоящему счастлива, без каких-либо допущений и округления. Эверель был рядом, всегда где-то в поле зрения: протяни руку или позови шёпотом, и он тут же окажется здесь, убаюкивая в объятиях и согревая замёрзшие руки и ступни. Весна выдалась холодной: Клинге-Вейл часто мёрзла, и ноги её казались фиолетовыми в тусклом свете доживающей свой век лампочки. Но Эверель растирал пальцы и стопы, разгоняя в них замедлившееся кровообращение, даря драгоценное тепло днём и ночью. «Если бы не ты, то сегодня я бы умерла от холода», – чуть ли не каждый день повторяла Нергера, кокетливо убирая выбившуюся из растрепавшейся косы прядь. И Винтер-Нендра улыбался ей в ответ. И говорил, что любит её.       Всё изменилось, стоило только повеять лёгкому теплу, а снегу – начать плавиться под слабыми солнечными лучами. Мир вокруг оттаивал, но сердце Эвереля как будто наоборот, покрывалось тонкой коркой льда, что с каждым днём становилась лишь всё толще и толще. И Нергера могла лишь беспомощно наблюдать за тем, как её счастье медленно отдаляется от неё, как Винтер-Нендра игнорирует её всё больше и больше.       «Ты совсем ему не нужна», – шептала тревога ей всякий раз, когда она проводила ещё тёмные, по-зимнему холодные вечера в одиночестве, но Нергера упрямо гнала эту ошибочную, как ей тогда казалось, мысль прочь. Зря.       Но надежда согревающим пламенем горела в ней долго, непростительно долго, не позволяя страху одержать верх. До тех пор, пока Клинге-Вейл не решилась спросить Эвереля прямо:       – Ты ведь любишь меня, верно?       Он ответил ей тяжёлым, серьёзным взглядом, и в тот миг вся жизнь Нергеры рухнула прямо к его ногам. Слёзы защипали глаза, но она жёстким движением смахнула их прочь – сейчас было не время раскисать. Надо было выяснить, почему случилась столь чудовищная ошибка: почему её предназначение, которое её и только её, не спешило ответить ей взаимностью.       – Я думала, что мы друг другу предначертаны. Что мы – судьба друг друга, – честно призналась Нергера, и ей пришлось приложить немалые усилия, чтобы её голос звучал спокойно, без дрожи и заикания.       Эверель ответил не сразу. Для начала он походил из угла в угол, пару раз тяжело вздохнул, ещё раз уставился на Нергеру мрачным взглядом демонических глаз, и после этого наконец заговорил:       – Ты знаешь, кто такая Амиловора?       – Твоя мать.       – Я имею в виду первую Амиловору, – нетерпеливо уточнил Эверель.       – Про неё тоже знаю. Это же предполагаемая дочка Адольфа Вольфа и Емноры Мъянорен, верно? Емнора была ещё на относительно небольшом сроке, когда Ванери Вэраалис её выпотрошила и убила, так что Амиловора так и не родилась. К чему ты это?       – Она должна была родиться, – крепко стиснув зубы, чуть ли не прорычал Эверель Винтер-Нендра. Прежде Нергера никогда не видела его в таком состоянии – чувствовалось, что в нём через край бурлили эмоции – гнев, досада, обида… горе?..       – Быть может, и должна, но, как видишь, не родилась, – презрительно фыркнула Нергера. Этот странный разговор очень быстро успел ей надоесть – сейчас ей куда больше хотелось остаться одной и вдоволь пореветь, нежели обсуждать несчастных абортусов, которым сейчас могло бы быть тридцать с лишним лет. – Я тоже думала, что ты должен любить меня, потому что ты – моё предназначение. Но, как видишь, что-то пошло не так.       – У выжившей Амиловоры должна была родиться дочь. Я изучал пророчества, толкования, звёзды, ходил к Гертруде Ри-Коннис и прочим прорицателям. Танн меня побери, я даже проводил ритуалы на берегу Вод Демонских Пустошей, рискуя свалиться в реку и тут же истлеть до костей! Я точно уверен, без каких-либо вероятностей и погрешностей, что у Амиловоры была бы дочка. И именно эта девочка стала бы моим предназначением.       Нергера замерла, не до конца осознавая то, что ей только что рассказали. Нахмурившись, она осторожно уточнила:       – Я правильно понимаю, что твоё предназначение – это предполагаемая дочь неродившегося абортуса?       – Да, – согласился Эверель. – Если бы она существовала, то обязательно бы выбрала меня. А я – её.       – Это полный бред. Это даже больше, чем бред.       – Ты не понимаешь, Нергера.       – Куда уж мне понять.       Разговор зашёл в тупик, из которого на первый взгляд не было видно никакого выхода. Ошеломлённая Клинге-Вейл присела на край стула, тупо глядя перед собой – вся её поза выдавала крайнее напряжение и сосредоточенное размышление. Она сжала руки в кулаки – они всё равно дрожали. Она старалась убедить себя в том, что всё это мелочи – но слёзы всё равно текли из глаз. Попытки скрыть заплаканное лицо за плотными длинными волосами не дали никакого результата – Нергеру выдали непроизвольные всхлипы.       Её променяли. Променяли на ту, которая якобы должна была родиться, но которая не родится уже никогда. Потому что мертва её бабушка. Потому что её мать умерла, не начав толком жить.       Между Нергерой Клинге-Вейл, дочерью бывшего Третьего Бога, имеющей уже несколько статей в лучших журналах Рейха, открывшей шизогенез митохондрий и нашедшей механизм, позволяющий усилить потенциал регенериков, и несуществующей дочерью абортуса Эверель Винтер-Нендра, ЕЁ Эверель Винтер-Нендра, предназначавшийся ЕЙ и ТОЛЬКО ЕЙ, выбрал НЕ ЕЁ.       – Так не бывает, – ошарашенно, ещё толком не веря толком в происходящее, пробормотала Нергера. – Так просто не бывает.       Эверель тяжело вздохнул и сел на корточки напротив Клинге-Вейл, после чего аккуратно, почти что нежно убрал её длинные волосы, свесившиеся ей на лицо, за уши. Вытер слёзы из ниоткуда взявшимся платочком чисто механически – в движениях не было ни заботы, ни раздражения – только чувство долга и приличия. А ведь Нергеру предупреждали, что у демонов большие сложности с эмоциями и привязанностями, что почти все они – психопаты. Видимо, эти проблемы передавались вместе с примесью голубой крови даже четверть-демонам. Или здесь проблема крылась скорее в демоническом воспитании и развитии в обществе демонов?..       – Так не бывает, если это настоящее предназначение и настоящая любовь, – медленно, чуть ли не по слогам произнёс Эверель Винтер-Нендра, стараясь вложить эту мысль в разум Нергеры. Та упрямо затрясла головой, отрицая скрытый подтекст, заключавшийся в этой фразе, и тщательно расставленные акценты.       – Ты говоришь неправду. Это какой-то идиотизм. Хочешь сказать, что это я не права, что это я ошибаюсь? Что у тебя, на самом деле, истинное предназначение, самая подлинная судьба и вечная любовь до гробовой доски с той, что никогда не существовала, а у меня так, чушь собачья?       – Предназначения всегда обоюдны и взаимны.       – Но твоё никогда не сбудется! Где тут взаимность?! – не выдержав, закричала Нергера прямо в спокойное лицо Винтер-Нендры, похожее на безразличную восковую маску. – Смысл в таких предназначениях, если они не обязательны?! Почему ты тогда не можешь быть со мной, если ты не будешь с ней ни в этой жизни, ни в последующих?       – Если бы она жила, то любила бы меня. Здесь и кроется та самая взаимность, которая тебя так смущает, – Эвереля же в его умозаключениях не смущало совсем ничего.       Нергера в отчаянии предприняла последнюю попытку воззвать к голосу разума Винтер-Нендры:       – Но это ведь никогда не сбудется. Разве предназначение не обязательно должно исполняться? Какой тогда смысл в прочитанных тобою пророчествах, если они лгут? Всё это – пустые слова, если в мире нет Амиловоры, дочери Емноры.       Эверель не спешил с ответом – он поднялся на ноги, медленно разогнулся, разминая затёкшие мышцы и уже пронзительно ноющие суставы, – у тех, в ком была хотя бы шестнадцатая доля демонической крови, часто были проблемы с опорно-двигательной и мышечной системами из-за быстрого роста, – и громко хрустнул чуть ли не всеми позвонками. В полумраке комнаты, окутанной тусклым сумеречным светом, была видна флуоресценция его глаз – они горели голубым куда слабее, чем у чистокровных демонов, но всё же в достаточной степени, чтобы напугать неподготовленного человека.       Нергере это свечение казалось чуть ли не самым притягательным явлением в этом мире. И сил сопротивляться ему у неё не было.       Даже знание о том, что многие демоны в совершенстве обладают искусством гипноза без особой подготовки лишь благодаря особенному свечению собственных глаз, не спасало её. Быть может, и не было никакого предназначения, лишь гипнотическое воздействие Эвереля?.. Ей никогда не узнать истину.       – Значит, это конец?.. – почти прошептала она, всё ещё не веря. Последние месяцы её жизнь строилась на том, что Эверель Винтер-Нендра – её всё и вся, что без него она погибнет, что в его отсутствие всё пусто и бесплодно. В голове отчаянно билась мысль: «Быть может, он ошибается, быть может, это просто недоразумение, это всё поправимо, это всё ещё можно исправить!», но разум подсказывал Нергере Клинге-Вейл, что это – конец. Неважно, будет ли ещё какое-то продолжение, затянется ли эта агония ещё на пару дней, недель или даже лет – итог был известен уже сейчас, и итог этот был печален.       Им не суждено быть вместе.       И совершенно неважно, что при этом чувствовала Нергера, что она себе напридумывала и какое бы предназначение ей ни привиделось.       Эверелю она не нужна. Для Эвереля она – совсем не то, что нужно.       А значит, это – и впрямь конец.       – Это неправда, Нергера. Я такого не говорил. Ты спросила, люблю ли я тебя, и я был с тобой честен. Я не имел в виду, что я не хочу с тобой общаться или что я больше не желаю тебя видеть. К тому же, ты мне очень и очень нужна.       – Для чего же? – горько усмехнулась Клинге-Вейл, заранее зная, что что бы Эверель не сказал, она всё сделает. Лишь бы он остался с ней ещё ненадолго. Быть может, не сейчас, но позже, он исторгнет из себя это абсурдное заблуждение про дочь абортуса, обратится к истине и поймёт, что именно Клинге-Вейл – это та единственная, которая ему предназначалась от начала времён, ещё до того, как жизнь зародилась и в Третьем, и в Шестом Основных.       – Ты что-нибудь слышала о Драконьей тиаре?              – Я не совсем понял, зачем ему нужна была тиара, – прервал последовательное повествование Нергеры Эмерик, до этого момента сидевший тихо и внимавший с поразительным интересом каждому слову. Клинге-Вейл встрепенулась, – её собственная монотонная речь так расслабила её, что она совсем позабыла, что находится в комнате не одна. Усталость и сонливость наконец пошли на убыль, мыслительные процессы заработали в приемлемом режиме и с терпимой скоростью – Нергера про себя отметила, что Фогель смотрит на неё совсем не так, как смотрел бы просто сочувствующий, внимательный слушатель.       Было в его взгляде нечто куда более глубокое, нежели простая эмпатия. Скорее даже интимное.       Смутная тревога затронула сердце Нергеры, заставив его судорожно сжаться.       – А про саму Драконью тиару ты что-то знаешь?       – Только то, что Экхард Клинге передал её Ванери Вэраалис в обмен на Гантера Винтерхальтера. А потом вернул Гантера обратно, когда понял, что не в силах ему помочь.       Нергера кивнула в подтверждение слов Фогеля. Насчёт тиары он был прав – след её обрывался как раз в руках Ванери, и в течение долгих лет она так и оставалась на Демонских Пустошах. Однако с Гантером история была сложнее – спустя энное количество попыток вернуть ему разум, Вэраалис наконец сумела это сделать и в итоге предложила ему выбор – остаться с ней и с детьми (из трёх в живых на тот момент осталось двое: Виллетэйн и Въярелль, а Веренейя скончалась в довольно раннем возрасте из-за своего генетического заболевания) на Демонских Пустошах или же отойти куда подальше и не маячить лишний раз перед глазами. Гантер выбрал второй вариант и ни разу не пожалел об этом: какое-то время он жил в Третьем Основном то в гостях у Экхарда, то в Замке Безвременья под чутким присмотром Адольфа, но в конце концов мрачное прошлое дало о себе знать – и Винтерхальтер, сполна хлебнув чашу депрессии и алкоголизма, вернулся в родное Шестое Основное, дабы там лечить нервы и печень. Тогда же подрос Въярелль и приехал к отцу на пару лет, с пользой проведя время: к концу первого года Въярелль женился на Амиловоре Нендре, дочери Фринлеса Нендры и Свальды Телльдер, к концу второго года у них родился сын – Эверель Винтер-Нендра. Тогда Въярелль и Амиловора приняли решение переехать на Демонские Пустоши. Именно это и погубило их брак, и после расставания Амиловора вернулась в отчий дом, Въярелль пропал без вести, а Эвереля на воспитание взяла себе Ванери Вэраалис.       – Изначально Драконья тиара обнаружилась у дракона Шовери, а Васариэль Ри-Коннис убила его и забрала её в качестве трофея. Особых магических свойств у тиары не нашли, и через некоторое время после окончательной смерти Васариэль тиару положили в Водяную комнату к её телу. И уже после того, как Ванери стала демоном, она затребовала Драконью тиару. Наверное, пока тиара лежала без дела, Вэраалис проводила с ней какие-то исследования и, видимо, узнала, что Драконья тиара может быть полезна лишь для существ с демонической кровью. Но кроме неё никто понятия не имел, чем именно она может быть полезна демонам. Однако, она рассказала эту тайну Эверелю, как своему любимому внуку и единственному наследнику. Ну а Эверель поведал мне о свойствах Драконьей тиары. Ничего особенного – просто поисковый артефакт, который то ли из-за ошибок при наложении чар, то ли из-за прошедшего времени был способен искать только тех, в ком была хотя бы шестнадцатая доля демонической крови. И работал он лишь в руках отпрысков демонов до четвёртого колена включительно. Короче говоря, Эверелю тиара была нужна, чтобы найти отца. У него это была какая-то идея фикс, незакрытый гештальт, непролеченная детская травма. Так или иначе, на эту авантюру я согласилась. Вот тебе урок на будущее, Эмерик, – никогда не доверяй тем, у кого в жилах есть хоть самая жидкая и разбавленная капля демонской крови.              Они условились встретиться на Демонских Пустошах, неподалёку от того места, где поселилась Ванери – по ту сторону горящей синим реки, в отдалении от всех демонских поселений. Именно там была оптимальная точка для открывания портала, который было бы невозможно отследить из-за помех от Вод Пустошей и прочих неидентифицированных сигналов Вавейна. Эверель ещё раз подробно повторил и проговорил каждый пункт действий последовательно, но Нергера не испытывала в этом нужды – она зазубрила план так, что он огненными буквами отпечатался в её памяти, и сгладить хотя бы мельчайшую черту этих букв не смогли бы даже тысячелетия.       Основная загвоздка заключалась в том, чтобы не повредить ни один из элементов магической защиты, слои которой в изобилии оплетали как жилище Ванери Вэраалис, так и саму Драконью тиару. Эверель, будучи хорошо обученным и от рождения способным магом, знал контрзаклинания и хотя бы примерно представлял, как незаметно вынести тиару из дома и снять с неё отслеживающие чары таким образом, чтобы не вызвать тревогу и не привлечь Ванери. Но даже на тот случай, если бы что-то пошло не так, и Винтер-Нендра, и Клинге-Вейл подготовились. Эверель, владеющий магией, обвешался защитными и туманящими отслеживание амулетами, обвязал руки магическими лентами и запасся «батарейками» – зельями, которые приглушали усталость и помогали магу дольше и эффективнее разбрасываться заклинаниями. Нергера же, бывшая Преобразовательницей и полагающаяся на возможности митотического потенциала своих клеток, прихватила с собой внушительный запас рингер-энхансеров и регенериков. Рингер-энхансерами называли экспериментальные препараты, способные многократно увеличить потенциал образования рингерона. Они провалились на этапе клинических испытаний, так как приводили к супрессии нативного Преобразования, но остаток невостребованных таблеток так и остался лежать на складе в лаборатории модификации человеческого тела, которой владел Экхард Клинге – и у Нергеры был туда свободный доступ. Регенерики же повышали способность залечивать раны. Природная жадность подсказала ей взять побольше и того, и другого. Мало ли что.       После совместного проникновения в дом Ванери, в котором рос всю свою сознательную жизнь Эверель, и выкрадывания тиары, они побежали, сломя голову, обратно, к месту встречи – возможно, они и не спровоцировали молчаливую тревогу, но дожидаться даже маловероятного появления Ванери Вэраалис не входило в их планы. Винтер-Нендра, как-то изловчившись, сумел на бегу как-то создать весьма убедительную иллюзию тиары из простого медного обруча, а также скопировал на него часть заклятий, лежащих на самой Драконьей тиаре. Нергера не особо разбиралась в тонкостях магического искусства, но заметила, как Эверель особым помечает копию – делает её более привлекательным объектом для преследования, придаёт ей… лживой подлинности?.. Клинге-Вейл не знала, как точно сформулировать возникшее у неё чувство, но стоило ей только бросить взгляд на пустышку, как она сразу поняла, что именно она – оригинал.       Отретушированную магией подделку Эверель всунул Нергере в руки, не особо спрашивая её разрешения.       – Это не по плану!.. – задыхаясь, выкрикнула она, но всё равно взяла подделку в руки – и сразу ощутила, как из неё так и сочится энергия дракона и магия давно утёкших в прошлое веков. Винтер-Нендра наконец остановился – они вернулись на исходную позицию, с которой можно было открывать портал. На пару минут можно было перевести дух и прийти в себя.       – Я придумал это только что, и, поверь, это намного лучше, чем то, что было раньше. Сейчас я попробую снять чары слежения с тиары: я постараюсь, чтобы это не привлекло внимания, но ничего не могу обещать. Надо заранее открыть два портала: в один пойду я со своей тиарой, а в другой – ты со своей. Я ухожу первым. Если у нас будут гости – постарайся как бы случайно показать им тиару, а после прыгай в портал.       – Но мы собирались уйти вместе, – возразила Нергера, уже восстановившая сбитое дыхание.       – План пришлось изменить – тиара оказалась защищена намного лучше, чем мне показалось, когда я её осматривал во время подготовки, – пояснил Эверель. – Есть большой риск, что я не смогу избавиться от следящих чар полностью, и мне нужно, чтобы кто-то отвлёк Ванери чем-то убедительным.       – Тогда надо сделать один портал, ведущий в разные места. Если портала будет два, то она поймёт, что я была наживкой, и будет искать тебя. Но я не умею делать такие порталы.       Эверель на мгновение – мучительно долгое мгновение – задумался. И коротко кивнул.       – Я сделаю этот двойной портал. Возьми свою тиару, не выпускай её из рук, держи на видном месте, чтобы она привлекала внимание. Всё будет хорошо, Нергера, не переживай. У нас всё получится. Как только выйдешь из портала и окажешься в безопасности – напиши мне. Если ты не напечатаешь что-то в течение сотни секунд, то я вернусь сюда, чтобы тебе помочь. Спасибо тебе, что помогаешь мне найти моего отца.       Нергера хотела было открыть рот, чтобы сказать… что?.. «Спасибо тебе, что дал мне возможность ещё раз увидеться с тобой»? «Спасибо, что дал ещё один шанс быть тебе нужной»? «Спасибо, когда это всё закончится, пожалуйста, подумай ещё раз о предназначении и обо мне, я правда очень хочу, чтобы мы были вместе»?       Вместо бесконечных слов благодарности она произнесла лишь короткое:       – Пожалуйста.       Одновременно с этим Эверель открыл портал позади Клинге-Вейл, а прямо перед Нергерой из внезапно возникшего в воздухе роя голубых точек материализовалась Ванери – прекрасная в том ужасе, который она навевала.       Зеленоволосая бестия поистине оправдывала своё прозвище. Высокая, под два с половиной метра ростом, с отливающим нежно-синим цветом глазами и зубами, с длинными зелёными волосами, собранными в тугую, толстую косу до самых бёдер, она была восхитительна, и от ярости, что излучало всё её тело, воздух вокруг неё пылал.       Нергера на мгновение забыла как дышать, и на несколько мучительно долгих секунд её парализовало – взгляд флуоресцирующих демонических глаз приковывал к земле, повелевал оставаться на месте и сию же секунду сдаться. Но Клинге-Вейл повезло – Вэраалис отвлеклась на свой передатчик Лиэнсиса, пальцем отстучав по сенсорному экрану какие-то команды. Уже через пару вдохов за её спиной открылось два портала: из левого вышла Амиловора Нендра, мать Эвереля Винтер-Нендры. Из правого – Церема Фьор-Вейл.       – Мама?.. – непонимающе спросила Нергера, совсем не понимая, что происходит.       И тут мерный гул портала и мерцание его сине-зелёных вод за её спиной прекратились.       В голове Клинге-Вейл промелькнула не мысль – вспышка. Просто моментальное осознание того, что случилось. Эверель оставил её здесь, одну. Не стал дожидаться, пока она прыгнет за ним в портал. Та заминка перед его согласием о том, чтобы открыть сложную двойную систему перемещений – он решил всё ещё тогда. Винтер-Нендра не умел открывать такие порталы. Вообще мало кто умел.       «Нет, он не мог меня предать. Не мог. Он вернётся, точно вернётся. Сотня секунд. Надо продержаться сотню секунд, и тогда он вернётся за мной».       Отчёт начинался – Нергера одним нажатием запустила таймер на своём ПЛ. Один. Два. Три.       – Ты здесь одна.       Голос Ванери прозвучал подобно звуку забивания гвоздей в крышку гроба.       – Покорись. Или умрёшь здесь. – Демоница сделала угрожающий шаг вперёд, и из воздуха, словно продолжение её руки, воплотился длинный меч – «Эфемерность демона». Нергера сразу узнала его – этот клинок вошёл во все учебники истории Третьего Основного.       Из-за спины Ванери вышла Церема – на лице матери красными пятнами проступило беспокойство, и повреждённая много лет назад нижняя челюсть судорожно задёргалась, выдавая безграничную тревогу Фьор-Вейл.       – Нергера, не глупи. Отойди от того места, где был портал. Пока не прошло много времени, надо успеть выяснить, куда ведёт остаточный след.       – Нергера, послушай, этот артефакт может быть опасен. Я понимаю, ты хочешь помочь Эверелю, но если его не остановить, то он запросто может навредить самому себе. Я знаю, ты этого не хочешь, – в разговор вступила Амиловора – женщина с кудрявыми рыжими волосами и россыпью веснушек на бледных щеках.       – Вы оба посмели украсть то, что принадлежит мне, – Ванери возвышалась над всеми присутствующими на три головы, и её слова имели наибольший вес. Напряжение не просто повисло в воздухе – оно полностью заменило его собой. – И если к своему внуку я ещё могу проявить милосердие, то тебе пощады не будет, Нергера Клинге-Вейл. Подчинись мне, Нергера. Ради самой себя и своей матери, чтобы ей не видеть, как я разрываю на клочки тело её неразумной дочери.       Уверенность Нергеры на долю секунды пошатнулась.       «Сто секунд». Тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть.       Нергера выпустила рингерон.       – Идиотка, – чуть ли не с ненавистью прошипела Церема.       – Я тебя уничтожу, – абсолютно спокойным голосом сказала Ванери Вэраалис. Не угроза, не пустое бахвальство. Простая констатация факта.       «Сто секунд».       Все трое напали одновременно – Нергера мгновенно распустила рингерон на три отдельных, но толстых и мощных рингерина – с нативным Преобразованием ей повезло. Защита от меча Ванери, отражение чар Амиловоры, прыжок в сторону от дротика, кинутого Церемой, нападение, стремительная регенерация отрезанной плоти рингеринов и новая попытка атаки. Ни шагу назад. Она не выдаст место Эвереля. Он вернётся за ней.       Пятьдесят один.       Клинок Ванери умудрился достать тонкую кожу Нергеры – на голубоватый песок Демонских Пустошей упало несколько капель алой крови из неглубокого пореза на предплечье. Амиловора сосредоточилась на создании очередного заклинания, мать приходила в себя после удара рингерином и тщетно пыталась отогнать от себя навязчивое головокружение.       Клинге-Вейл усмехнулась – всё не так плохо, как ей показалось сначала. Церема – слабое звено, ещё один удар – и она выйдет из строя. Амиловора – тоже ничего особенного из себя не представляет. Весьма посредственная магичка, которая даже о защите толком не позаботилась. Нергера перевела взгляд на Ванери Вэраалис – та представляла из себя подлинную угрозу.       – Даю последний шанс, Нергера Клинге-Вейл. Прочь с дороги, или простой царапиной дело не ограничится.       – Если ты такая смелая, о великая Энни-Ванери Ри-Крашер Вэраалис, так зачем позвала сюда их? – Нергера насмешливо усмехнулась, показав пальцем сначала на Церему, а потом на Амиловору.       – Думала, что ваши матери смогут до вас достучаться. Не хотела проливать юную кровь.       Восемьдесят семь, восемьдесят восемь, восемьдесят девять.       Порез горел огнём. Церема твёрдо стояла на ногах, Вэраалис занесла над головой меч, готовясь кромсать. Нергера не стала ждать ещё десяток секунд – она бросилась в атаку.       Эверель явно запаздывал. Он не пришёл ни после первой сотни секунд, ни после второй. После третьей Клинге-Вейл почувствовала, что её рингерон уже на исходе, а все трое противниц всё ещё на ногах и даже не думают отступать.       Они атаковали уже не потому, что хотели выяснить, куда ведёт остаточный след портала – он рассеялся ещё две минуты назад. Теперь это было простое уничтожение.              – Я думаю, что если бы я тогда встала на колени и сдалась, то мне бы ничего не сделали. Сейчас я понимаю, что Ванери попросту хотела нас напугать. Если бы она действительно хотела моей смерти, то я не продержалась бы и минуты, но она скорее защищалась, чем нападала, а если и нападала, то медленно и вальяжно. А вот я лезла на рожон. Хотела всех победить. Доказать им, себе и Эверелю, что я сильная, что я достойна предназначения, что лучше меня Эверель никого не найдёт.       – Он так и не вернулся? – спросил Эмерик, хотя прекрасно понимал, что нет.       – А зачем? – Нергера пожала плечами. – Он ведь и так получил всё, что хотел. А вот я, когда всё-таки сообразила, что он бросил меня, совсем сошла с ума.              Клинге-Вейл поглощала таблетки не по одной – она ела их горстями, пригоршнями, всыпала себе в рот целые баночки рингер-энхансеров. Одну за одной, почти без перерыва.       – Остановись.       Она пропустила приказ Ванери мимо ушей.       – Ты убьёшь себя.       – Разве тебя это не должно радовать? – лицо Нергеры, обрамлённое растрепавшимися, спутанными волосами и скользкими тенями, исказилось полубезумной ухмылкой. Что ни говори, рингер-энхансеры действовали быстро, и помимо на порядок скакнувшего митотического потенциала они давали невообразимый заряд бодрости вместе с эйфорией. Клинге-Вейл громко расхохоталась, в последний миг увернувшись от сгустка огненно-горячей магии, который выпустила в неё Амиловора. – Ну же, Ванери, Амиловора, дорогая мамочка, что вы так на меня смотрите? Разве я не облегчаю вам задачу? Разве не моей смерти вы так жаждете?       Пот градом тёк по её лицу и спине, разодранная одежда противно липла к телу, тяжёлый металлический запах крови кружил голову. Нергера уже теряла способность здраво мыслить и рассуждать, а с приёмом последней упаковки рингер-энхансеров – ещё и сдерживать собственное Преобразование. Клинге-Вейл всю затрясло – она ощутила, как ростки рингеринов прорываются из-под её кожи везде, в любом месте – из ладоней, подошв ног, кончика носа, радужки левого глаза, сосков.       – Позволь помочь тебе! – не выдержав, взмолилась Церема. Она больше не могла смотреть, во что превращается её дочь – та из знакомой, родной, такой красивой Нергеры Клинге-Вейл обратилась в чудовище, превратила саму себя в переплетённый между собой сгусток биомассы, мерцающий алым и переливающийся всеми мясными оттенками в отблесках Демонских Пустошей. Отвратительно разросшаяся разумная опухоль – вот чем она стала. Вот во что обратилась во имя любви.       Ходячая тератома.       – Не вздумай! – взревела Нергера не своим голосом – в нём слышалось стрекотание хлиоцитры и вой лозвира, щелчки мертов и визги тайеров. Голосовые связки, проросшие рингеринами, модифицировали звуки, издаваемые Клинге-Вейл. – Не трогай меня, не трогай меня, не прикасайся ко мне! Только Эверелю это дозволено, только ему можно довериться, а вам – нет! Пусть мой возлюбленный Эверель Винтер-Нендра придёт и спасёт меня, если я и впрямь так нуждаюсь в спасении! Он – мой герой, мой принц на белом коне, и только ему под силу спасти меня и осчастливить меня!       Она продолжила бой. Её резали, обжигали, кромсали и укорачивали, раздирали и подрезали. Какие-то её ткани успели дифференцироваться в мешанину из разных органов и структур – на отростках рингеринов раскрывались глаза, обрамлённые зубами, и вырастали волосы, окружённые костной тканью.       В какой-то момент Нергера осознала, что действие рингер-энхансеров исчерпало себя, и к образованию новых рингеринов она больше не была способна. Теперь все усилия стоило направить на сохранение уже существующих и их поддержание в наилучшем состоянии.       Оставалось продержаться совсем немного. Совсем чуть-чуть. Скоро её герой, её незабвенный, милый, совершенный и абсолютно восхитительный Эверель Винтер-Нендра вспомнит о ней и придёт, и будет очарован её самоотверженностью и верностью, спасёт её от рук этих обезумевших стерв и поклянётся ей в вечной любви…       …Болезненный удар, обрушившийся на руку Нергеры, заставил её очнуться от столь желанных грёз. Клинге-Вейл отскочила в сторону, выигрывая себе хотя бы несколько мгновений.       – Остановись.       – Ни за что! – и с этими словами она проглотила весь запас регенериков, который взяла в эту миссию.              – …И вот так мы пришли к тому, что я лежу здесь, без каких-либо сил и способностей, в депрессии, а Эверель за всё это время не то чтобы ни разу не навестил меня – он даже не связался со мной по ПЛ ни чтобы спросить, что со мной, ни чтобы рассказать, как всё прошло с его затеей насчёт тиары и поисков отца. Но знаешь, что во всём этом самое поганое и самое паршивое, Эмерик?       – Что же? – без особого энтузиазма спросил Фогель. На его лягушачьем лице глубокими морщинами залегли тени печали и горести.       – То, что если бы на момент стычки с Ванери, Амиловорой и мамой и приёма всего того безумного коктейля непрошедших клинику препаратов я не была беремена, то, скорее всего, смогла бы оклематься хоть как-то. А так я даже простейшую царапину залечиваю по две недели. Не говоря уже о восстановлении после родов.       – Так это твой ребёнок?! – изумился Эмерик. Нергера посмотрела на него, как на умственно отсталого, но быстро смягчилась и даже едва заметно, призрачно улыбнулась.       – Совсем забыла, что папа держит Этерику чуть ли не в строгой тайне. Пока что не афишируем её рождение, а по легенде это ребёнок Виссы, которая имела неосторожность залететь от мимопроходящего четверть-демона. Благо, она спокойно относится к роли козла отпущения и с удовольствием играет роль матери, которая даже не знает, от кого она родила. Адольф во время своего последнего визита вообще заявил, что Висса – позор семьи Клинге. Но на самом деле настоящий позор семьи – это я. Забавно, не правда ли? Мне пророчили великое будущее, видели во мне гения, строили прогнозы насчёт моих будущих открытий, предполагали, что я не только не посрамлю честь семьи Клинге, но и наоборот, преумножу её славу. Но я всё испортила, Эмерик. О, как я всё испортила!.. – горестно воскликнула она и спрятала лицо в ладонях – по щекам потекли опаляющие слёзы стыда, ненависти и отчаяния.       Фогель нервно прикусил губу и позволил себе пересесть поближе: на самый край кровати, слева от Нергеры, у её предплечья, покрытого шрамами от повторяющихся актов самоповреждения. Сочувствие вперемешку с нежностью захлестнули его, но он не мог давать этим чувствам и себе волю – пока не мог. Он ограничился лишь робким, слегка ощутимым прикосновением к сухой и тонкой коже запястья Клинге-Вейл, просто напоминая ей, что она – не одна. Что он здесь, рядом, из плоти и крови, что он слушает и он слышит. И он готов помочь.       – Если это дитя причинило столько боли, то почему ты не избавилась от него?       – Я просто не смогла. Я так любила Эвереля, а Этерика ровно на половину произошла от него – разве я могла бы убить то, что хоть на одну сотую является им?.. Ну и, конечно же, я надеялась, что он узнает о дочери и вернётся. Поймёт, что это всё не просто так, выветрится у него из головы эта дурь про дочь нерождённого абортуса и он поймёт, что я именно та, что нужна ему. Но по итогу, я даже не сказала ему о рождении Этерики. Я не хочу его больше видеть. Не хочу, чтобы он влиял на неё, напитал тем же демонским ядом, которым его самого опоили в детстве. Не хочу, чтобы она стала такой же психопаткой, как он. Не желаю, чтобы она пользовалась людьми и обманывала их так же, как поступил со мной он.       – Это ведь может проявиться и независимо от воспитания.       – Может, – глубоко вздохнула Нергера. – Но я надеюсь на лучшее.              Семейные посиделки в ной-берлинском кафе так и текли своим чередом; медленно и вяло ползли вперёд минутные стрелки, отмеряя каждый прошедший час; один опустевший чайник с выдохшейся заваркой сменяли другим, а опустевшие тарелки быстро уносились проворными официантами в мойку. Мать улыбалась, смотря на Эвереля, причём улыбалась именно так, как должна была бы любая мать, искренне любящая своего ребёнка и радующаяся за него. Дедушка тоже пребывал в прекрасном расположении духа – до Эвереля прежде доходили слухи, что когда-то давно он был абсолютно не в себе и не понимал человеческую речь, но сейчас перед ним сидел совершенно нормальный человек, и ничто не выдавало в нём прежнего безумия.       Этот день представлял собой квинтэссенцию всех самых сокровенных мечтаний Эвереля Винтер-Нендры, воплотил все детские надежды. Его семья, любимая и любящая, счастливая и беззаботная, рядом с ним. Жаль только, что не полная. А ещё жаль, что те наивные детские мечты Эвереля о воссоединении с матерью и дедушкой больше его ни капли не интересуют.       Он усмехнулся собственным невесёлым мыслям. Как глупо. Нергера стольким пожертвовала, столько потеряла и столько утратила – причём навечно – чтобы что?       – Ты так и не сказал, где сейчас Въярелль, – ласково напомнила Амиловора. От нежности в её голосе Винтер-Нендру чуть не передёрнуло. То ли с непривычки, то ли от банального отвращения.       «Не нужна мне твоя ласка. И забота твоя тоже. И ты сама мне не нужна, Амиловора, и никто из вас мне не нужен. Ни Въярелль, ни Ванери, ни Гантер, ни Нергера, ни моё собственное якобы предназначение. Правильно Нергера сказала – это всё бред. Я справлюсь со всем этим сам, и мне. Никто. Не нужен».       – Как бы это помягче сказать… – всё-таки это был человек, которого Амиловора любила и за которого вышла замуж, под которым раздвинула ноги и от которого родила сына. Надо было всё-таки проявить тактичность. Да и уважение, пожалуй, не помешало бы. – Он умер, мам. Я использовал Драконью тиару, чтобы найти его, но она привела меня обратно на Демонские Пустоши, обратно к Ванери. Я спросил у неё, что это значит, и она показала мне на череп, который лежал на ближайшем камне. Это был его череп. Я не знаю точно, почему он умер: Ванери сказала, что нашла его уже мёртвым. Но я ей не верю. Мне кажется, что это она сделала. Она убила… папу.       Было так непривычно говорить это столь незнакомое слово. «Папа». Эверелю уже не суждено было узнать, кто это такой и какое место он мог бы занять в его жизни. Эверелю некого так называть. Не у кого спросить совета со словами «пап, можешь помочь?»       Как глупо. И как же, Танн побери, грустно.       Амиловора закрыла лицо руками и судорожно вздохнула, едва сдерживая слёзы – негоже размазывать дорогостоящую косметику по щекам. Винтер-Нендре эта реакция показалась чересчур наигранной – он не рвался утешать мать, а просто смотрел на неё с плохо скрываемым презрением вперемешку с недоумением. Недоверие тоже закралось в его душу – неужели можно горевать со слезами о том, кто пропал столько лет назад? Он ведь уже ничего не значил.       – Мне жаль, Эверель, – прервал затянувшееся горестное молчание Гантер. – Я даже не предполагал подобного развития событий. Если тебе это нужно, я постараюсь навести справки у старых знакомых с Демонских Пустошей, быть может, они знают истину. Если это и впрямь Ванери Вэраалис, то мы призовём её к ответу.       – Мне это не нужно, – честно ответил Эверель. – Не вижу смысла ворошить прошлое. Он уже мёртв, причём мёртв давно – поиски правды и возможное отмщение его не вернут. Конечно, жаль, что всё так обернулось.       «Жаль» вместо «разочарован». Чтобы чуть больше походить на нормального человека. Как сложно им соответствовать, как обременительно делать вид, что всё хорошо.       Он никогда не увидит Въярелля, никогда не сможет ни обнять его, ни поговорить с ним. Почему это так сводит его с ума?..       – Пожалуй, я пойду. Хотелось бы до вечера успеть добраться до дома.       – Надеюсь, тебе там хоть не одиноко, Эверель, – уже успокоившаяся Амиловора стёрла подтёки туши с щёк, но её макияж явно требовал корректировки. В голосе звенело беспокойство, хрупкое и ненадёжное. – Если что – зови. Я буду только рада ещё увидеться с тобой.       – Не переживай, мама, – Винтер-Нендра с трудом выдавил из себя очередную фальшивую улыбку – он уже давно вышел за рамки своего ежедневного лимита. – Я там буду не один.              – Разумеется, после родов стало только хуже. Я почти не говорила, не хотела брать Этерику на руки и по большей части сидела и смотрела в одну точку. Тихо сходила с ума в этой комнате, наблюдая за тем, как стены неумолимо надвигаются на меня. День за днём они приближались, и мне становилось всё страшнее. Жить стало невыносимо, и я приняла решение. Стоило мне только вынести самой себе смертный приговор, как мне стало значительно легче – словно камень с души свалился. Вчера вечером я с аппетитом поела за общим ужином, немного посидела с Этерикой, пару раз смешно пошутила. А ночью, когда все легли спать, тихо вышла из дома и пошла к реке Мейноре.       Думала обо всём подряд. Воспоминания ранили так, что было больно дышать. Мысли о том, что я умудрилась упустить своё счастье, не давали покоя. Почему-то всплыло в памяти, как однажды у нас с Эверелем, уже после выяснения того, что я ему не особо-то нужна в качестве спутницы жизни, состоялся разговор о зачатии и появлении людей на свет. Его поразило то, что существует столько стадий оплодотворения и развития, постоянные выбраковки половых клеток и уже состоявшихся эмбрионов. Вероятность имплантации плодного яйца – почти нулевая, а его успешного развития и рождения – в разы меньше. Он задавался вопросом, как мы смогли родиться. А меня больше интересовало, зачем мы вообще это сделали.       Я шла под проливным дождём, шквальным ветром и грозой и всерьёз спрашивала себя, зачем это всё было. Зачем я появилась на свет, досаждала своими младенческими криками матери и отцу, не давала им спать, выросла и на свою голову повстречала Эвереля Винтер-Нендру. Желала ему и себе смерти. Хотела, чтобы он тоже сейчас шёл к реке, понимая, что это конец, это край, это всё. И дальше уже ничего не будет. Я шла и повторяла сквозь рёв дождя и ветра: «Пожалуйста, умри вместе со мной, мой незабвенный Эверель Винтер-Нендра».       Я с трудом добралась до моста. Река внизу как раз стала очень быстрой и полноводной – спасибо ливням, что лили последние несколько дней. Вцепилась в сколькое и хлипкое ограждение обеими руками – оно пошатывалось от ветра и от того, что я на него оперлась. «Больше не могу», – прокричала я сквозь шум бури. «Смерти, смерти, смерти, я хочу смерти, пожалуйста, умри вместе со мной!»       – Я помню, Нергера, – боль в тиски сжала сердце Эмерика. – Я был там. Я всё слышал.       – Точно, – вымученно усмехнулась Клинге-Вейл. – И потом, когда я уже полезла через ограду, ты закричал «не вздумай!», схватил меня и несмотря на все мои попытки вырваться, не выпускал до тех пор, пока не привёл домой. А затем… всё как-то смазалось.       – Экхард дал тебе успокоительное и снотворное, и, когда ты уснула, мы перенесли тебя сюда, и оставили при тебе Церему – следить, чтобы ты снова ничего не сделала с собой. Мы с Экхардом остались внизу, и он вкратце обрисовал мне ситуацию с Эверелем, но об Этерике сказал, что это дочь Виссы. Ещё он спросил, как и зачем я вообще оказался в Третьем Основном, причём так удачно, чтобы предотвратить смерть его дочери.       – И что ты ему ответил?       – Правду. Я почувствовал, что что-то случилось, что что-то непоправимое вот-вот произойдёт, если я не вмешаюсь. И что мне срочно нужно вернуться в Оса-Минд, и плевать на всё остальное. Я подумал, что это ощущение взялось неспроста. Много лет назад я не смог спасти одного человека, но вчера… Я выплатил старый долг.       Какое-то время они сидели молча, думая каждый о своём. Двое одиноких, утративших тех, кто был им бесконечно дорог, и в итоге оставшиеся наедине со своей потерей. Рука Нергеры сама потянулась к запястью Фогеля и крепко сжала его, словно ища поддержки и одновременно оказывая её.       «Мне не всё равно», – говорили одни только глаза Клинге-Вейл, тускло-серые, похожие на пасмурное небо. Эмерик благодарно улыбнулся ей и в ответ прикоснулся к её второй ладони.       – Наверное, я кажусь тебе эгоисткой… Так много говорить о себе – только эгоистичным людям это нравится. Расскажи лучше что-нибудь о себе, Эмерик.       – Что именно? – недоумённо спросил Фогель.       – Что угодно, – Нергера пожала плечами. – Но если тебя не затруднит, то мне было бы интересно послушать твою историю, про твоё горе. Помнишь, ты сравнивал свою потерю с болью от растрескавшихся костей?       – А, это… – Фогелю хватило пары мгновений, чтобы собраться с мыслями. – Ничего особенного. Ещё до Войны Измерений у меня в Рейхе была жена, её звали Амелинда Фогель. Мы недолго были вместе – однажды вечером я пришёл домой и увидел её повешенной. Она сама сделала это, не оставила никакой записки. Я даже не знаю, почему Амелинда убила себя и, скорее всего, никогда не узнаю. Было очень плохо. Не мог спать, не мог есть, не мог выйти из дома, не мог оставаться в нём. Бывало, лежал на полу и просто скулил, как побитая собака. Когда призвали в Первое Основное, стало получше. Стал служить Болоту – и всё отошло на второй план – и боль, и воспоминания, и сама моя личность. Я потихоньку растворялся в нём, но встреча с Экхардом Клинге меня будто пробудила. Тогда Болото стало использовать Амелинду против меня. Оно извратило её память и её образ, осквернило его, показывало мне самые жуткие вещи, о которых я раньше и думать боялся. Я предполагал, что на Амелинду до встречи со мной… напали, но я никогда не осмеливался развивать эту мысль, всё время убегал от неё, гнал эти страшные картинки прочь. Болото же показало мне всё в деталях. Когда я вышел из-под его контроля уже окончательно и стал служить Экхарду, то тоже приходилось несладко. Во-первых, воспоминания об Амелинде так и не давали спокойно жить. Во-вторых, в Третьем Основном все видели во мне предателя. И относились соответственно. Лиэнсис прямо мне заявил, что не желает меня видеть ни в Замке Безвременья, ни в Оса-Минде, ни вообще в Третьем Основном. Адольф угрожал. Зигфрид… вёл себя как обычно, но лучше от этого не становилось, потому что он мразь та ещё. После того, как на меня напал кто-то из слуг в одном из отдалённых коридоров замка, я решил на время затаиться в родном измерении, к тому же, заказчиком убийства был Лиэнсис, и он даже не пытался сделать вид, что это не он. Лишь расстроился, что попытка не возымела успеха. С тех пор я постоянно жил в Шестом Основном, а сюда приезжал лишь изредка и на несколько дней. Не видел смысла здесь задерживаться. Да и приезжал лишь для того, чтобы увидеть тебя. Потому что, видишь ли, Нергера, моё предназначение – это ты. Об этом мне сказала Гертруда Ри-Коннис ещё в то время, когда Церема вынашивала Виссу и Вандэвейна. И всё это время я ждал тебя. Ждал, когда смогу сказать тебе это.       Эмерик не думал, что это признание дастся ему так просто и обыденно. Он всего лишь сказал это – и мир не перевернулся, не исчез, и даже маленького взрыва в нём произошло или же землетрясения. За все эти годы он не одну сотню раз прокручивал всевозможные варианты этого разговора, крутил воображаемыми словами и сценами и так, и эдак, но реальность оказалась намного прозаичнее самых приземлённых его фантазий.       Клинге-Вейл с трудом сдерживала дрожь в руках. Предназначение. Опять это треклятое предназначение, от которого нет ни толку, ни какого-либо счастья. Быть может, она уже переросла эти бредни и поняла, что никаких предназначений не существует? Что это сказки старых легенд и времён, что нет никакой судьбы и ничего заранее предначертанного и предопределённого? Но если это и впрямь так, если она и впрямь оставила это всё далеко позади, среди утерянного Преобразования и усопшей регенерации, в болезненных родах Этерики и бездне послеродовой депрессии, то почему сейчас её сердце так часто забилось, почему волнение охватило её и закружило в своей безудержной пляске, а кровь прилила к её лицу, заставив тонкую кожу пылать жаром?       – Что конкретно сказала Гертруда? – нервно сглотнув, уточнила Клинге-Вейл, чувствуя, как дрожит не только её голос – сама её душа затрепетала, как осиновый лист на холодном осеннем ветру.       – Сказала, что Амелинда вернётся в возрождении. Насколько я понял, это сложное и расплывчатое понятие. «Это отголосок человека, возрождения никогда не бывает достаточно», ― так выразилась Гертруда. И пойди разберись, что это значит. Она объяснила это так, что возрождённая Амелинда не является и никогда не станет Амелиндой настоящей, но обязательно будет чем-то на неё походить – в каких-то деталях и мелочах. Например, будет так же улыбаться или обращаться ко мне, или особым образом прижиматься по ночам, или иметь такие же вкусовые предпочтения. Гертруда ещё сказала, что я буду ждать возрождённую Амелинду десятилетиями, но при этом я сразу узнаю её и не ошибусь. Что же, в этом она оказалась права.       Эмерик Фогель лучезарно улыбнулся, глядя своей возрождённой Амелинде прямо в глаза. Та ответила на это тёплым взглядом, и руки её сами потянулись к Фогелю, цепляясь за него.       – Ты и впрямь ждал меня? Ещё до того, как я родилась?.. – спросила Клинге-Вейл, не зная, откуда в ней вдруг появилась эта нежность – Эмерик в мгновение стал ей дорог так, как некогда был дорог Эверель Винтер-Нендра.       – Конечно, Нергера. И как только Экхард Клинге сказал, что у него появилась на свет ещё одна дочка, я незамедлительно отправился сюда, в Третье Основное, чтобы увидеть тебя. Я не знаю, как описать то, что я тогда испытал. Это было подобно молнии: я тут же осознал, что это и впрямь ты. Моя судьба, моё всё. То, ради чего стоило прежде сходить с ума в опустевшей квартире после похорон, отдать свой разум Болоту и потерпеть выходки Лиэнсиса. Всё то плохое, что произошло ранее, тут же обрело смысл – оно вело меня к тебе. Я был готов ждать хоть тысячу лет, лишь бы быть с тобой. Потому что мы и впрямь предназначены друг другу.       – Получается, это всё и правда было не зря?.. – прошептала Нергера, не чувствуя, как по щекам потекли слёзы: горячие и солёные, но наконец наполненные радостью, а не скорбью.       – Конечно же нет, милая, – Эмерик растянул тонкие, лягушачьи губы в улыбке и наклонился вперёд, к самому лицу Клинге-Вейл, так, что она могла почувствовать его жаркое и влажное дыхание на своих щеках. – Ведь это то, что ты делаешь…       – …Когда действительно кого-то любишь.