***
В тот момент, когда Его Величество Рю Хва скончался, не сумев возвести новый барьер, Би Соль собирался рассказать Чок Ён о том, какое именно желание он загадал на фестивале цветов и луны. В тот момент, когда они узнали о начале вторжения, было слишком поздно. В тот момент, когда она начала захлёбываться кровью, он понял, что не смог закрыть её от удара. В тот момент, когда он опустил глаза, он увидел, что его собственный меч пробил его тело насквозь. И её лицо оказалось слишком близко. В тот момент, когда Би Соль шептал, что любит её, Чок Ён уже была мертва.***
21 июля 2023 г. в 14:16
В тот момент, когда его грудь насквозь пробило копьё, он понял, что ему плевать. Он не хотел становиться человеком. Не хотел оставаться духом. Ему хотелось просто исчезнуть. А затем остриё провернули и выдрали вместе с куском лёгкого (на самом деле ему было всё равно, как именно это называется. Но от духов часто можно было услышать рассказы о человеческих внутренностях и том, какие из них вкуснее). И тогда он закричал. А мир, покачнувшись, исчез.
В тот момент, когда щёку обожгло кончиком хлыста и одно из рёбер хрустнуло от удара, он понял, что ненавидит. Ненавидит всех и каждого на этой проклятой земле. Его тошнило от запаха крови: и своей собственной, и этих жалких, мерзких существ, которых духи называли людьми. Они смеялись, бросали в его сторону какие-то оскорбления, тыкали пальцем в его волосы и повторяли (швыряя в него камнями или пиная в живот), что он должен умереть. Вот прямо сейчас, сию же секунду. А он... даже не пытался вырваться. Да, он ненавидел. И себя — больше всех.
В тот момент, когда он сдался, перед ним поставили кувшин. Ребёнок, один из этих отвратительных тварей, стоял перед ним и говорил, что не желает ему зла. Говорил, что этот кувшин — знак добрых намерений. Говорил, что сейчас его отпустят, и он волен пойти, куда захочет. Говорил, говорил, говорил... Да, много что говорил, пока помогал растереть запястья, сведённые болью. Пока поил (у него самого руки затекли и от холода почти не гнулись). Пока помогал делать самые первые, неловкие шаги, и даже пока поднимал его, когда он упал. (Ноги практически не слушались, а мышцы ныли от самого незначительно движения.) А он слушал. И не верил ни единому слову.
В тот момент, когда странно-тёплые, практически обжигающие руки сжали его ладони, он понял, что испытывает жалость. Этот маленький ребёнок, совсем ещё крохотная человеческая девочка, пыталась ему помочь. Он пока не понимал, зачем ей это. Но ему... Было жаль её. Она была такой слабой, такой хрупкой по сравнению с ним, и всё же пыталась хоть как-то помочь, что-то сделать. Отдавала ему крохи своих сил, лишь бы он не замёрз. Ему хотелось её обнять, но он не верил ей. Не верил себе.
В тот момент, когда она впервые поранилась у него на глазах, он почувствовал голод, ненависть и страх. Её кровь пахла так, словно это она, а не он, была ублюдком одного из богов. В это мгновение он возненавидел саму свою суть. Свой голод. И тогда же окончательно понял, как она слаба: ведь человеческое тело слишком хрупкое. Ведь людей так легко убить. В тот день он поклялся, что не даст ей умереть до тех пор, пока сам способен дышать.
В тот момент, когда он стоял, прижавшись лбом к двери, и слушал её отчаянный, сводящий с ума крик, он понял, насколько слаб. Его жалкая жизнь, сила, струящаяся по его телу, проклятие бессмертия — всё это было бесполезным. Бессмысленным. Отвратительным в своей ненужности. Как и он сам.
В тот момент, когда он прижимал к себе её окровавленное тело, он понял, насколько она сильна. И шептал, как в бреду, что ради неё готов убить и отказаться от человеческой сути, готов вызвать на бой самого императора или Верховного Бога — готов на что угодно, лишь бы она жила. Именно тогда он понял, что любит. Отчаянно, безнадёжно, самозабвенно. Так, как умеют только обречённые. Так, как умеют только спасённые.