нелюбовь

Фёдор нашёл Николая совершенно случайно. В один день непредсказуемый, надоедливый и громкий парень начал ошиваться где-то рядом, заполняя всё пространство вокруг и больше его не покидая. Достоевский только хмыкал и стойко выдерживал чужой хаос, изображая понимающего собеседника. Дверца птичьей клетки постепенно захлопывалась. — Ты когда-нибудь был на Байкале? — спросил как-то Гоголь, обыкновенно мешаясь под ногами. Лишь голос его звучал как-то по-новому. — Не приходилось. Но в Сибири бывал, — взмахнув вороновым гнездом, русский с долей интереса уставился на собеседника. Даже дела отложил, что случалось редко. — Жалко. Вы похожи. Хотя твой взгляд всё же глубже… — святая простота. Вот оно что. Николай подошёл ближе, заглядывая куда-то, что явно уже не душа, но ещё и не мёртвое. — Даже если за ним ничего нет. Ты, в отличие от Байкала, свободен… Фёдор внимательно следил за мордашкой привычного повесы. Что-то похожее на нездоровое обожание промелькнуло в глазах напротив. Достоевский ухмыльнулся, ожидая продолжения, и подвинулся на кресле так, что их лица почти сравнялись. Это всё упрощало. — И в отличие от меня! — рука в перчатке тут же удостоилась места над сердцем, а голова в притворном отчаянии ненадолго вздёрнулась наверх. — Правда, Николай? — вкрадчиво зашептал в чужие губы Фёдор, растягивая по-кошачьи звуки. — Разве не ты так стремишься к свободе? Ты тот, кто каждый день идёт против воли Бога, тот, кто сражается, чтобы утратить самого себя… Ответ последовал не сразу. Лицо Гоголя вытянулось в удивлении и откуда-то поползли мурашки. Против воли его сердце забилось так, что даже Достоевский мог услышать гулкий стук, если бы немного напрягся. Но всё было видно и без этого. «Он…меня понял?», — читалось открытой книгой. Ничем неприкрытой. Свободной. А затем как в замедленной съёмке Николай наклонился, счастливо не ведая, что творит, и прижался губами к губам Фёдора. И тот ответил. В их поцелуе не было места страсти, светлым чувствам и чему-то настоящему. Лишь игра одного и безумие другого. Так и повелось. *** — Ты же понимаешь, что однажды я тебя убью? — будничный тон этого вопроса заставил Достоевского усмехнуться. Контекст ситуации веселил ещё больше. Никто, кроме Николая, стоя перед кем-то на коленях, не мог ляпнуть что-то подобное. — Ну право, Дос-кун! Мне не стать свободным, пока ты жив! — в доказательство его руки потянулись к чужим брюкам. — Тут кто кого ещё убьёт, — придерживая Гоголя за волосы и расстегивая свою ширинку, спокойно ответил Фёдор. — Не забывай, кто тварь дрожащая, а кто право имеет…и не только право. *** Ещё до того, как многоступенчатый план вступил в силу, Гоголя отчего-то потянуло на Родину. «Поля подсолнухов, Дос-кун, в жизни должен увидеть каждый! А так как скоро я тебя убью, должен показать то, что однажды меня поразило!», — с чужой логикой (или её банальным отсутствием) не было смысла спорить и Фёдор, не упираясь, последовал за неугомонным. Стоял июль и в золотистом свете солнца, пожалуй, ярды подсолнухов выглядели если не величественно, то внушающе, но русский всё равно не мог понять Николая, который носился сквозь них и радостно выкрикивал глупые фразы. Когда тот и вовсе сорвал несколько, а затем протянул, словно дарил букет, Достоевский их принял, но смотреть стал настороженнее. — Под солнцем смеётся легче, — пожимая плечами на чужое недоверие, дурковато заметил Гоголь. — Конечно. — Послушай! Ты знаешь, сколько дней эти чудесные цветы пробивались из земли? Они жили, не зная чужой воли. А потом пришёл я и всё испортил! — его губы растянулись в ухмылке. — И люди… Они тоже всегда так делают. Они всегда портят всё собственной волей. Даже ты. Вот почему… — Ты как-то сказал, что я похож на Байкал, — ведя лишь одну из линий игры, мягко перебил того Фёдор. Николай поражённо уставился на парня, не ожидавший, что тот помнит. — В таком случае ты — это эти подсолнухи. — Ты тоже планируешь так меня сорвать? — Несомненно, — и это была самая честная из его улыбок. — Самые красивые из цветов срывают первыми. *** Николай думал, что вполне неплохо управлял собственной жизнью. Он упорно игнорировал тот факт, что даже сейчас лежал в постели Достоевского только потому, что это он так решил. Пальцы Гоголя лениво наматывали чёрные пряди, а голова покоилась недалеко от чужой груди. Скучно. — Слушай, а ты меня хотя бы любишь?! — капризно ляпнул первое, что пришло на ум. Фёдор даже дёрнулся от неожиданности, попытавшись выдать её за что-то другое: к чужой непредсказуемости привыкать тяжело. Он покачал головой и начал поглаживать белую шевелюру. Без косы Гоголь был как одна из диснеевских принцесс. Злобная, разве что. — Любимых птиц сажают в клетку? — Не знаю. Иногда люди так зачем-то делают… — он по-детски надул губы и скорчил глупую гримасу, выпутываясь пальцами из чужих локонов, чтобы обвинительно тыкнуть указательным в грудь Достоевского. Тот терпеливо вздохнул и приподнял голову соучастника за подбородок, вынуждая посмотреть в глаза. — Николай. Мы оба знаем, чем это все закончится. Не усложняй оставшиеся тебе дни, — Фёдор утянул его в очередной развратный поцелуй. Николай покорно прикрыл глаза, притворяясь, что поддался…и укусил его за губу. Лишь почувствовав металлический привкус, он отстранился. — Я, пока не разобьюсь, летаю. *** Йокогама встретила их зимой. Достоевский, который и раньше носил неуместную по погоде ушанку, вовсе перестал её снимать. Гоголь постоянно стучал того по ней или вовсе пытался задушить, потому что считал её дурацкой. А ещё это было забавно…но на самом деле ему нечем было заняться. Перед ним пока не стояло никаких задач, в отличие от Фёдора, поэтому, когда ночью Николаю не спалось, его прогоняли из кровати из-за усталости, на что он обиженно бурчал и уходил исследовать окрестности. Он долго гулял, иногда возвращаясь промёрзшим до костей, но на это некому было обращать внимание, поэтому он просто устраивал беспорядок, как только оказывался в убежище, и заваливался спать где-то на полу. Ему даже не особо можно было ввязываться в какие-то глобальные неприятности, поэтому в итоге почти единственным развлечением стало наблюдение за Достоевским. Николай хотел верить, что просто присматривается к повадкам человека, которого скоро ему придётся убить. В конце концов…какая разница, что его ладони всегда лежат там, где им необходимо быть, и в совершенстве знают, насколько нужно опалить теплом. Какая разница, что его ухмылка выверена с точностью до миллиметра мышц. Какая разница, что его голос хотелось слушать неделями и просыпаться под тяжёлый хрип в ухо. Какая разница, что тот умел заводить с полуоборота, а за подёрнутые похотью очи хотелось отдать весь мир… Фёдор не притворялся, что не чувствует боготворящий взгляд. Он просто не видел смысла реагировать: если это было единственным условием, способным хотя бы ненадолго утихомирить Гоголя, то кто он такой, чтобы спорить? Спасать неугомонного клоуна из передряг было в разы хуже, поэтому он, пожав плечами, принял правила игры. Стоило Николаю появляться где-то рядом, как Достоевский тут же превращался в античную скульптуру. Он все ещё был до невозможного занят, но это не мешало ему изгибаться в каких-то невозможных углах, покачивать бёдрами при ходьбе и периодически закидывать голову так, словно… В общем, Фёдор дразнил Гоголя с изящностью демона, а ночью продолжал выгонять из постели. — Ты сволочь! — в один день Николай всё же не выдержал, подходя прямо к его креслу и упираясь обеими руками в подлокотники так, чтобы русский не пытался сбежать. Фёдор погасил экраны, отдав последние приказы, и нагло посмотрел на шута, вовсе не собираясь куда-то уходить. — А ты долго держался. И всё-таки знатно же ты помешался… — Достоевскому не дали договорить, затыкая грубым поцелуем и снимая осточертевшую шапку. Руки Гоголя дрожали от похоти, наконец-то касаясь чужой кожи, лицо покрылось безудержным румянцем, а дыхание сбилось от слова совсем, и… — Чёрт возьми…я бы хотел убить тебя прямо сейчас… — всё желание еле собралось в один болезненный хрип, прежде чем окончательно улететь в пропасть. Они встретили Йокогаму смертями и грехопадением. *** — Что для тебя важнее: убить всех эсперов или убить меня? — шёпот в самое ухо. Почти нежный. — Для меня всегда важнее было убить тебя, — твёрдо. Без сомнений. — Значит, ты предал Смерть Небожителей с самого начала, — сухая констатация без грамма эмоций. — А как же свобода? — Свобода невозможна, пока тебя так много… — в губы. Это была не любовь. Это было насилие.