***
Стук в дверь. Негромкий, твердый, но не навязчивый. При желании его можно было бы проигнорировать. Так стучатся многие. — Войдите, - машинально сказал Эрвин, продолжая слегка хмуриться и не отрывая глаз от отчета о поставках продовольствия. Что-то не сходится. Как повозок может быть пятнадцать, если суммы, выделенной по контракту, по рыночной стоимости на сегодняшний день хватит лишь на двенадцать? Дверь отворилась и снова закрылась с мягким хлопком, однако звука шагов за этим не последовало, и он поднял глаза. У двери стоял, облокотившись о нее спиной и сложив руки на груди, Леви, скользивший нечитаемым взглядом по кабинету. По выштукатуренному потолку, по гладким, выкрашенным в неопределенный спокойный цвет стенам. По книжным шкафам, плотно уставленными корешками переплетов. По полу, покрытому добротно сделанным, но стоптанным множеством пар сапог ковром, из-за грязи с подошв утратившим свой когда-то богатый красный цвет, деревянному стулу для посетителей с прямой неудобной спинкой, загроможденному бумагами столу и, наконец, достигая лица Эрвина. Тот откинулся на спинку кресла, ровняя листы отчета в стопку и откладывая их на край стола по правую руку. Перед тем, как он мог попросить его присесть, Леви первым подал голос. — Мне сказали, ты хочешь меня видеть. Судя по тону его голоса, Леви желание его видеть казалось ему неуместным и вызывало у него недоумение. — Да. Я просил Ханджи пригласить тебя, - кивнул Эрвин. – Присаживайся. Рядовому не положено обращаться к командующему на ты. Если уж на то пошло, никому не положено. Такое обращение допустимо лишь среди рядовых или при обращении к рядовым офицеров и прочих вышестоящих по рангу. По правилам за такую выходку можно получить минимум выговор, максимум – суровое наказание, тем более если речь идет о командующем. Но Леви он ни разу за всю их совместную службу не поправил. Он рассудил, что, учитывая, какой потенциальный вклад вносил Леви в работу разведкорпуса, как полезны им будут его способности, совершенно напрасное дело тратить силы на то, чтобы перевоспитывать его манеры и попутно вызывать его раздражение. Эрвин, в отличие от многих, дослужившихся до высокого звания, всегда беспокоился лишь о результате, закрывая глаза на формальности. — Это что, надолго? – угрюмо спросил тот, опускаясь на стул. — Будет зависит от твоих ответов, - сказал Эрвин, крутя в пальцах ручку и глядя на то, как Леви, спиной соприкасаясь с твердой спинкой, морщится и заводит за спину ладонь, чтобы пощупать впивающееся в позвоночник дерево. При словах Эрвина он замер, а затем с подозрением на него сощурился. — Я провинился в чем-то? Эрвин покачал головой и поднял ладонь. — Нет-нет. По этой части все в порядке, - раскрыв верхний правый ящик стола, он выудил оттуда запрошенный им две недели назад у военной милиции отчет и пробежался по нему глазами, пусть с его содержанием он уже ознакомился минимум два раза. Положив его перед собой, Эрвин снова откинулся на спинку кресла и повертел в пальцах ручку, переводя взгляд на Леви и несколько мгновений его рассматривая. Тот еще больше нахмурился и сложил руки на груди. — Расскажи мне, чем ты занимался в Подземном городе. Глаза Леви слегка округлились от удивления. — Какого хера? – слова вышли из него рвано, будто что-то на мгновение застряло в горле и помешало ему сделать вдох. — Ты ведь был лидером местной преступной организации, так? – спросил Эрвин, взглядом скользя по отчету и снова возвращаясь им к Леви. Тот мрачно глядел на него в упор исподлобья. Кажется, вопрос ему не понравился. – За которой охотилась военная полиция. Но под твоим руководством вас не могли поймать. Леви презрительно цокнул и дернул плечом. — Еще бы эти ленивые свиньи нас поймали. Они и не пытались. Разведкорпусу это удалось с одной попытки, ты не заметил? О многом говорит. На последнем замечании Эрвин приподнял бровь, снова пропуская грубость мимо ушей. Повисло молчание. Никто из них не спешил его нарушать, словно проверяя друг друга. Испытывая, кто сдастся первым. Тикали настольные часы. — К чему эти вопросы? – наконец нетерпеливо спросил Леви, не выдержав. — Я хочу сделать тебя командиром отряда в ближайшей экспедиции. Тишина. До окон кабинета с улицы долетели отдаленные голоса, заглушаемые расстоянием и стеклом. Солдаты, направляющиеся либо в барак, либо в город. —Что? — Ты кажешься удивленным, - заметил Эрвин, раскладывая карту поверх бумаг на столе и пододвигая ее к краю так, чтобы Леви было лучше видно. Тот ответил ему молчанием. — Во время операции главная задача – насколько возможно избежать столкновения с титанами. Однако на случай, если избежать столкновения не получится, необходимо, чтобы в этом отряде правого фланга был кто-то, способный, с одной стороны, сражаться на равнине, с другой – быстро соображать при появлении опасности и импровизировать план действий. Ты и на то, и на другое более чем способен. Тот отряд, в котором ты сейчас, поставлен ближе к центру, - Эрвин указал на него ручкой. – Здесь твоя сила пропадает зря. К тому же, у тебя уже есть опыт командования, так ведь? Ты успешно руководил отступлением при появлении полицейских. Леви продолжал молчать, нечитаемым взглядом уставившись на карту. Вряд ли он действительно всматривался в начертанный на ней план. Зубами он пожевывал внутреннюю сторону щеки. — Преступники и солдаты – это не одно и то же, - наконец, нехотя сказал Леви. — В данном случае разницы нет. — Что, если я откажусь? – спросил он, уставившись на него. — Это приказ, - пояснил Эрвин. – Ты не можешь отказаться. — Тогда что, если я сорву операцию? Если при появлении титана попросту сдеру? Эрвин лишь пожал плечами и сложил карту. — Тогда напрасно погибнут люди. И я буду вынужден придать тебя трибуналу за дезертирство. Леви с презрением поморщился, глядя на него. — То есть тебе нет дела до них? До того, что из-за этой затеи кто-то погибнет зря? Ты просто их расходуешь ради своих прихотей? Не получится, и черт с ним, всегда есть новые? И еще хочешь повесить кого-то на мою шею. Эрвин холодно посмотрел на него из-под нахмуренных бровей. — Я этого не говорил. — Но это ведь предполагается, так ведь? – Леви внезапно замолк и выругался. – Черт возьми. Челка скрыла его глаза, зато было видно, как под сжатой челюстью взбухла вена, выглядывающая из воротника рубашки. — Я не обещаю, что в этом отряде будут самые опытные солдаты. Мы многих потеряли в прошлой экспедиции, включая одного командира, - продолжил Эрвин, быстро пресекая возможность углубиться в тему, затронутую Леви то ли неосознанно, то ли специально, чтобы пощекотать ему нервы или спровоцировать на реакцию. – Так что твои навыки руководства как нельзя кстати. Рассчитывай на то, что ты в своем отряде сильнейший боец и на тебе лежит обязанность сориентировать остальных в случае появления титана. На следующей неделе в четверг собрание по поводу экспедиции. На втором этаже в одиннадцать. Не забудь. Казалось, Леви едва смог дождаться, когда Эрвин закончит говорить. — Это все? Получив утвердительный кивок, Леви резко поднялся, отчего стул закачался на месте, грозя опрокинуться, и, не удостоив его взглядом, направился к выходу. — Я рассчитываю на тебя, Леви, - добавил Эрвин, обращаясь к спине Леви, который уже положил ладонь на дверную ручку. – Я верю, что ты справишься. В ответ ему раздался лишь хлопок дверью.***
Один день не отличался от другого. После своей первой экспедиции Леви, к собственному удивлению, поразительно легко влился в незамысловатую рутину армейской жизни. Или, возможно, удивляться здесь нечему: со стороны судьбы было бы крайне жестоко устроить так, чтобы он не смог прижиться в единственном в мире месте, ему отведенном. Ему некуда идти. Ему попросту незачем уходить отсюда. Ему безразлично, откроет он завтра глаза или нет, станет ли его следующий вздох последним. Пустые, тошнотворно ровно застеленные кровати рядом с его собственной первое время заставляли сердце болезненно ныть и вызывали желание впиться себе в лицо ногтями, когда они попадались ему на глаза; он всегда засыпал лицом к стенке, чтобы их не видеть – скорее, неподвижно лежал всю ночь напролет, чувствуя, как немеет бок от перекладин каркаса, прекрасно ощущавшихся через куцый матрас, а не засыпал. Потом на их кроватях разместились другие солдаты, из новобранцев, окончательно изгнав из них всякие остатки присутствия тех, чьи голоса и лица он еще хорошо помнил. Пока еще. Не было ничего хуже этого – чувствовать, как реальность постепенно превращается в далекое воспоминание. Без необходимости с ним никто не заговаривал, а Леви, в свою очередь, не чувствовал нужды первым заводить разговор. У него было смутное ощущение, что другие его побаиваются. Что их отпугивает его мрачная молчаливость. После неудачной попытки расспросить о его прошлом среди солдат, кажется, само собой установилось негласное правило – не приставать. Не провоцировать. И пусть выход в город за выпивкой в свободные вечера его не привлекал, пусть их грубоватая манера разговора и фамильярность не вызывала восторга, пусть он не испытывал никакого желания делиться подробностями своей жизни, как это с беспечной легкостью, поразительно охотно делали здесь многие, не только его сосед в бараке, чувство изоляции все же было ощутимо и, с неохотой признавал Леви, угнетало. Бывали дни, когда он едва ли произносил два слова, и тогда ему иногда казалось, что его язык приклеился к небу, навсегда лишив его речи. В гудящей разговором толпе молчание приобретало новое, куда более весомое и мрачное качество. Разведкорпус практически всегда пребывал в состоянии подготовки к экспедициям. Исключение составляла лишь та неделя сразу после экспедиции, когда можно раздобыть разрешение поехать повидаться с семьей. Выдавали его далеко, далеко не всем, что пускало по спине Леви волну раздражения. Почему в этом вопросе вообще есть элемент лотереи? Почему одним даруется право увидеть родных, а другим нет? Но, так как самого его разрешение не интересовало, эти вопросы сами собой растворялись в потоке сознания, не слишком его тревожа. В любом случае, в это время барак пустел и становился едва заметно тише, что он воспринимал с отстраненной, вялой благодарностью. Тренировки не составляли особой сложности. Он почти непринужденно разрезал шею уродливым фанерным макетам, легко лавируя между деревьями и едва замечая гневные оклики командира, назначенного руководить тренировкой, адресованные тем, чьи движения были бестолковыми и кто обращался с мечами так, будто их боялся. Вечерами Леви, бывало, садился неподалеку от входа в барак, там, где никто его не тревожил, и до блеска начищал сапоги. Иногда рутина разбавлялась посещением городской прачечной. Иногда он наведывался в конюшню и заглядывал в денник к выделенной ему лошади. Та постепенно стала его узнавать и при его появлении поднимала голову от сена, кося на него глазом, а затем снова отворачиваясь. Разговор с Эрвином непоправимо нарушил установившееся в его жизни безрадостное, апатичное спокойствие. В его груди при воспоминании об их разговоре вскипало бешенство, а самого его целиком окутывало гадкое, мерзкое ощущение беспомощности. Бессилия. «Это приказ. Ты не можешь отказаться». Ему казалось, будто он неизбежно скользит вниз, к пропасти, упираясь в мокрую скользкую землю пятками, вцепляясь в нее пальцами, а та все приближается, пока наконец его ноги не потеряют опору и он в нее не рухнет. Эрвин загнал его в угол. Опять. От мысли о том, чтобы кем-то командовать, отвечать за кого-то, его мутило. Где-то у затылка также каждый день звучал негромкий, но весомый голос, справедливо ему напоминавший, что солдаты, которые тот хочет дать ему под командование, ничего о нем не знают. Леви появился среди них совсем недавно и держался тенью. Между ним и ими зияла какая-то пропасть, невидимая, но непреодолимая. Сидя рядом с ними в столовой, за одним столом, ковыряя ложкой отварную картошку, краем уха слушая их разговоры ни о чем, как они вспоминают и рассказывают друг другу об оставленной семье, размышляют о до смешного практических амбициях, вроде скопить денег с жалования и купить корову в дополнение к курятнику на родительской ферме, или предвкушают вечернее посещение трактира, Леви с особой остротой ощущал, как далек от их мира. Чего таить… он чувствовал себя здесь лишним. Но нигде в мире для него больше не было места. Леви никогда не стеснялся своего прошлого. Но достоин ли он того, чтобы вести кого-то за собой? Стали бы они следовать за ним, если бы узнали о том, как оказался в их рядах? О чем вообще думает Эрвин? Казалось, этим же вопросом задавались все, кто знал о его назначении командиром отряда. Другие командиры, взгляд которых теперь задерживался на нем при встрече, тяжелый и подозрительный. Леви неизменно выдерживал его с молчаливым вызовом, однако легче ему от этого не становилось. У них были все основания его подозревать. Собрание встретило его недоуменными взглядами и немым вопросом, не ошибся ли он дверью. Краем глаза Леви уловил, как поджал губы и нахмурился командир его бывшего отряда. Многие видели его впервые и понятия не имели, как его зовут, и лишь Ханджи поприветствовала его со своим несменным энтузиазмом. Ему все время казалось, что она видела в нем что-то, заставлявшее ее глаза сверкать и чего в упор не видел он сам, вызывая у него раздражение. При появлении Эрвина разговоры стихли, и когда тот никак не прокомментировал присутствие Леви, собрание пошло своим чередом. После того, как Эрвин представил Леви и членов его отряда (как же его коробило от этих слов!) друг другу, новость стала быстро распространяться и среди рядовых. Стоя после собрания рядом с Эрвином, пока тот представлял его им как их нового командира, Леви глядел куда-то поверх их макушек; кто-то выглядел растерянно и непонимающе хмурился, кто-то его рассматривал с откровенным любопытством. По тому, как резко обрывались разговоры в бараке или столовой при его приближении, легко было догадаться, кого и что они обсуждают. Его и его повышение. Леви прекрасно было известно, насколько в армии желанна позиция командира отряда, что о ней грезил не один человек в этой комнате с рядами одинаковых столов и лавок, наполненной запахом супа и звоном посуды. — Эй, я слышал, тебя назначают командиром? Почему все распространяют этот нелепый слух? Ты ведь тут и полугода не пробыл! Я в это не верю. Эти слова раздались как-то у него за спиной, за несколько дней до начала экспедиции, когда он направлялся к выходу из столовой. — Перестань, Грэгг. — Нет, я все-таки хочу знать. Эй, а ну постой! – сзади послышался резкий звук отодвигания лавки. – Куда ты уходишь? Я не закончил с тобой говорить. Шаги за спиной все приближались. Леви остановился и развернулся, чтобы упереться взглядом в чей-то чересчур близко к нему находящийся выбритый подбородок. Сверху на него пытливо взирали карие глаза, в которых читался вызов. Их обладатель с откровенной наглостью, вопросительно поднял брови. — Ну? Правда это или нет? — Не твое дело, - ответил Леви. У него что-то покалывало под кожей: внимание всех присутствующих было приковано к ним двоим. Его вдруг с головой окатило узнавание: точно так же он однажды стоял на площади в Подземном городе, в окружении улюлюкающих зевак, лицом к лицу с крепким мужиком в два раза больше него. Тот тогда его здорово отделал, прежде чем сам получил свою порцию. Все, позабыв о еде, ждали зрелища. Кто-то из задних рядов подначивал их, откуда-то послышался слабый призыв к миру. За свои месяцы службы в разведкорпусе Леви стал свидетелем не одной драки, одного из самых ценившихся здесь видов развлечения. Но у него нет никакого настроения кого-то развлекать. Он было отвернулся от парня перед собой, когда на его плечо легла чужая рука. — Да ты вообще представляешь, сколько я… Одно быстрое движение ноги, выбивающее землю из-под ног, и тот оказался на полу, даже не успев сообразить, что произошло, изумленно глядя на него снизу широко раскрытыми глазами. — Не прикасайся ко мне, - пробормотал Леви, негромко, но его слова все равно разлетелись в гробовой тишине столовой. Развернувшись и чувствуя, как его затылок взглядом прожигают десятки пар глаз, он все-таки достиг выхода и пошел по коридору, сунув руки в карманы. Больше никто не пытался его остановить. Что-то темное внутри него, что-то темное и мстительное, в сердцах желало, чтобы ставка Эрвина оказалась проигрышной. Чтобы он увидел, насколько глупым было его решение повесить Леви на шею эту должность. Чтобы он горько о нем пожалел и жестоко раскаялся. Чтобы завтрашняя экспедиция оказалась самой провальной за всю историю существования разведкорпуса. Отстраненно он подумал, в ночь перед экспедицией глядя в потолок и слушая чужую возню и сопение, о том, спит ли сейчас Эрвин. Лежит ли он, не в состоянии сомкнуть глаз? Снедает ли его тревога за завтрашний день? Не было похоже, что Эрвин вообще умеет тревожиться. Может, на самом деле он просто бесчувственная машина, способная лишь штамповать планы, такие же бесчувственные и безразличные к человеку, как он сам. Конечно же, он сейчас спит.***
Утро экспедиции едва грело бледным солнцем и обвевало лицо слабым душным дуновением. По главной городской магистрали двигалась колонна разномастных крупов, повозок и облаченных в зеленые плащи с крылатой эмблемой спин. В воздухе вился запах лошадей, кожи и уличной пыли, поднимаемой сотней копыт. Его мерин периодически подергивал ушами и тряс шеей, отгоняя вившихся вокруг мелких мошек, а седло поскрипывало на каждом его широком шагу. Леви отстраненно запустил пальцы в короткую, успокаивающе теплую шерсть. Где-то впереди маячило светлое пятно макушки Эрвина и его широкие плечи. Ему уже был знаком этот момент. Когда колонна замирает, ожидая поднятия ворот, будто издевательски медленное. Как переступают с ноги на ногу и фыркают кони, а среди строя зависает напряженное молчание, троекратно обостряющее слух. Даже собравшаяся толпа, оттесненная к краям улицы, до этого равномерно гудящая, умолкает. Все, затаив дыхание, ждут сигнала командующего. Наконец, его голос, разносящийся над головами, громогласно объявляет о начале экспедиции, и колонна приходит в движение. Сначала с места пускаются в галоп стоящие впереди, а затем постепенно утягивают за собой в движение остальных. Достаточно было легкого прикосновения каблуков сапог к ее боку, чтобы лошадь, мотая головой и фыркая, энергично зашагала, а затем сорвалась с места, отбивая копытами по деревянному мосту и на скорости провозя его через ворота. Над головой вмиг развернулся огромный голубой купол неба, упирающийся за горизонт. Через какое-то время последовал сигнал командующего, и отряды начали занимать позиции согласно плану. Вскоре отряд перед ними превратился в неясную точку на горизонте, и стало казаться, будто они на этой равнине, покрытой редкими рощицами, совершенно одни. Плащ хлопал за спиной на ветру. Над головой парила птица — ее крылья были очерчены светлым контуром. Солнце на мгновение выглянуло из-за рыхлых облаков, из-за чего расстилающийся вокруг ковер травы на мгновение расцвел яблочно-зеленым. В нос с ощутимой силой били порывы воздуха со сладкими примесями природы вокруг. Копыта размеренно стучали. Спустя сорок минут езды появился первый титан. Точнее, они держались небольшой группой, надвигаясь своими бестолковыми, неуклюжими движениями прямо на них. Сначала сквозь топот копыт послышался отдаленный гул, пойманный обостренным, напряженным слухом. Затем на горизонте показались они, своим появлением невольно заставив дыхание участиться. Леви знал, что мог бы с ними справиться, однако помнил приказ: любой ценой избежать столкновения. Подав красный дымный сигнал, он скомандовал взять влево, и лишь затем заметил, что один из них отбился. Чувствуя, как в животе моментально скрутилась в тугой узел паника, он окликнул ее по имени, но та, казалось, совершенно его не слышала, так что Леви, выругавшись, направился к ней. Титаны все приближались. Еще чуть-чуть, и избежать столкновения не получится. Петра не предпринимала никаких попыток ни ретироваться, ни перейти на УПМ. Поводья уздечки намертво застряли между пальцев ее сжатых до белых костяшек кулаков; не она управляет лошадью, а лошадь бешено и бездумно несет ее не пойми куда. Ее лицо с остекленелыми глазами, прикованными к титану, застыло в гримасе ужаса. Леви яростно заорал, обернувшись через плечо: — Эй! Ты сдохнуть решила? Петра! От его крика та мучительно вздрогнула, будто выходя из транса, и, опомнившись, резко дернула поводья влево. — Уходи! Три титана. Три метра, пять метров, семь метров. Он почувствовал, как в крови будто на бешеной скорости пульсирует раскаленное добела железо, которое в действительности, в руках кузнеца, течет размеренно и прорезинено. Но по его венам оно неслось стремительно быстро, раздувая их и пучась, ударяя в голову, которую тут же остужал ледяной, свистящий в ушах и треплющий волосы, ветер. За бедра его резко дернуло вперед и вверх, и Леви, в мгновение достигнув высоты, откуда земля казалась бесконечным зеленым лоскутом, а всадники – просыпанной по нему темной крупой, снова со свистом, механизированным движением пальцев выпустил крючок, вонзившийся в мясистое плечо титана, и, используя силу, настойчиво тянущую его к земле, закрутился вокруг своей оси. Мир вокруг переворачивался с ног на голову, правое менялось местами с левым, верх – с низом, однако его цель оставалась у него перед глазами неподвижной точкой, словно стержень, на котором бешено крутился весь остальной мир. Волна жара, и вот лезвие без труда, словно в растаявшее масло, входит в плоть и режет ее насквозь. На щеку ему приземлилась брызнувшая капля обжигающе горячей крови, тут же остужаемой скоростью, с которой он летит к следующему титану, будто затылком видя, как предыдущий всей своей громадной тушей рухнул на землю, распластавшись по ней, а спиной чувствуя волны исходящего от туши пара. Самый высокий титан своим ростом позволил ему набрать сокрушительной силой скорость, и, падая камнем, он разрезал шею второго, зацепившись за его спину крючком, чтобы сбавить скорость. Поблизости, как и обещал Эрвин, не было ни одной опоры, которая могла бы замедлить его падение, так что приходилось просчитывать на три шага вперед. Использовать как опору самого титана, пока тот не достиг земли. На все у него ушло тридцать секунд. От силы приземления у него слегка подкосились колени. Он свистнул, потными ладонями перехватывая скользкие, горячие от тепла пальцев ручки мечей и пытаясь перевести дыхание. Грудь тяжело вздымалась, и легким болезненно не хватало воздуха. Его вороной мерин прибежал на свист, и он запрыгнул в седло, карьером продолжая движение. В ушах набатом, бешено колотилось сердце, и ему вторил топот копыт, из-под которых вылетали куски земли, холодный ветер хлестал по лицу и заставлял пальцы, покрытые слоем застывшего пота, коченеть. Мимоходом промелькнуло отвращение, учитывая происходящее, казавшееся нелепым; Леви поморщился, не отдавая себе в этом отчета. К тому моменту, как Леви нагнал свой отряд, тот уже восстановил строй. Каким-то образом они достигли авангарда правого фланга: впереди виднелась кучка всадников. Что-то зацепило его боковое зрение, и он выругался сквозь сжатые зубы. — Там опять титаны! – раздался возглас. Те приближались к ним по диагонали. — Продолжать движение! – выпалил Леви, пропуская мимо ушей слабые протесты, затем резко беря вправо, высылая лошадь изо всех сил прямо на титанов. Оставалось надеяться, что ее не заденут. Подумать о том, какая его ждет судьба, если с ней что-то случится, он сможет позже. Когда расстояние между ним и его целью достаточно сократилось, Леви, встав на седло и балансируя на нем на ходу, выпустил крючок и почувствовал знакомый рывок вверх. Повезло, что они бегут на некотором расстоянии друг от друга. Раз-два, раз-два, скорость работает в его пользу, уворачиваться от огромных, неловко двигающихся рук легко. За их движениями нет никакой мысли, у него же просчитан каждый шаг. Он наперед знает, где окажется в следующую секунду и в мгновение после этого; траектория его движения будто сначала вырисовывается в голове и лишь потом, с опозданием, воплощается в жизнь. Глаз замечает малейшее движение в его сторону, а лезвие беспощадно и беспромедлительно. Оно продолжение его руки. К тому моменту, как пал последний титан, у Леви совершенно сбилось дыхание, мышцы рук горели, а пальцы дрожали от напряжения. На его счастье, его лошадь проявила замечательную сообразительность и каким-то чудом избежала столкновения с огромными ногами титанов, лавируя где-то далеко внизу, продолжая скакать и позволяя ему затем зацепиться за седло на ходу. Прикинув, где сейчас должен был находиться его отряд, он срезал траекторию и вскоре увидел их вдалеке. Разумеется, расслабляться было нельзя, однако, присоединившись к своему отряду, Леви позволил себе, отдав коню поводья, откинуться назад в седле и сделать глубокий вдох. За этим последовали долгие часы езды в окружении одинакового пейзажа. Горизонт оставался чист. К тому моменту, когда они прибыли на базу, заброшенное поселение с каменными домами, когда-то использовавшееся в качестве стоянки одним из поколений разведкорпуса, солнце уже начинало клониться к закату, окрашивая пока еще воздушные и рыхлые облака в теплую охру и золотистый розовый. Неподалеку виднелся сосновый лес; где-то журчал ручей, прятавшийся в траве. Прекрасный вид омрачался лишь отчетливым ощущением того, насколько он обманчив. Сколько опасности на самом деле в себе таит. Спешившись, Леви похлопал своего мерина по взмыленной шее и отыскал в кармане раскрошенный кубик сахара. Тот взял его с протянутой ладони, оставляя после себя вязкий клок слюней. Леви поморщился. Ему мучительно хотелось вымыть руки. Некоторые отряды тыла еще не прибыли, но уже началось распределение обязанностей. Тех, кто занимал центр строя и вообще не сталкивался с титанами, поставили разгружать повозки и собирать палатки. Семь-восемь новобранцев расседлывали лошадей, с мокрых спин которых валил пар, и ведрами таскали им из ручья воду. Ему достался наблюдательный пост на одной из крыш, из-за чего Леви ощутил мимолетный укол радости, глядя на то, как солдаты внизу сгружают с повозок тяжелые ящики с провизией и собирают палатки, разбивая лагерь. Руки после напряженной встречи с титанами сегодня днем до сих пор гудели, требуя отдыха. Спуститься с крыши он смог, лишь когда солнце окончательно закатилось за горизонт – благо, как он не так давно узнал, титаны к ночи полностью прекращают любую активность. Словно кто-то нарочно давал людям фору. Словно, если бы титаны активничали и ночью, это было бы чересчур жестоко. Без тепла солнечных лучей в воздухе ощутимо похолодало. Ему показалось, что вдалеке он услышал голос Эрвина. Тот, должно быть, страшно занят. Воображение подкинуло ему картинку, которую он сегодня мельком увидел, спешно проходя мимо – палатку командующего, откуда доносились голоса. Перед глазами само собой предстало, как тот стоит у раскладного стола, хмуря свои густые темные брови. Как желтый свет керосиновой лампы подсвечивает его лицо, выделяя выразительную челюсть. Наверное, его нелепо голубые глаза совсем не видно. Может, с ним в палатке какой-нибудь командир. Майк, молчаливый и высоченный? Ханджи, вечно деятельная и энергичная? Может, они обсуждают план на завтра. Взяв полагающуюся ему пачку сухого пайка, он побрел на свет одного из костров лагеря, на пути избегая едва различимые в темноте глубокой ночи тут и там расставленные ящики с провиантом, оборудованием и амуницией. Ночь была холодная и беззвездная, так что он без интереса бросил взгляд на плоское, безвыразительное небо. Оказалось, звезды можно увидеть не каждый день. Иногда они заглядывают в прорыв между облаками и снова прячутся. Иногда их блеску мешает оранжевый свет ламп. Иногда они, как сейчас, скрываются за плотной пеленой равнодушных туч, притворяясь, будто их и вовсе не существует. Они являются, когда им вздумается. Вот закон, по которому работает мир – такой вывод он сделал, впервые оказавшись на поверхности. Все в природе идет само собой, и ни помешать этому, ни повлиять на это невозможно. Где-то неподалеку фыркали и жевали сухой фураж лошади. Песок хрустел под подошвами его сапог. Места вокруг костра пустовали, и лишь кто-то, чьи очертания до неузнаваемости искажались резкими тенями, помешивал потрескивающий хворост длинной палкой, опираясь локтями на колени и глядя в огонь. Он опустился на деревянный ящик с противоположной стороны и тоже уставился на языки пламени, пальцами теребя край промасленной упаковки пайка. От костра исходило приятное тепло, ласково обхватывая своими большими ладонями щеки и накрывая ими костяшки – совсем не тот тошнотворный, кружащий голову и забивающий нос жар, что волнами исходит от титанов. Краем глаза он словил движение. Подняв взгляд, он вдруг узнал в силуэте напротив Петру, которая сейчас глядела на него и, кажется, нервно заламывала пальцы. Ее палка повисла, концом упираясь в песок у ее сапог. Заметив, что он смотрит на нее в ответ, она быстро отвела взгляд и начала переглядываться вместо этого с костром. Он снова вернулся взглядом к огню и услышал, как она прочищает горло. — Э… Я… Хотела сказать... хотела сказать спасибо. Что помогли мне. Леви в непонимании нахмурился, не сразу поняв, что она имеет в виду. Затем пожал плечами. — Не за чем. — Это не первая моя экспедиция, я уже встречалась с титанами, не знаю, что на меня сегодня нашло, - она издала нервный смешок, потирая ладонью шею. – А вы… вам так легко это дается… Кажется, вам совсем ничего это не стоит. А затем прозвучали слова, заставившие вдох застрять у него в горле. — Я бы хотела однажды быть как вы. Леви почувствовал, что грудь стянуло каким-то обручем, а кончики ушей подозрительно потеплели. Опустив голову и уставившись себе под ноги, он носком сапога поковырял песок. Вариант ничего не отвечать казался ужасно соблазнительным. — Не нужно на меня походить, - все-таки пробурчал Леви себе под нос. Почему-то от слов Петры у него под кожей закололо от недовольства. – Будь как ты сама. У всех есть качества, которые можно использовать в бою против соперника. Повторять за кем-то глупо. — А… Да… Наверное, вы правы, - пробормотала она. Казалось, его прямолинейность заставила ее окончательно растерять те скудные крупицы смелости, которые она набрала, чтобы заговорить с ним, и вскоре она поднялась и удалилась в темноту, попросив его затушить костер, когда он соберется спать. Леви еще долго глядел в тлеющие угли, так и не притронувшись к пайку. Несмотря на мстительное пожелание Леви накануне, экспедиция, судя по всему, проходила согласно плану. Разбитый ими лагерь бурлил деятельностью. Между ним и остальными членами его отряда исчезла прежняя неловкость, такая ощутимая в день собрания. Они переговаривались лишь по необходимости, однако, сначала робко, а затем все более основательно между ними установилось чувство взаимного уважения, сопряженного с вежливым любопытством. Правда, Петра, кажется, после разговора у костра боялась сказать перед ним лишнее слово. Что думать на этот счет, Леви не имел ни малейшего понятия, так что решил попросту оставить ее в покое и ничего не предпринимать. Одним вечером, спустя почти неделю пребывания на базе, сидя вечером у костра с пакетом пайка и тарелкой супа, Леви с удивлением поймал себя на мысли, что в их компании чувствует себя… комфортно. Кажется, никого из них не смущало, что за весь вечер он едва ли произнес два слова. Гюнтер тоже по большей части молчал, и в нем Леви среди тех, кому охота была говорить, чувствовал верного союзника. Где-то над головой сверкали далекие, мерцающие звезды. Периодически он видел Эрвина. У того, казалось, за весь световой день едва ли выдавалась свободная минута – Леви ни разу не видел, как тот ел или чтобы кто-то не вился вокруг с очередным неотложным вопросом. Из его палатки постоянно выходили люди, сталкиваясь в проходе с входящими. Если бы Леви был на его месте, то точно бы давно сошел с ума. Или на ком-нибудь сорвался. Однако Эрвин, казалось, любое происшествие воспринимал с непробиваемой невозмутимостью, доклад любого подчиненного выслушивал с одинаково пристальным вниманием, и Леви в очередной раз задумался, глядя на то, как тот выходит из своей палатки бок о бок с Майком и двумя солдатами, имена которых он не знал, с высоты своего наблюдательного поста, как для любой проблемы у него находится решение. Что такого видит он, что недоступно другим? Что же такое кроется за его спокойной, магнетической уверенностью, что, казалось, расходится от него волнами, влиянию которой так сложно было сопротивляться? Экспедиция, завершившись через неделю, прошла с минимальными потерями и окончилась успешным выполнением поставленной командующим задачи.***
— Эй! Леви, подожди! Только не она. Где-то за спиной раздавались чьи-то быстрые шаги и сбившееся от быстрой ходьбы дыхание. Точнее, ему прекрасно было известно, кому они принадлежат. Этой очкастой. — Я слышала, ты теперь официально командир. Разве не здорово? Нужно это отпраздновать! Как она об этом узнала? Он вышел из кабинета Эрвина, где подал свое заявление, двадцать минут назад. Леви дернул плечом, будто сбрасывая с него несуществующую ладонь. Ханджи замедлилась и пошла рядом, подстраиваясь под его неторопливый шаг и перекладывая стопки бумаг, грозящие вот-вот разлететься по полу, в одну руку, чтобы другой поправить сползшие было на носу очки. — Нет, серьезно! Ты представляешь себе, что это значит? Кажется, это самое быстрое повышение на моей памяти за все мои годы службы. А ведь некоторые годами его добиться не могут, ты знал? Но, с другой стороны, они ведь и в сравнение с тобой не идут. Знаешь, если ты когда-нибудь захочешь установить истинные границы своих возможностей, у меня уже есть идеи для нескольких экспериментов, так что приходи хоть в три утра!.. Когда Леви подавал свое заявление на позицию командира, Эрвин принял его с кратким кивком, едва на него взглянув. Леви переступил с ноги на ногу и все-таки решился задать не дававший ему покоя вопрос. — Почему ты это сделал? За ним крылось множество невысказанного. У Леви не укладывалось в голове, как Эрвин мог назначить его, вчерашнего преступника, на должность командира. Как мог доверить ему людей, практически ничего о нем не зная, когда Леви этого доверия ничем не заслужил, когда все его прошлое свидетельствовало против него. Но, кажется, Эрвин и без пояснения понял, что он имел в виду. Когда вопрос повис в воздухе, он наконец оторвался от своих бумаг и перевел на него взгляд, прищуренный от долгого всматривания в мелкие буквы. Леви сложил руки на груди, с вызовом на него отвечая. И затем, когда уже прошло достаточно времени, чтобы он начал жалеть о том, что вообще открыл рот, Эрвин вдруг со странной полуулыбкой, разгладившей складку на его лбу, откинулся на спинку кресла. Кажется, его что-то позабавило. Леви нахмурился. — Полагаю, в душе я просто заядлый игрок, Леви, - произнес Эрвин, глядя на него снизу вверх, из-под своих густых бровей и высокого лба. Поняв, что продолжения он не дождется, Леви еле удержался от того, чтобы осклабиться, и, развернувшись на каблуках и сунув руки в карманы, направился к двери. Ему показалось, за спиной у него прозвучал едва слышный смешок, выпущенный через нос – каким-то неведомым образом, совсем не обидный. Заядлый игрок. Что это вообще значит? — Вообще это означает, что интеллект у титанов варьируется от самого примитивного до высших млекопитающих. Большинство из них что-то вроде амеб, которые просто двигаются вперед, пока не наткнутся на еду, и инстинктивно ее поглощают. Отличие лишь в том, что титаны совершенно точно не нуждаются в пропитании. По всей видимости, они некоторые из них десятилетиями бродят по равнине и лесам, не трогая никаких животных, и лишь при виде людей… Леви закатил глаза. — То есть они те еще твари, это ты хочешь сказать? Которые жрут людей просто ради забавы? — Да, да, именно это! – счастливо подтвердила Ханджи, явно обрадованная тем, что он слушал. Должно быть, на слушателей ей везло не часто. – Точнее, нельзя сказать точно, есть ли у титанов понятие «забава», но никакой биологической нуждой нападение на людей и правда не обосновано. Невероятно, правда? Это, кстати сказать, замечательная гипотеза: есть ли у титанов понятие игры и забавы? Этой теме можно было бы посвятить десятки научных работ, она совершенно не изучена. Знаешь, вообще-то несколько десятилетий назад разведкорпусу удалось захватить титана живьем! Меня иногда с ума сводит мысль, что я этого не застала! Пойманный титан позволит нам сделать гигантский шаг в сторону понимания их природы, и к тому же… По какой-то неведомой ему причине, Леви продолжал идти рядом с ней и слушать краем уха.***
Спустя четыре года
В воздухе уже ощутимо чувствовался хрусталем позвякивающий мороз, из-за которого стук каблуков его армейских сапог по мощеному двору эхом отражался от каменных стен особенно четко. Изо рта при каждом выдохе вырывались полупрозрачные облачка пара. Леви поправил бумажный пакет подмышкой и подтянул воротник куртки повыше, поводя головой и потирая о него шею в попытке согреться. Неужели этим троим у входа не холодно? Почему они не заходят внутрь? Один из них балагурит, лихо размахивая руками, между пальцами одной зажата наполовину скуренная сигарета; другие двое стоят, кто прислонившись к стене, кто заведя руки за голову, расставив ноги, и разбавляют рассказ восклицаниями, в которые со стороны вслушаться непреодолимо тяжело, перемежаемыми с хохотом. При его приближении от расслабленности и непринужденности в их позах не осталось и следа. Оба выровнялись и резко смолкли. Однако тот, что стоял к нему спиной, темноволосый и коротко стриженный, продолжал вести прерванный разговор с товарищами, которые его не слушали, и чуть не зарядил ему в лицо неаккуратным движением. Леви отпрянул и нахмурился. — Эй. Теперь уже все трое вытянулись перед ним перед ним во весь рост, словно проглотив аршин. Сигарета была стыдливо спрятана за спину – так, будто он ее не видел или по запаху бы не узнал о ее существовании. — Капитан Леви! – раздалось стройным хором. Все трое отточенным движением прижали кулаки к груди. — Нашли место, - прежде, чем он успел переступить порог, его взгляд опустился вниз и наткнулся на втоптанные в землю окурки. Леви поморщился. — Вы что, свиньи? Уберите это. — Есть, сэр. В каменных коридорах было ненамного теплее, несмотря на равном друг от друга расстоянии помещенные по двум стенам мерно горящие факелы, однако, по крайней мере, морозный воздух улицы сменился стылой, неподвижной атмосферой помещения. Ноги по привычному маршруту привели его на третий этаж. С тихим щелчком затворив за собой дверь, Леви выдохнул, чувствуя, как тепло касается насквозь продутой уличным ветром одежды. Квартира была небольшая и обставленная скромно. Кровать, постеленная матрасом несравненно лучшего качества, чем на койках в бараках, тумбочка, комод, письменный стол и стул, рядом с которым – дверь в ванную комнату. Окнами комната выходила на внешнюю стену крепости, открывая вид на продолжительные ряды терракотовых черепичных крыш, уходивших вдаль, к стене. Выдвинув средний ящик комода, Леви уложил в него свежекупленные брикеты мыла, обернутые в бумагу, и круглую коробочку с зубным порошком. Предыдущая еще прослужит пару недель, и в мыле у него тоже не было недостатка, но вид наполненного, аккуратно и ровно заставленного ящика, из которого доносился невесомый и запах лимона и чистоты, доставлял ему удовольствие. Эти комнаты шли в комплекте с его званием, заработанным им несколько лет назад. Капитан. «За особые заслуги». Что ж, возможно, он и истребил больше титанов, чем половина корпуса вместе взятая. Возможно, это и правда попадает в категорию «особых заслуг». И пусть до званий ему не было никакого дела, этому приобретению он искренне обрадовался, хотя радость эта существовала исключительно у него внутри, не давая никому вокруг о себе знать. Леви был уверен: вряд ли кто-то в разведкорпусе поймет, что значат для него эти комнаты. Каково это, после почти трех десятков жизни на улице, в чужой грязи и среди вещей, никогда целиком ему не принадлежавших, всегда приобретаемых насилием и грабежом, получить место, принадлежащее только ему. Кровать, на которой никто, кроме него, не спит. Шкаф, хранящий целиком и полностью его вещи. Когда-то ему казалось таким странным это ощущение. Чувствовать вес своего первого жалования в кармане и вдруг опознать крутящуюся в голове мысль о том, что это его первые честно заработанные деньги. Не украденные. Честно заработанные. По праву ему полагающиеся. Первой его серьезной покупкой, отчетливо помнил Леви, стали черные брюки и рубашка, кремового оттенка, которые впервые сели точно по размеру, не были сняты с чужого плеча или подобраны среди унифицированной формы разведкорпуса, ни на ком не сидевшей идеально. Кому-то были широки плечи куртки, кому-то – длинноваты или коротковаты штаны. Тогда ему подумалось, что никакая роскошь, однажды проезжавшая мимо него в золоченной карете, запряженная четверкой лоснящихся белых лошадей, не может сравниться с тихим, теплом растекающимся по телу удовлетворением, которое приносит одежда по размеру. Зима в этом году оказалась аномально холодной. Крепость, в которой располагалась штаб-квартира, с ее толстыми каменными стенами и комнатами, не оборудованными каким-либо отоплением, явно не рассчитывалась на такие температуры. Ее обитатели доставали пылящиеся в шкафах шинели, получали от родных посылки с вязаными перчатками, свитерами и шарфами, грели пальцы о походные кружки с кипятком. Многие спасались выпивкой, хотя Леви никак не мог поверить в то, что алкоголь – хорошее средство для борьбы с морозом, о чем и заявлял при попытке некоторых затащить его в трактир. На пути ему изредка попадались солдаты, возвращающиеся с ужина и при его приближении отдающие честь. Леви кратко им кивал, шагая по коридору в противоположную сторону, засунув руки в карманы шинели. Он приостановился, повстречав Гюнтера. — Капитан. — Как рука? – спросил он, кивком головы указывая на покоящуюся на перевязке руку. — Говорят, гипс можно будет снять на следующей неделе, - тот проследил за его взглядом и пошевелил пальцами руки, торчащими из гипса. Леви был рад, что в прошлой экспедиции тот легко отделался. Он продолжил свой путь по коридору и вскоре достиг цели. Без стука отворив дверь, Леви бесшумно ее закрыл, мягко навалившись на нее весом, и по привычке проскользнул по стенам глазами. В общем-то, рассматривать нечего. Все эти предметы он видел тысячу раз, однако рассеянный свет молочного оттенка, падающий через окно и очерчивающий спину и макушку Эрвина светлым силуэтом, словно обесцветил их и придал им какое-то новое свойство, которое он не брался обозначить словом. Грязные серые следы на ковре совершенно проглатывали остатки красного. Корешки книг в шкафах сливались друг с другом. Эрвин не поднимал на него глаз. Леви сложил руки на груди. — Дай угадаю. Ты торчишь здесь с шести утра. Ручка Эрвина продолжала с тихим скрипом скользить по бумаге. — Это несложная догадка. У меня один и тот же распорядок дня вот уже многие годы. Леви отлип спиной от двери и приблизился к столу, возвышаясь – насколько позволял его рост, - над ним. — Заканчивай с писаниной. Уже прошел ужин. — Уже? – Эрвин с удивлением поднял голову, бросив взгляд на часы. Рассеянно поморгав, он медленно, словно отвыкнув от своего тела, откинулся на спинку кресла и потянулся, мотая головой и разминая плечи. Послышалось несколько неприятных щелчков. – Полагаю, сегодня я правда засиделся. — Что-то важное? Письма из столицы? – поинтересовался Леви. Перед Эрвином на столе лежал бланк отчета, заполненный его ровным, мелким почерком. Пусть Эрвин и писал куда больше и чаще Леви, - одной ручки ему едва хватало на неделю, - его почерк по сравнению с каллиграфическим почерком Леви выглядел непритязательно. Совершенно не отражал веса слова, выведенного его рукой. Эрвин покачал головой, ладонью отодвигая бланк. — Как обычно, - кратко ответил он, поднимаясь и подхватывая покоящуюся на ручке кресла аккуратно сложенную шинель. Это то, чем он сразу неосознанно стал нравиться Леви, понял он через годы знакомства с ним. Опрятность. Одежда всегда безупречно выглажена, воротник накрахмален, волосы вымыты и аккуратно зачесаны назад. Все вещи на столе лежат там, где им место. Все в этом кабинете внушало чувство покоя и располагало к себе своей чистотой и порядком. За исключением, правда, этого ужасного ковра. Леви регулярно чувствовал, как с языка вот-вот слетит предложение вычистить его самому, раз никому кроме него нет дела до этой грязи с подошв, втоптанной в ворс. У него было подозрение, что, услышав это предложение, Эрвин его знатно засмеет. Они вместе поужинали в опустевшей к этому часу столовой, периодически переговариваясь ни о чем, об армейском меню и том, как бы его можно было разнообразить, о прибытии новобранцев через две недели, о новом градоначальнике, о том, как Ханджи, улучив момент, вовсю пользовалась образовавшимся из-за погоды перерывом между экспедициями и днями напролет не вылезала из библиотеки. Изредка, при большой удаче, ее все же можно было встретить в сопровождении Моблита, у которого, как они с усмешками вспомнили, с лица не сходило вечно чем-то озабоченное выражение. Из чувства такта Леви не стал спрашивать у Эрвина, что же такое его тревожит, из-за чего он молчаливее обычного. Ему вспомнился его загруженный бумагами стол. — Прогуляешься со мной? Если ты не занят, - спросил Эрвин, когда они вышли из столовой. Этот маршрут совершался ими обоими настолько часто, был настолько привычен, что ноги сами, без их участия, по памяти повели их направо по коридору. — Хм? А как же та громадная стопка бумаг, которые никак не могут подождать до завтра? Кто будет за ними сидеть до двух ночи, если ты пропадешь? На этих словах Эрвин тихо рассмеялся. У Леви слегка потеплели щеки и кончики ушей. Оказалось, «прогуляться» в понимании Эрвина означало посетить склады и осмотреть свежие поставки оборудования и продовольствия. Удостовериться, что действительность совпадает с написанным в отчете. Они вместе брели между рядами сколоченных из досок ящиков, на крышках которых значилось наименование, количество и серийный номер, засунув руки в карманы, будто и правда бесцельно прогуливались в выходной день. Эрвин забрал поставленного Мороз в воздухе, тут же забравшийся за воротник, заставил ускорить шаг, когда они вышли из склада и направились к жилому корпусу, где располагались офицерские спальни. В молчании они пересекли мощеный двор. Леви вдруг встал как вкопанный. Эрвин, уже переступив порог, обернулся и вопросительно поднял брови, а затем проследил за его взглядом. Темнеющее небо. Сверху падали первые снежинки, подсвеченные теплым светом факелов. Леви вытянул вперед руку. Наконец, Эрвин понял. Должно быть, Леви никогда не видел снега. От этой мысли у него в груди что-то нежно и почти болезненно заныло и скрутилось в тугой узел. Леви молча стоял, протянув вперед раскрытую ладонь и сосредоточенно пытаясь посадить на нее мокрый комок слипшихся снежинок. Когда ему наконец это удалось, он поднес ее к лицу и нахмурился. — Исчезли, - пробормотал он. Эрвин почувствовал, как улыбка насильно растягивает уголки губ. Леви повернулся к нему и махнул рукой на небо. — Это что? — Снег, - ответил Эрвин. Промычав, Леви снова повернулся к небу, задрав голову. Какое-то время они молча стояли вдвоем. Эрвин, с каким-то неизведанным чувством, застрявшим в горле и мешавшим сглотнуть, наблюдал за тем, как Леви смотрит на то, как тают снежинки от тепла его ладони, будто позабыв о его присутствии и о том, что минуту назад он собирался войти внутрь, будто не замечая, что снег путается и тает в его волоса и обжигающе прикасается к оголенной шее. Эрвина же снег интересовал ничтожно мало. Наконец, убедившись, что он хорошенько запомнил это зрелище, так, что память точно сможет воспроизвести его в подробностях, Эрвин тронул Леви за плечо ладонью в кожаной перчатке и вытянул вперед руку, показывая рукав шинели, на ворсинки которых оседали снежинки. — На одежде они не так быстро тают, - пояснил Эрвин. Леви взял его за запястье и поднес рукав ближе к глазам, рассматривая не тающие снежинки. Наверное, там было, на что посмотреть. Эрвин же не мог отвести глаз от склонившегося над его рукой темного затылка.***
Леви надеялся увидеть снег и на следующий день, однако тот встретил его безветрием и стеклянным от мороза воздухом. Он допоздна засиделся в конюшне, натирая узду и седло своей лошади маслом, одолженным у местного конюха. Отстраненно Леви подумал, устроив седло на колене и макая губку в масло, не обижается ли тот, что он предпочитает ухаживать за ними сам, не позволяет их трогать, пусть и амуниция, и сама лошадь принадлежат разведкорпусу? Но конюх никогда не относился к амуниции с должным вниманием. Не натирал трензель и стремена до такого блеска, что они казались новыми, не промазывал каждое сочленение, каждый ремешок так, чтобы кожа, до того сухая и растрескавшаяся, матово и темно блестела под светом лампы под простым деревянным потолком. Лошади вокруг, чье присутствие всегда действовало на него успокаивающе, размеренно жевали сено, фыркали, иногда оглушительно стучали копытом в перегородки денников. Его вороной мерин, при его приближении высунув в проход огромную голову, раздувавшимися ноздрями привычно обнюхал его карманы и взъерошил волосы вздохом. Когда Леви протянул ему дольку яблока, его раскрытой ладони коснулся знакомый бархатный нос. Эрвин как-то полушутя заметил, что лошадь Леви, выскребенная и вычищенная, лоснится не хуже лошадей в королевских конюшнях. Может, если однажды война с титанами окончится, он сможет ее выкупить у армии. Смешная мысль. После сухого и теплого воздуха конюшни, согретого запахом сена, деревом и лошадьми, мощенный двор встретил его сгустившимися сумерками, крадущими очертания предметов, глубокой тишиной и ледяным порывом, моментально залезшим за воротник шинели. Леви поднял его и, сунув руки в карманы, побрел в сторону жилых корпусов. Торопиться было некуда. Над головой робко открывали глаза первые звезды, хотя над крышами небо еще сохраняло остатки света. Рассматривая их, он заметил сверху какое-то движение. Смазанный темный силуэт, на мгновение зажегшийся оранжевый огонек. Подробности скрадывались расстоянием и сумерками, но в груди зашевелилось какое-то наитие. Эрвин стоял к нему спиной, облокотившись о каменный парапет, не пошевелившись при его приближении. Зимний ветер, не находивший на высоте препятствий, шевелил выбившуюся из зачесанных к затылку волос прядь, падающую ему на лоб. Между пальцев дотлевала сигарета. Леви встал рядом и сморщился от запаха. Эрвин курил редко. В конце концов тот, после продолжительного молчания, тяжело выдохнул, опуская голову и потирая лоб пальцами. Леви настороженно, боясь пропустить малейшее движение, мельчайший звук, наблюдал за ним. — Столица на следующей неделе, - пробормотал он, так, чтобы было слышно лишь им двоим, пусть они и были здесь одни. Осознав, что его ждет на следующей неделе, Леви скривился. Леви от всей души верил в то, что никакая экспедиция, никакие титаны, даже самые проворные и смышленые, если так вообще можно было о них сказать, пусть их будет сотня, не могут выматывать больше поездок в столицу. Если бы у него был выбор, он не раздумывая предпочел бы столкнуться с тридцатью титанами в одиночку, чем высидеть прием во королевском дворце или долгие, скучнейшие часы военного собрания, иногда затягивающегося до поздней ночи. Но, как капитан, следующее по старшинству звание после командующего, он наравне с Эрвином представлял разведкорпус. Он обязан был туда явиться, сесть по правую руку от Эрвина и выслушивать, как тот раз за разом пытается оправдать его существование. Обычно присутствие Леви требовалось именно тогда, когда оно снова было поставлено под угрозу. Покидать столицу было самой приятной частью этих поездок. Когда столичные многоэтажные дома, широкие мостовые, мужчины в модных костюмах и женщины в широкополых шляпах и пышных платьях проплывали мимо окон кареты, в просвет между полузадернутыми шторами, оставаясь позади, на душе у него становилось все легче. У Леви не укладывалось в голове, как Эрвин сносит эти поездки. Он всегда казался несгибаемым. Неприступным. В его адрес летели упреки и угрозы сверху, вопрошая, на что тратится финансирование, требуя результатов экспедиций; снизу раздавались гневные проклятия тех, кто потерял родных. Он стоял под их шквалом, с поднятой головой, расправив плечи так, словно вес гигантской ответственности и ожиданий ничего ему не стоил. Перешагивая через неудачи. И лишь иногда, если умудриться достаточно приблизиться, можно было заглянуть за его широкую спину и увидеть его сердце. Смотровая площадка погрузилась в тишину. У Леви на кончике языка крутился вопрос за вопросом: во сколько встали поставки продовольствия в этот раз? Те свиньи из столицы опять тебя в чем-то обвиняют? Странная погода, правда? Такие холодные зимы вообще часто бывают? – но он решался их озвучить. Он не мог понять, стоит ли нарушать это молчание или это будет неуместным – оно, тяжелое и полное невысказанных слов, запертых за зубами, балансировало на границе неловкости. Он переступил с ноги на ногу. — Как думаешь, Леви. У всего этого есть смысл? – вдруг спросил Эрвин, по-прежнему облокачиваясь о каменный парапет, глядя куда-то перед собой. — О чем ты? Тот, в последний раз затянувшись, неопределенно махнул рукой на площадку внизу, на крыши, видневшуюся вдалеке полоску стен, подсвеченную последними отголосками севшего солнца. — Все это. Понимаешь, я… - через полуоткрытый рот Эрвин выпустил дым. – Я не знаю, что я делаю, Леви. Меня ведет куда-то моя вера, вера, что однажды я докопаюсь до правды, однажды пересеку некий рубеж, но кажется, я сделал уже миллион шагов к нему и продолжаю стоять на месте, - его голос, негромкий, с хрипотцой то ли от сигарет, то ли от долгого молчания, приобрел какое-то новое свойство, от которого Леви стало не по себе, будто от ветра, залезшего за воротник и пробежавшегося по спине. – Что, если я жестоко заблуждаюсь? Что, если это путь в никуда? Сколько людей я отправил на эшафот, сколько людей стали пушечным мясом. Сколько судеб я сломал. Сколько из них добровольно шли на смерть, потому что доверились мне. И если бы их можно было вернуть, если бы у них был шанс спросить, ради чего они сложили головы, что бы я ответил? Меня обуревает ужас от мысли о том, что, возможно, я никогда не найду ответ. Я буду гореть в аду за кровь на моих руках. Я никогда не расплачу́сь, Леви. Даже если отдам все, что у меня есть, мне никогда не расплатиться. Леви казалось, что его слух обострился троекратно; в тихом морозном воздухе слова Эрвина, произнесенные голосом, едва возвышающимся над шепотом, звучали особенно отчетливо. Тот будто боялся обнажать их миру, выпускать за пределы своей головы и губ. Казалось, не будь здесь покрывала темноты, он бы не решился облечь свои мысли в слова. Казалось, только под покровом темноты они и могут существовать. — Так что… Как думаешь? – спросил Эрвин через некоторое время. Так, будто от ответа Леви зависело, казнят его или помилуют. Леви нахмурился, под ничем не защищенными пальцами ощущая холодный шершавый камень, чувствуя, как ветер ледяной ладонью касается его выбритого затылка и болезненно щипает за уши. Он никогда не отличался красноречием и, как обычно, сделал выбор в пользу голой честности. — Конечно, умирать никому неохота, - начал Леви, пожевав губу. – Я сам терпеть не могу смерти зря, и… мне знакомо, каково это, когда кто-то умирает по твоей вине, а ты продолжаешь жить. Возвращаешься без царапины, ешь, пьешь, а другие лежат в крови, искалеченные, изуродованные, и им даже не перепадает чести упокоиться в земле. Разве это честно? Никто из них не заслуживает смерти. Но, как по мне… по крайней мере, это гораздо лучше, чем сдохнуть в страхе за свою шкуру, забившись в угол, как крыса. Мой черед тоже однажды придет, но я уйду, зная, за что боролся. Без сожалений. Теперь… теперь моя смерть будет что-то значить. Его горько кольнула досада, что слова его не слушаются, не складываются так, чтобы выразить, что он имеет в виду. — Я хочу сказать… благодаря тебе у меня есть, куда двигаться. Вот, - тихо закончил он, разглядывая кусок крепостной стены внизу, еле различимый в сгустившемся мраке. Что-то ему подсказывало, что он, сам того не подозревая, невольно вплотную подошел к некой хрупкой границе, за которой широко и пугающе простиралось неизведанное. Эрвин продолжал молчать. И тогда из Леви само собой вытекло последнее, самое сокровенное признание. — Однажды ты доверился мне, Эрвин. Не прося, чтобы я заслужил это доверие. Доверился слепо, пусть остальные и сомневались в твоем решении. Так что… и я верю тебе. Я верю в тебя и твое дело. Я верю в шанс человечества заполучить свободу. Пусть он будет маленьким, но ради него, даже самого мизерного, я готов попытаться. Готов бороться. И если он и правда существует, ни у кого, кроме тебя, не получится его заполучить. Черт возьми, Эрвин, если у тебя не получится, ни у кого не получится. — Но все те жизни… - в голосе Эрвина по-прежнему слышалась что-то будто надломленное. На мгновение Леви даже показалось, что, возможно, он мокрый от слез, неспособных показаться миру из-за сурового, неприступного фасада, закаленного годами службы. – Сколько жизней я погубил ради своей мечты. Леви положил ему ладонь на плечо, чувствуя тепло его тела через холодный ворс шинели. — Это больше не твоя мечта. Это и их мечта тоже. И не тебе решать, умереть им за нее или нет. Они хотят бороться за нее. Ты лишь ведешь их в бой. Это и моя мечта тоже, так что… не зазнавайся, - неловко закончил он, чувствуя, как то ли от холода, то ли он неловкости саднит разгоряченные щеки. На последних словах Эрвин вдруг усмехнулся себе под нос и наконец повернулся в нему. В последних отсветах солнца Леви читал смягченные глубокими сумерками и вплотную приблизившейся ночью черты его лица. Его рука все еще покоилась на его плече. — Спасибо, Леви, - произнес Эрвин. Его голос был на октаву ниже его будничного тона, словно его слова предназначались только для ушей Леви. – Знаешь, ты, подозреваю, будешь отпираться или, может, ты никогда этого не замечал, но ты умеешь вселять надежду. У тебя есть к этому дар. Леви непонимающе нахмурился, подтверждая догадку Эрвина. Он медленно убрал ладонь и спрятал руки в карманы. — О чем ты вообще? Эрвин сделал пространный жест рукой. — Твоя сила вдохновляет солдат. В тебе есть что-то, что вселяет в них надежду. Они видят, как ты рассекаешь воздух, как твой меч поражает титана за титаном так, будто легче ничего на свете нет, и тоже стремятся вверх. Видя твое бесстрашие перед титанами, им все кажется возможным. Но, не обижайся, сильных солдат много. Меня же в тебе всегда поражало то, что, после всего, через что ты прошел, как бы ни силен был удар, сбивший тебя с ног, ты всегда поднимаешься и снова берешься за меч. Преступный мир как правило заставляет людей озлобиться. Огрубляет их, и я не про манеру речи. Изживает из них все человеческое. Но тебя он словно бы не тронул. Эрвин сделал паузу. Интересно, слышно ему, как сердце Леви стучится о ребра? — И, может, сам ты о себе невысокого мнения, но, как по мне, ты личность совершенно выдающаяся. Во многих смыслах. Леви почувствовал, как к щекам, несмотря на холод, приливает мучительный жар, ошпаривая шею, обжигая уши. Он не мог найти в себе силы встретиться с Эрвином глазами. — Заткнись. Умоляю, - выдавил он из себя. Слуха коснулся тихий, раскатистый смех, перегоняющий по телу жар с новой силой. — Извини. Я не хотел тебя смущать. Леви с подозрением искоса посмотрел на него исподлобья, прищурившись, словно оценивая, решит ли Эрвин снова сказать что-нибудь нелепое и совершенно унизительное. — Но я также совершенно искренен. Ты вдохновляешь меня, Леви. Как никто другой. На этих словах на его плечо опустилась тяжелая, теплая ладонь. Это движение, то, как пальцы слегка сжали его плечо через ворс шинели, можно было расценить как товарищеский жест. Со стороны в нем не было ничего примечательного или выходящего за рамки дружеского этикета, однако Леви почувствовал, что за ним скрывалось что-то большее, чего он пока не мог расшифровать. Казалось, Эрвин балансирует на грани чего-то. Не может решить, убрать ему руку или… Леви терпеливо ждал, желая посмотреть, что тот предпримет. И когда рука Эрвина все-таки начала медленно сползать с его плеча, он нахмурился и схватил ее за запястье, там, где между рукавом и кожаной перчаткой выглядывал кусок теплой гладкой кожи, удерживая на месте и с напряжением глядя Эрвину прямо в глаза. Почему-то на фоне его непонятно чем рожденной неуверенности Леви, наоборот, снова обрел землю под ногами и ясность мысли – пусть сердце и продолжало бешено колотиться в груди, пусть щеки и шея по-прежнему словно ошпарены жаром. Неужели он стесняется, подумал Леви, глядя на то, как Эрвин, приоткрыв рот, смотрит на него расширенными глазами, удивленно и будто одновременно о чем-то умоляя? Чего он стесняется? Это же просто Леви. Увидев, что Эрвин по-прежнему сомневается, Леви схватил поднятый лацкан его шинели и притянул ближе к себе, глядя прямо в его удивленные, широко раскрытые глаза. Его дыхание касалось лица Леви полупрозрачными облачками пара и шевелило волоски пушка на его щеке. — Ну? Эрвин, - произнес он, позволяя недовольству проникнуть в его голос. Наконец, из лица Эрвина постепенно исчезло удивление, а сомнения перестали его сдерживать, так что Леви почувствовал, как его выбритого затылка касается прохладная кожа перчатки, пустившая по спине мурашки. — Сними перчатку, - пробормотал Леви. Через мгновение вместо перчатки он почувствовал горячее тепло большой ладони. Она вполне могла бы, подумалось Леви, с легкостью обернуться вокруг его шеи и, возможно, даже сомкнуться, эта ладонь. Ее большие, длинные пальцы проскользнули по выбритому затылку ему в волосы, заставляя его в удовольствии от ощущения прикрыть глаза — пусть ему и хотелось смотреть, пусть он и боялся пропустить хоть мгновение. Сначала его губ коснулось горячее дыхание, а затем - другие губы, слегка сухие. Леви припал к нему, целуя его жадно, стремясь выразить всю свою преданность, всю свою любовь к этому человеку. Ладонь в его волосах потянула его за волосы, заставив задрать голову и приоткрыть рот еще больше, исторгая из него то ли судорожный вдох, то ли стон. Сам он по-прежнему вцеплялся пальцами в лацкан шинели, словно боясь, что Эрвин может невовремя отпрянуть, словно не желая его отпускать — но тот, кажется, никуда не собирался, и Леви слегка расслабился. Ему было тяжело тянуться к щекам и шее Эрвина, пусть он и вытянулся во весь рост, иногда привставая на носочки, так что он положил руки на сгибы его локтей, прижимаясь к нему всем телом. Мокрый жар чужого рта кружил ему голову. Это ощущение, того, как Эрвин иногда целует его в уголки губ, как его язык скользит внутрь и прикасается к его собственному, как зубами он слегка покусывает его нижнюю губу, заставляя ее набухнуть, а ногтями легко поводит по его шее, вызывая мурашки, делало каменный пол под ногами неустойчивым, и ему казалось, что если он хоть на мгновение разожмет свою хватку, если хоть чуть-чуть отпрянет, то случится что-то непоправимое. Наверное, земля разверзнется прямо под ним. Или Эрвин упадет в нее куда-то, и у него больше никогда не будет шанса поцеловать его вот так. Леви крепче зажмурился и начал отвечать еще активнее, чувствуя, как горят жаром щеки и уши, эхом отзываясь где-то в животе, где что-то одновременно трепетало и туго закручивалось. Может быть, он попросту сходит с ума от недостатка воздуха. Когда поцелуй сам собой подошел к концу, и между ними вновь образовалось расстояние, позволяя наконец вдохнуть, Эрвин вдруг тихо засмеялся себе под нос. Леви издал вопросительный звук, оттирая губы тыльной стороной ладони. — Это как раз то, о чем я говорил. У него было предположение, что тот имеет в виду, однако он все же решил оставить это последнее замечание висеть в воздухе. — Пойдем внутрь. Тот кивнул и задрал голову, изучая стемневшее небо. Леви тоже поднял взгляд и заметил, что звезд на нем значительно прибавилось. Эрвин вдруг спросил: — Можно рассказать тебе секрет, Леви? Леви непонимающе нахмурился, но кивнул, приготовившись слушать, недоумевая, какой же секрет может быть у Эрвина и почему он решил раскрыть его именно сейчас. Он все еще не пришел в себя после поцелуя, не до конца отдышавшись и ощущая, как саднят на холоде опухшие губы. Внутри что-то натянулось, словно струна. Затаив дыхание, он наблюдал за тем, как Эрвин снова склоняется к нему, как его большое умное лицо все приближается, пока он не почувствовал щекой его легкое дыхание. — Я не хочу, чтобы ты умирал, - вполголоса говорил Эрвин где-то рядом с его ухом, пуская по спине волну мурашек. – Может, я эгоист, но я не хочу, чтобы ты отдал жизнь за разведкорпус и за человечество. Я хочу, чтобы ты дожил до глубокой старости и умер в своей постели, под мирным небом. Можешь сделать это для меня? Леви уже давно смирился с мыслью, что умрет на поле боя. Однажды он промахнется. Однажды он оступится, и эта ошибка будет стоить ему конечности, а может, глаз, а может, возможности двигаться, - а может, жизни. Но он готов был умереть. Он встретит эту смерть, расправив плечи и подняв голову, зная, ради чего сложил ее. Ради человечества. Ради свободы. Ради Эрвина. Он знал, что Эрвин просит невозможного, и все же не мог не кивнуть. — Я постараюсь, Эрвин, - искренне и так же тихо пообещал Леви. — Хорошо, - просто ответил тот, слегка улыбнувшись. Бок о бок они направились к двери, за которой горели мерным, надежным теплом на стенах факелы.