Единство

Среди них остались только мужчины. Пьер обвел взглядом нестройные, заметно поредевшие ряды, взглянул в осунувшиеся, землистые, полные обезумевшего отчаяния лица и с сожалением вспомнил задорную Хохотушку Сильви. С ней было приятно трахаться, когда наваливалась тоска после долгой унылой работы с пленниками, с ней можно было поговорить о том, о чем не стоило говорить, она до самого конца старалась подбодрить его и всех остальных, верила, что их достанут отсюда, что их спасут. Хохотушка Сильви жила бы и сейчас, но ей крупно не повезло: во время последнего отбора она вытянула короткую палку и перестала улыбаться навсегда. Пьер запомнил ее вкус. Красивые мускулистые плечи и упругая задница Хохотушки Сильви до сих пор мерещились ему в непроглядной тьме шахт, хотя от самой Сильви остался только обглоданный скелет. Пьер знал, что это были не просто видения былых утех; так тени и призраки пытались обманом заставить покинуть относительную безопасность их братии и убежать туда, где исчез капитан Рудимер и многие до и после него. Туда, откуда не возвращались. Хохотушка Сильви помогла им прожить целую неделю, но ее тело не было бесконечным. Все те, кто остался в живых, готовились к новому отбору, к новому абсолютному варварству поедания мяса своего вчерашнего собрата. И тогда кто-то обмолвился про Союз Плоти. Пьер одновременно знал и не знал, что это такое. Он вырос в самом сердце Рондона, где такими вещами занимались редко, но, кажется, читал об этом в одной из древних книг, которую со скуки стянул из запылившейся библиотеки Тротюра. Пьер не мог вспомнить точно, что говорилось в той книге, но чувствовал, что это могло их спасти. Всех до единого. Отовсюду потекли слова. — Мы ведь находимся близ жертвенного круга… — ...и тогда... — ...сталбыть… — ...дерьмо собачье!.. — ...тогда больше никому не надо будет умирать! — Хорошо, — неожиданно для самого себя сказал Пьер. — Тогда давайте решим вместе: верное безумие и смерть или Союз Плоти для всех нас. Фальшивая надежда на спасение опьянила их, отравила сердца и ослепила. Никто не проголосовал против их собственного безумия. В безудержном желании жить они забыли себя настоящих, забыли даже то, что далеко не все из них делили прежде ложе с мужчинами. Они не стали терять и минуты. Пьер не запомнил дорогу до жертвенного круга, как не запомнил и того, сам ли он снял с себя броню или кто-то другой дрожащими от волнения или предвкушения руками помог освободиться от тяжелой кирасы и поножей. Стянули ли с него рубаху, штаны и исподнее или разорвали — он тоже не мог сказать. Пьер ощутил прикосновения на коже. Влажные и горячие, сухие и холодные — чужие ладони и языки мимолетно и томительно долго сдирали с него остатки здравомыслия, распаляя в нем новое возбуждение, которое было ему прежде незнакомо. Он впился в чьи-то испещренные ранками губы. Лицо заколола борода, но это оказалось даже приятно. Кажется, перед ним был Ари, да, точно, именно он. Ари был всегда добр к Пьеру, в самом начале его пути здорово помогал, стал настоящим наставником. Они повалились на желтый пол, испещренный символами, значения которых Пьер не хотел знать. Свет единственного факела освещал обнаженные тела, измученные голодом и страданиями, придавал коже еще более нездоровый желтовато-землистый оттенок. Тела медленно и неуверенно, но сплетались друг с другом в отчаянной страсти по жизни. Любой жизни. — О боги, — горячо выдохнул Ари, когда Пьер осторожно взял головку его члена в рот и попробовал сделать все то же самое, что с его собственным членом когда-то делала Хохотушка Сильви. Лежать на боку было даже удобно. Он подпер голову локтем и поставил одну ногу так, чтобы даже самые срамные его места стали видны. Пьер не думал о стыде. Он забыл это слово. Они все его забыли. Осталась только абсолютная любовь к жизни. Пьер почувствовал, как чья-то ладонь обхватила его собственное естество. Это была хорошая ладонь, теплая и будто бы чем-то смазанная она хорошо ходила туда-сюда по стволу, и даже ощутимые мозоли только добавляли приятных ощущений. Кто-то уже стонал. Возможно, если бы рот не был занят, то Пьер застонал бы тоже. — Пусти меня, — горячо прошептали на ухо. — Пусти меня. Пьеру этот шепот оказался знаком. То был Эмиль, стражник из новых, совсем молодой, вчерашний мальчишка, который не видел ни битв, ни настоящей крови до того, как оказался в этом проклятом месте. На последнем отборе ему едва не досталась самая короткая палка. Хохотушка Сильви едва ли не выхватила ее у него из рук в последний момент. Может быть, она знала? «Нет. Она бы так не поступила. Она любила жизнь», — отмахнулся Пьер и послушно поддался настойчивым уговорам, уступил требовательной ласке. Эмиль прижался к Пьеру сзади всем телом; испуганное и распаленное сердце билось быстро-быстро. Эмиль несмело провел по промежности Пьера, изучая подрагивающую плоть, потом, кажется, сплюнул на ладонь. Пьер не почувствовал пальцев внутри себя, как не почувствовал и того, как его тело по-настоящему восприняло это проникновение. Он не мог видеть, но на пальцах Эмиля осталась кровь. Правда, он крови этой тоже не видел. Она не имела значения. Имела значение только любовь во спасение. Член во рту вдруг ушел особенно глубоко, да еще и под таким неестественным углом, будто сломался. Пьера не затошнило. Его не затошнило даже после того, как член начал идти дальше него, вглубь, вниз по пищеводу прямо в наполненный одной только кислотой желудок. Пальцы с характерными щелчками для ломающихся пальцев закрутились вокруг члена, закрывая его в тюрьму плоти, сжимая все сильнее с каждой секундой. Пьер излился спермой или мочой прямо в этот ком, издал странный звук своим заполненным горлом. Стоны вокруг постепенно превращались в вой. Бесконечный, утробный, уродливый вой. Член в заднице тоже не остался на месте, просто двигался гораздо медленнее. Он мог бы с силой пронзить мягкие стенки, но почему-то решил, что будет лучше подобно кроту в земле осторожно ползти по уже существующему пути. Член в желудке не мог больше терпеть своего одиночества. Резкий рывок — не привыкшие к такой жестокости внутренности стали рваться — и вот он уже нащупал в кровавой массе тот, другой. Они сплелись. Желтовато-землистая кожа бурлила, стекала на пол, расползалась по стенам, чтобы потом снова слиться. Вой оборвался, сменился на бессмысленный шепот и редкие вскрики, полные наслаждения и боли. Их тела стали едиными, их сердца стали одним сердцем; чтобы защитить его от смерти, они удлинили свои шеи десятикратно, удлинили свои руки, обвились вокруг этого тела, запутались, закрутились, переплелись. Пьер перестал быть Пьером. Ари перестал быть Ари. Эмиль перестал быть Эмилем. Все они перестали быть просто собой. Они стали Гидрой.

Прошлое больше не отделить от настоящего. Чужое больше не отделить от своего. Таковы последствия акта абсолютной любви во спасение.