Со вкусом ржавчины

Рома всегда был таким. Чрезмерно агрессивным, колючим, острым, особенно жестоким даже среди своих хулиганов-сверстников. Он был как удар по сердцу ржавым ножом: мало того, что невероятно больно и изощрённо, так ещё и ржавчина растекалась по телу заражая кровь, вены, артерии, мысли, пробиралась лезвием под кожу и даже в лёгких стоял запах окисленного железа. Он был искалечен жизнью. Его уважали все, даже учителя, все боялись его. Он был авторитетом для своего окружения. Никто никогда не любил Пятифана. Его отец, прошедший Афган, глядя на него своими пустыми глазами из-за решетки, не сказал ни слова маленькому сыну, который кричал и плакал о том, чтобы папу не забирали. Мама тогда отругала его и сказала, что мальчики себя так не ведут. Мальчики не плачут и не кричат о своих хотелках. Мальчики должны быть сильным, не должны показывать своих слабостей, а иначе их никто не будет любить. Рома больше не плакал, но мама не оценив его усилий всё равно ругала его и винила во всех грехах отца. Девчонки бегали за ним толпами. Он мог заполучить любую. Каждая готова была быть с ним. Ни одна из этих пустых оболочек его не любила. Они все были одинаковые — глупые и меркантильные. Гнались за его авторитетом, просили защиты от других хулиганов. Быть девушкой Пятифана означало получить абсолютную неприкосновенность. В этом жестоком и непредсказуемом месте это значило очень много. Учителя его тоже не любили. За сигареты, за наплевательское отношение к учебе. Мать всегда ставила ему кого-нибудь в пример, говоря о том, какой он олух. "Вот Антон из параллельного так хорошо учится! А ты что?!" Грёбаный. Блять. Антон. Какая нахуй разница как он там учится? Ебаный выблядок... Присосался как пиявка. Такой же как остальные... Ищет авторитета, защиты и неприкосновенности. Так думал Пятифан. Но Петров почему-то в отличии от других не горел желанием выказывать авторитет, когда другие пиздились за школой. Не кичился тем, как хорошо он общается с Пятифаном. Даже наоборот не хотел вмешивать Ромку, когда получал пиздюлей от Бабурина. Странный. Он был не таким, как его окружение. Выделялся своими взглядами на жизнь. Хоть его и боялись остальные, благодаря Пятифану и дурацким слухам о том, что он маньяк. Ромка не видел в нём маньяка... Он был таким... Хрупким что-ли... Кажется тронешь и рассыпется. Так хотелось его защитить, закрыть от внешней жестокости. Спрятать где-нибудь далеко, чтобы никто не смел над ним измываться или... сломать его самостоятельно... Вырезать ржавой бабочкой его до странности открытое к нему сердце... Ромка почему-то доверял ему. Ему казалось, что это доверие прочнее страха и того короткого поводка на котором он держит остальных. Он не позволял причинять ему боль никому кроме себя. Иногда он просто не мог смотреть на это слишком искреннее лицо. Он словно совершенно не умел прятать своих эмоций. Как ребенок ей богу. Хитрый ребёнок. Ромка никогда бы не поверил, что Антон может его предать... Не верил... Но почему-то руки до синяков сжимали бледную шею, припечатывая Петрова к дверце гаража, запертого изнутри на щеколду, чтобы не дай бог не открылась. В серых глазах не читалось ни капли раскаяния. Вообще. Там было что-то другое, совершенно не понятное Пятифану. — Как ты мог! Трус! — выплюнул Ромка ему в лицо — Сбежал как заяц! Руки были слишком горячие. Крапивой обжигали кожу. Лишали кислорода, оставляя во рту металлический привкус. Антон не сопротивлялся. Кажется сначала он хотел что-то сказать, но Пятифан явно не готов был так просто дать ему оправдаться. Даже если он и был невиновен, что явно читалось в его глазах. Одна мысль о том, что его друг мог предать его. О том, что единственный человек, которому он доверяет вот так просто может разрушить его мир, выводила его из себя. Заставляла кровь в венах закипать, а жилку на лбу пульсировать, отбивая ритм его яростно стучащего сердца. — Какого хрена ты не пришел помочь нам! Мы же договаривались, что ты оправдаешь нас в участке! Сука! —Одна рука Пятифана отпустила горло, давая немного кислорода и тут же приземлилась куда-то под рёбра, вырывая оттуда звериный скулёж и тут же снова лишая драгоценного воздуха. — Я не... Я не... — Кадык прошёлся вверх вниз под ладонью, Антон зашёлся кашлем, от усилившегося давления в области шеи. Сильные руки держали его, не давая ногам подкоситься. — Поприрекайся мне тут! — Нет. Рома бы не заплакал из-за такой глупости. Мальчики не плачут. Он просто показал бы Тошику где его место... Втолковал бы, что тот поступил не правильно... Да... Бледные пальцы потянулись к шее, чтобы освободиться из железной клетки. — Руки! — прошипел Ромка, хватая Петрова за запястья и припечатывая их над головой всё к той же ржавой двери. Температура в комнате медленно повышалась. Коленки Антона тряслись, ноги не чувствовали пола. Грудь ходила ходуном, пытаясь уместить в себе хоть немного спасительного воздуха. Лицо было красное. В голове звенел белый шум. Близко... Слишком близко... — Как ты посмел гадёныш? Как ты, блять, посмел?! — прорычал Пятифан прямо на ухо тут же кусая мочку своими острыми клыками. Антон всхлипнул и издал что-то нечленораздельное в попытке оправдываться. Кровь побежала по уху, обжигая. В слабом жёлтом свете лампочки сверкнуло лезвие, которое тут же было приставлено к шее, заменяя руку. — Я не мог... — прохрипел Антон, тут же проезжаясь горлом по лезвию от слишком интенсивного вдоха. Ладошки вспотели. Сердце стучало в раненом ухе, в горле к которому прижималась бабочка и где-то в животе, где порхали такие же бабочки:  опасные, режущие, но почему-то приятные. Только бы Ромка не понял... Он медленно выдохнул. — Они... заперли меня... — со свистом вырвалось из груди Петрова. Глаза Ромы потемнели. Запала во взгляде поубавилось. — Кто? Когда? Почему? — холодно спросил он. Нож пропал куда-то из поля зрения, но запястья так и остались в плену цепких пальцев. На скулах Пятифана заиграли желваки. — Семён со своими... В кладовке... После дежурства... Чтобы тебя вместо него взяли... — прерывисто дыша ответил Антон. Только бы не отпускал... Только бы не... — Скотина! — выругался Ромка, ударяя кулаком по железной двери в паре миллиметров от кровоточащего уха. Блондин дёрнулся от неожиданности. На светлых ресницах заблестели слёзы. — Я бы никогда... Рома, слышишь?.. Никогда... — прохрипел Антон, прикрывая мокрые глаза. Он бы и правда никогда не предал его. Отдал бы жизнь, но не предал... Пятифан уткнулся лбом в чужое плечо, скрывая свою секундную слабость. Плечи его подрагивали. Хватка слегка ослабла. — Я знаю... — тихо, едва различимо прошептал он. Кулак снова ударил по железу, сдирая краску и ржавчину. — Я убью его. Бабурин мразь. Я убью его нахуй, ты слышишь?! — его тёмные глаза поднялись, заглядывая прямо в душу. Острые скулы блестели от влаги. Никто не видел его слезы с тех пор как ему стукнуло восемь. Никто. Антона словно электричеством прошило от этого взгляда. Его ладонь вдруг опустилась на щеку Тоши, ловя катящиеся прозрачные бусины. — Он трогал тебя? — неожиданно даже для самого себя спросил Пятифан. Глупости и зачем спросил... Язык покусать... — Что? — Петров в недоумении посмотрел на друга. К бледному лицу прилила краска. Он прекрасно услышал, что ему сказали, но ему показалось что контекст... — Что слышал! Он трогал тебя? Бил? Или может... — отвратительные мысли полезли в голову... Варианты всего, что эта свинья могла сделать с его Тошиком... — Блять. От этих мыслей кровь закипала. — Бил... — честно ответил Антон — Ногами. Он был готов растаять под этим взглядом, и не важно было бил ли его кто-то, даже если это был сам Пятифан. — Ублюдок — сорвалось с обветренных губ. — Убью. Почему ты позволил ему?! Почему ты позволил ему касаться себя?! Рука снова опустилась на шею, сжимая её. Антон чуть запрокинул голову, открывая больше пространства для чужих рук. — Я убью всех, кто только посмеет. — прорычал Ромка. — Если это будет кто-то кроме меня, то я убью его... Петров промычал что-то нечленораздельное то ли протестуя, то ли соглашаясь со сказанным Ромкой. Горло нещадно жгло. Жар от чужих рук волнами разносился по всему телу. Антон закусил губу, стараясь удержать этот жар внутри. Слишком горячо. Слишком тесно... Заметив этот странный для такой ситуации жест, Ромка сильнее надавил на горло. Антон промычал что-то, захлёбываясь воздухом. — Нравится... Тебе, блять, нравится! — воскликнул Пятифан в осознании. Его это почему-то только раззадорило. — Какая же ты Блядь, Тошик... Тащишься от такого да?! — он чуть отпустил горло, давая лёгким немного кислорода. Отвратительная мысль вдруг закралась к нему в голову. Он тут же отпустил руку от горла. Задор куда-то пропал. Он посмотрел прямо в глаза Петрову. — Перед ним ты тоже был таким? Тебе нравилось, когда он бил тебя? — чуть хрипловатым голосом процедил Ромка. — Нравилось? Нравилось, да? Ему тяжело было представлять Тошика таким с кем-то другим. Тем более с предателем Бабуриным. — Нет...— Одними губами прошептал Антон, скорее для себя, чем для Ромки. — Сучий ты потрох, нравилось?! — спрашивал Пятифан. С нажимом, зло... А в глазах читалась мольба... Скажи нет... Не важно нравилось или нет, просто скажи... — Нет. — севшим голосом просипел Антон, не выдерживая и припадая к губам напротив. Плевать. Пусть лучше бьёт, чем смотрит так разочарованно, пусть лучше убьет, чем перестанет верить. Удара не последовало. Лишь ладонь мягко скользящая по щеке опустилась на лицо, и тело, прижимающееся сверху, ещё сильнее придавило его к двери. — Ну ты и сучка, Тошик... — прошептал Пятифан в поцелуй, чуть улыбаясь уголком губ. — На столько сильно хочется? Педик несчастный... Грубо,  осуждая, но поцелуй почему-то не разрывает. Зарывается свободной пятернёй в светлые волосы. Его волосы и только его... Никто не посмеет трогать то, что принадлежит ему. Кусает. Сильно, до крови. Тоша чуть вздрагивает и всхлипывает. Целует. Жадно, по-звериному, с языком. Со вкусом ржавчины и осознания того, что его Тошик и только его, не предавал его и никогда не предаст. Отстраняется вдруг неожиданно и смеётся глядя в глаза. — Ты реально течёшь как сука только от того, что я, блять, прижимаю тебя к стенке и не даю дышать? Антон вновь прикусил губу, ощущая ржавый привкус, и отвёл взгляд. Да, Как сука... Да, от того, что Пятифан прижимает и душит его... От его грубости. От его тёмных звериных глаз. От его голоса, который приковывает, подчиняет, заставляет отдаться полностью. Антона ведёт от одного его запаха: табака, железа и ржавчины... Пятифан снова сжимает его горло, заставляя скулить как собаку и продолжает целовать безвольные посиневшие губы. Так горячо, так жарко, что холод вовсе не, чувствуется. Он проводит большим пальцем по кадыку, слегка надавливая, заставляя поперхнуться кашлем. В штанах тянет. Такой Ромка безумно его возбуждает, но он не смеет ничего сделать без его разрешения. Цепкие пальцы впиваются сильнее — точно останутся синяки... Плевать.  Кажется голова сейчас лопнет. Губы проходятся по открытым участкам шеи. Антон не выдержав стонет, когда острые зубы царапают тонкую кожу и кажется молится, чтобы Ромка не медлил. Тот понимает. Стягивает с Тошика куртку и кидает на капот застеленного чехлом жигуля, а сверху на куртку и самого Тошика. Руки по бокам. Голова ударяется о стекло. Целует. Стягивает дурацкую шерстяную жилетку. Тут же скидывает с себя батину кожанку и подкладывает Антону под голову. Снова целует, расстёгивая рубашку. Оставляет метки на бледной шее, которые так и кричат: мой, мой, мой... Они явно ещё долго не сойдут. Тоша в тайне надеется, что никогда. Синяки, засосы, укусы рассыпаются на светлой коже узорами. Ромка выцеловывает рёбра залезая под кожу, покрывает всё его тело, вьедается намертво. Как ржавчина... Проносится в голове у Антона. Снова губы. Опухшие, красные, зацелованные намертво.  Рубашка летит куда-то в сторону. Белая... Испачкается... Похуй... Всё казалось в этот момент таким не важным и абсолютно бессмысленным. Антон тянется руками к чужой шее. Снимает дурацкую съехавшую набекрень шапку. Пропускает тёмные пряди сквозь пальцы. Чуть сжимает их, когда Ромка кусает слишком сильно. Кровоподтёки расплываются от острых клыков. Тонкие бледные пальцы цепляют замок олимпийки. Ромка сначала недоумевает, потом, поднимаясь, снимает её и тоже отправляет к рубашке. Пальцы скользят по рельефному торсу. Не зря Ромку считают грозой всех хулиганов. Не зря он занимается боксом. Пара родинок на левой стороне груди. Где-то Антон читал, что это значит ум и неумение контактировать с близкими. Кажется в маминой книжке с японскими рисунками. Очевидно книга оказалась права. Если бы Ромка умел контактировать с людьми, то не был бы всегда таким грубым. Если бы Ромка умел контактировать с людьми, то он бы не был Ромкой. — Какой же ты красивый... — вдруг вырвалось, как-то неожиданно даже для самого Антона. Пятифан усмехнулся. — Педик... — коротко ответил он, смеясь и пряча лицо. Глупо было смущаться таким вещам... — Блять... Почему ты такой, сука, милый даже когда лежишь вот так подо мной и стонешь как шлюха? Ромка тянется к чужой ширинке чуть надавливая, вырывая тем самым уже не прикрытый стон Антона. — Хаа... Р..рома... Пожалуйста...— прошептал он на ухо Пятифану, скользя ладонями по накачанной груди. Рома тает от его молящего голоса, но так просто не сдаётся. — Что пожалуйста? Чего ты хочешь, Тошик? Я что-то не очень понимаю... — оскалился он, снова проходясь ладонью по выступающему бугорку на брюках. — Мх... Ро..ма.. — скулит он безумно смущаясь и поджимая пальцы на ногах. — Не... Не понимаю, Тошик — усмехается Ромка хищно, провоцируя — Проси получше. Антон краснеет от кончиков ушей. Стыдно. Руки обвивают чужую шею, прижимая ближе. Шепчет на ухо разгоряченно, борясь со стыдом. — Позволь... Мне... Кончить... — опаляет своим дыханием, так что Пятифан жалеет о просьбе. — Отсоси - потом проси — ухмыльнулся Ромка, приобнимая за талию дрожащее тело и сажая на капот. Антон целует не отрывая руки от шеи, едва попадая по губам от желания. Прося большего. Ромка оглаживает голые лопатки и отстраняется. Петров смотрит недовольно, а после, повинуясь, слезает с автомобиля и встаёт на колени. Смотрит снизу вверх как-то несколько осуждающе. Проводит ладонью по левому бедру. Цепляет зубами шнурки на спортивках, распуская, не отводя взгляд. Ромка прикусывает фалангу указательного пальца от такого напряжения. Пробирается свободной рукой сквозь светлые пряди, поглаживая. Антон сжимает губами сквозь ткань выступающую плоть. Трётся щекой. Дразнит... Думает Ромка. И у него это очевидно очень хорошо получается. Пятифан сам опускает резинку штанов вниз вместе с боксёрами. Вставший член ударяется о бледную щёку. Антон удерживает его левой рукой. Проходится по стволу языком на пробу. Смотрит на реакцию. Обхватывает губами головку, вырисовывает узоры языком. Толкает за щёку. Неизбежно задевает зубами. Ромка щурится сначала. Оттягивает волосы назад при каждом неосторожном движении. Хочется больше. Не так нежно и размеренно. Он подталкивает Антона вперёд, заставляя увеличить темп. Тот понимает, ускоряется, насаживается глубже, помогая себе рукой. Кашляет в себя, не выпуская член изо рта. Ромку ведёт от такой картины, от вибраций пускаемых по всему телу. Он тянется руками к горлу Антона, чуть сжимая. Надавливает, перекрывая кислород. Движения временно чуть замедляются, а после вновь возвращаются к привычному ритму. Тошик сильнее давится. Смазанные рывки становятся быстрее. Губы немного синеют. На них чётче проступают все укусы и раны, паутинкой расползаются сухие трещины от постоянного смачивания. Он дышит тяжело. Жадно. Как загнанный зверь. Голова кружится от недостатка кислорода. Глаза поднимаются за верхнее веко. Слишком горячо. Антон такой податливый. Так старается. Делает это так самозабвенно и похоже тоже испытывает такой кайф, что Рома не выдерживает. Он рычит и после нескольких резких движений спускает прямо в глотку, не давая Антону отдышаться. Отпускает горло. Тот давится, сипло кашляет, держась за чужие бёдра. Высовывает язык как собака, показывая капли свежего семени. — Блять... Ты и так слишком сексуальный, Тошик... Иди сюда... — он потянул Петрова наверх, ловя покачивающееся тело за талию и впечатываясь в губы поцелуем, пробуя на вкус. Антон теряется. Дрожит от возбуждения и от прилившего в лёгкие кислорода. Кладёт прямые руки на плечи Пятифану. Сил держаться почти нет. Рома целует нежно, смазанно, как будто выражая все накопившиеся чувства. Как будто пытается сказать этим поцелуем всё о чём молчал столько лет. Он расстёгивает антоновские брюки. Слышит выдох облегчения. Чувствует под ладонью чужое возбуждение. Брюки соскальзывают по стройным ногам, видимо держась только на крепкой застёжке. Ромка стаскивает с Антона трусы и держа под бёдра усаживает обратно на куртку. Оголённые участки кожи обжигает холод капота. Спина вновь касается меха ромкиной кожанки. Поцелуи. Не такие как раньше, а совсем невесомые, ласковые покрывают плечи и шею, проходясь по следам оставленных ранее синяков и гематом, будто извиняясь. Пятифан никогда не был таким мягким, таким чувственным... Казалось это заводило даже больше чем его грубость. — Ро.. ма.. — тихо шепчет Антон умоляя, где-то на грани сознания. Ромка понимает. Аккуратно длинными пальцами обхватывает Тошин член. Покачивает рукой вверх-вниз, чуть поглаживает большим пальцем. Снова чмокает открытые ключицы. Шепчет что-то о том, что никому не не отдаст, о том, что защитит, о том, что не предаст, о том, что эти острые плечи, эти алые губы, эти бездонные глаза и солёные слёзы всегда будут только его. О том, что не позволит других заставлять эти слёзы литься. Слишком много слов, нежных, таких непривычных сыпется градом на Антона, как поцелуи, как солёные капли вдруг почему-то стекающие сейчас из глаз. Чувства переполняют его. В груди что-то щемит, внизу живота стягивает в узел, в голове сердце молоточком отбивает ритм. Он притягивает Ромку за шею. Целует, поцелуем забираясь под кожу, внутрь, прямо в сердце, как бабочка, разрезая все барьеры и оставаясь своей ржавчиной навсегда внутри. Он стонет что-то непонятное. Кончает, пачкая обножённые тела. Пусто. Абсолютно пусто в голове. Белый шум. Кажется лишь через какую-то пелену он слышит как голос, смутно похожий на его шепчет : — Люблю... Никто никогда не любил Пятифана. Сверстники, девчонки, родители, учителя... Никто... Оказалось, что все они были белым шумом, когда на невнятный шепот снизу он вдруг ответил в унисон такое простое... — Люблю...