Генрих сходит с ума…

Генрих сходит с ума. Нет, он давно потерян, с 1942-ого, с того проклятого дня того ещё более проклятого месяца. Когда ему донесли о покушении на Рейнхарда. Когда ему чуть позже донесли и о его гибели.  Генрих не поверил. Генрих сходит с ума, но отказывается верить, ведь любимый совсем недавно был рядом, обнимал его, Генрих срывается «домой», на их тайную квартиру, где подушка ещё хранит такой знакомый запах… Генрих видит тот день снова и снова, стоит закрыть глаза. Сейчас особенно часто. Прошел год, нервы успокоились. Не смирился, но принял. Не верил, но пришлось.  До. — За вашей спиной тень, — говорит парнишка перед ним. — Тень начальника Главного управления имперской безопасности.  Что?! Шарлатан! Генрих вскакивает на ноги, кричит, смахивает все бумаги со стола, замахивается, да пистолет, наконец, достает… Нет. Все это лишь у него в голове, сам же Гиммлер и бровью не ведёт.  — Продолжайте, — наигранно безразлично подталкивает он парня. К собственной, его, парня погибели. Генрих уже готов подписать приказ, и от мальчишки избавятся.  Но Гиммлер замирает, и ему на секунду кажется, что он перестает дышать. Он хочет обернуться, больше всего на свете он хочет сейчас лишь обернуться и увидеть… Не смеет. Только пальцы перед собой в замок сцепляет и облокачивается на стол. Прищуривается, пробует парнишку напугать. Тот дрожит с того момента, как его сюда вволокли. Одежда помята, рукав и вовсе грязный — Генрих эти детали отмечает как бы «мимоходом». Он ждёт ответа, ждёт реакции… и не получает её. — Он… — голос «предсказателя» вздрагивает, но парень держится. Пока что. — У него… Дальше описывает, до мельчайшей детали, как будто, и правда, видит его перед собой. Иногда присматривается, но упрямо продолжает, даже когда дрожат руки, а препроводившая его «охрана» теряет терпение. Им одного жеста Гиммлера хватает, чтобы отступить и дать парню говорить. Конечно, Гиммлер не поверил. А вот Генрих сходит с ума, потому что узнает каждую черточку, каждую родинку. Каждую… но любимого рядом больше нет, его не стало невыносимый год назад. — Я по орденам узнал, — признается «предсказатель» и вдруг смущается. Не боится, нет, Генриху не показалось: именно смущается.  Парень косится на охрану, Генриху одного поворота головы стоит выгнать их всех, он не понимает, предчувствует что-то такое, такое… важное. Он гонит караул, любопытства ради, пока не знает, что это день подталкивает его, Генриха, к погибели.  Может, и сходит с ума, но оказывается прав. — Кажется, — мнется «предсказатель», — это вам предназначалось.  Да, этот жест точно предназначался только для глаз Генриха. Личный, интимный и до ужаса неприличный — что Генриха сначала прошибает волнение, азарт, возбуждение — и секундой спустя холодный пот. Всего лишь парнишка, даже если он будет болтать, то никто не поверит ему, если будет болтать, чем занимались начальник Главного управления имперской безопасности и рейхсфюрер СС. К тому же Генрих сможет его заткнуть: убедить, предложить защиту, или именно грубо заткнуть — у него сейчас все варианты в голове пестрят. Генрих сходит с ума. Расхохотался бы, гулко, громко… не смеет. Пальцы до боли сжимает. Только руку поднимает, сам не решил, протянуть ли хочет, со стола что-то взять, скорее, рваный, ломаный жест.  Бам! — Генрих задевает и опрокидывает со стола карандашницу. Шум привлекает караул снаружи кабинета, врываются и парня выводят, на карандаши и ручки, разлетевшиеся по полу вовсе не смотрят — а Генрих в забытье боится пошевелится, потому что чувствует на своих плечах такие знакомые руки. Генрих сходит с ума.  *** Поезд в 1945-ом. Проверка документов на границе. Поезд через Европу. Попутка. Ещё один поезд, в который и вовсе приходится влезть, потому что товарный или потому что тщательной проверки документов не избежать, и вот, не верит, но Генрих «находит» себя на пароходе, следующем через всю Атлантику в Аргентину.  — Как будто… — выдыхает он в безопасности каюты. — Райни? — тихо зовёт он и оглядывается, головой вертит, в тени по углам комнатки всматривается, да только знакомую фигуру все равно не находит. Только руки. Эти руки, что каждый раз подталкивали или останавливали. Что держали за плечи, поглаживали и успокаивали. Что толкали в спину, иногда слишком сильно. Руки. Лишь эти руки. Генрих сходит с ума, но приходить в себя совершенно против.  Когда в лицо ударяет горячий воздух, стоит сойти с корабля, когда туфли касаются твердой земли — Генрих не верит. Только за руки цепляется, они на его плечах, он точно знает, чувствует, он ничего не придумал… Не придумал?.. Генрих жалеет, но что он мог поделать? Парнишку-предсказателя от него тогда, два года назад выволокли прямо к главному. Тот сказал, что видел: понятное дело, вступиться после такого за него Генрих бы не смог. Самоубийство. — Он был прав, — одними губами замечает Генрих самому себе. — И про проигрыш войны, и про раздел Германии. Он был прав. Успел поговорить или не успел: это уже заботы Генриха. Но ему кажется, раз парень был прав в чем-то таком, во что в 1943-ем бы никто и не заикнулся, не поверил… Генрих верит, что раз парнишка оказался прав в одном, то был прав и в другом. Тогда он не сходит с ума: всего-то его мёртвый некогда любовник остался с ним и теперь всячески оберегает. — Всего-то, — передразнивает Генрих собственный голос в голове. Находит домик, полуразвалившийся и заброшенный, на самой окраине никому ненужной деревеньки посреди Аргентины. Здесь его никогда не найдут, потому что и искать не станут. Нет, бывший рейхсфюрер все равно боится. В его «смерть» мало поверили, но получше пожара и обугленного похожего трупа он ничего придумать не успевал. Пришлось бежать как было, вот теперь и боялся каждой тени, боялся, что узнают. Скрывался, не привлекал к себе внимание, маскировал внешность… — Кофе здесь просто замечательный, — замечает Генрих в пустоту, помешивая кофе ложечкой.   Поверхность вихрится. Генрих замирает. Охает. Роняет ложечку, потому что рисунок… Нет. Да?.. Генрих сходит с ума, потому что в кофейной гуще он вдруг видит простую четырехконечную звезду с брелока его ключей от их тайной с Райни квартиры. Он даже бросается к своим вещам, разбрасывает, быстрее выуживает тот брелок: ключи тащить смысла не было, а вот брелок оказался для Генриха такой памятной вещицей, что звездочку он отцепил и носил с собой и после смерти Рейнхарда, когда смысла в той тайной квартире больше не осталось. Но когда Генрих подбегает к чашке с брелоком, зажатым в руке — кофе не отображает больше ничего. Генрих сходит с ума. В деревянной поверхности шкафа он замечает тень. Не один раз. В углах. Когда подрагивают шторы, а на улице нет ветра.  И кофе, снова и снова кофе: рисунки становятся все более замысловатыми. Сообщения, которые Генрих не всегда может прочитать, знаки, которые напоминают ему что-то из такого далекого прошлого. Руки на плечах, руки, что обнимают и держали бы так крепко, если бы только могли. На окно всякие позвякивающие вещички Генрих вещает сам. Ракушки на нитках, палочки, колокольчик — все, что только находит. Иногда они звенят, когда на улице нет и ветерка. Тогда он замирает и слушает, всматривается — но снова и снова ничего не видит.  — Райни? Генрих сходит с ума. И снова руки, что его обнимают. Потом ложка в кофе начинает подпрыгивать сама собой.  — Знаешь, а ведь… Он все чаще говорит с ним. Рейнхард, должно быть, слушает и иногда отзывается перезвоном всякой дребедени на окне. Однажды чашка кофе срывается со стола, разбивается — но Генриху никого дела до неё ведь он замирает буквально на другом конце комнаты. Сглатывает только. Генрих сходит с ума и поэтому совершенно не боится, когда закрывает глаза. Сердце болит сильнее обычного и пропускает удар. Он шатается, но до кровати доходит, ложится даже, хотя как никогда не вспомнит. Закрывает глаза и… засыпает. Разве что больше Генрих не проснётся. — Бу! — улыбается ему такое знакомое и невозможно любимое лицо. Пускай призрачное, пускай бледное.  И Генрих улыбается, потому что он точно больше не сходит с ума.