***
Он просыпается в своей смятой горячей постели. В одежде и с болью в костях. Хайд вчера точно спокойно не сидел, раз Джекиллу сейчас так тяжело. Он усаживается на постели и старается проморгаться, чтобы прийти в себя. Затем устало зевает и рот закрывает рукой. А после судорожно вздрагивает, понимая, что руки его в засохших разводах крови. И вся постель в этих кровяных следах, а в ушах что-то свистит и шумит. Ему мерзко, он вскакивает и осматривается. Хайд в зеркале не приветствует его ехидно, как это было обычно. Время на часах близится к семи утра, в двенадцать назначен благотворительный обед, а Джекилл даже на человека не похож. — Что ты творил вчера?! — рычит он, подбегая к зеркалу. — Объяснись, черт тебя дери! — стучит по стеклу, но вместо Хайда видит лишь свое бледное нервное отражение. На руках помимо застывшей крови красуются многочисленные царапины. Может, это его кровь, а не жертвы? А может Хайд вчера убил кого-то и кто-то этот сопротивлялся, царапая его руки? Столько вопросов, он скребет ногтями зеркало и жмурится от звука, но Хайд не приходит. — Эдвард! — в ужасе кричит и вновь ударяет. Незаметная сетка трещин ползет по зеркалу, а Эдвард так и не явился. Он оседает на пол, руками давит на виски, стараясь стерпеть панику и ужас. Взгляд бегающий, непонимающий. Он оттягивает ворот одежды, пытаясь вдохнуть глубже и смелее. А вдруг Хайда не было вовсе? Вдруг Джекилл сошел с ума, вдруг пил и дебоширил вчера именно он, а сейчас попросту ничего не помнит? Подрывается к столу, ищет. Эдвард имеет свойство оставлять записки после своих ночных гулянок. Но ничего, только хаос и порванные листы. А в дверь тихо стучат. Это дворецкий. Пул имеет привычку приходить не раньше семи, но не позже восьми, чтобы подать завтрак. Хотя Генри обычно просыпается в шесть. Это негласное правило. Но слуга стучит неуверенно. — Доброе утро, господин Джекилл… — начинает дворецкий, не смея открыть дверь и войти. И ученого сковывает крупная дрожь от осознания, что слуги могут знать о вчерашнем дне больше, чем сам Джекилл. — Вы кричали? У вас все хорошо? — тараторит Пул и снова стучит. Джекилл вновь хватается за голову, искреннее надеясь, что его громкие возгласы услышал только дворецкий. Да и не так много он кричал. Всего лишь звал. А Хайд все не явился. — Д-да… — голос дрожит. Найти в себе силы встать оказалось сложной задачей. Но он поднялся и подошел к двери. Взялся за ручку, мешая открыть и войти. — Вам подать завтрак сейчас? Или повременить? — дворецкий дергает ручку, но Генри ее держит и нервно улыбается. Как знал. — Повременить. Я сообщу, когда буду готов к завтраку, — постепенно он успокаивается, в ушах не звенит от шока так громко. Только руки жгутся и трясутся. И ему так кажется, что за ним кто-то наблюдает, но ни в одном зеркале своей комнаты он не видит Хайда. — Простите, не приносил почтальон еще почту? — спрашивает боязливо. Если ночью и правда было совершено какое-то значимое убийство, то в прессе все давно написали. — Да, принесли. Счета, письмо от нотариуса, свежая газета. Вам передать сейчас? — тон дворецкого вроде и будничный, но скованный. Слуга отныне с подозрением относится к Джекиллу, ведь тот в последние недели ведет себя как-то иначе, будто болен или не спит. — Подайте за завтраком. Я спущусь через полчаса, — он сглатывает, думая, что полчаса ему и правда хватит на то, чтобы умыться от крови, сменить одежду, убрать кабинет и в успокоиться. Джекилл делает все быстро, это его великолепное умение. Как только слуга удаляется, Генри наконец-то может расслабленно выдохнуть и отпустить ручку двери._____
Через сорок минут, с небольшим опозданием, он и правда спустился в столовую. Ему подали теплые тосты с маслом, привычный хрустящий бекон, фасоль и разрезанные помидоры как гарнир. На десерт сладкие оладья. И также ягодный морс, чтобы запить. Но он не ел, лишь судорожно бегал глазами по строчкам прессы, выискивая хоть намек на преступление, которое мог совершить вчера он или Хайд. И плевать, что так Джекилл выглядит нервозно и подозрительно. Ему важно знать, что было и что может быть. — Все хорошо? Вам не нравится еда? — уточняет Пул, склоняясь с боку. — Нет, очень вкусно, как всегда, — он для вида кусает тост и продолжает читать. И все статьи такие пустые и глупые. Упоминание какой-то мадам Люмьер, которая открыла очередной модный бутик и приглашает красавиц Лондона посетить его. Уведомление того, что рис и просо будут дороже, ведь опять какая-то проблема с поставками. Что-то про налоги, что-то про погоду. Некролог некого Бенсона… пишут, что был хорошим врачом и скончался от старости. Но ничего иного. Все повседневно и серо. И никаких громких слов о дебоше в очередном пабе, потасовок на улице и убийствах. Он расслабленно выдыхает и, дочитав, откладывает газету, чтобы наконец-то поесть. А время ведь бежит. Скоро благотворительный обед. — Скажите, не навещал ли мистер Хайд меня ночью? Если да, то в каком часу? — решается тактично уточнить, а сам быстро доедает. — Я сам, увы, не видел. Но служанки говорят, что да, заходил через лабораторию и двор к вам. Говорят, что он был зол, мы не посмели беспокоить. Он скрылся в вашей комнате. Вы разве не встречались с ним? Ах да, было это ближе к трем часам ночи, то есть ближе к утру… — рассуждает дворецкий, а Генри подпирает голову ладонью, с интересом слушает его. — Вы не заметили в нем что-то странное? Что-то, помимо злобы? Может, у него было что-то с одеждой или лицом? Или руками? — как бы интенсивно Джекилл ни старался отмыть кровь с рук, ладони все равно пахнут металлом. И это противное ощущение липкости и холода на пальцах он все еще ощущает, хотя кисти выглядят чистыми. — В темноте мы не увидели. А спросить побоялись, — только кланится, будто извиняясь за что-то. — Мы думали, что он к вам по делу… — Нет, мы не встретились. Наверное, он оставил какую-то записку и не посмел беспокоить. Я невнимательно осмотрел кабинет, а в лабораторию не заходил вовсе. Может, что-то найду там, — предполагает он и ощущает, что голос опять противно дрожит. — Блюда к обеду уже готовы? Все ли придут? Мне не приходило писем с отказом, — решается сменить тему, чтобы хоть немного успокоиться. А в ответ ему методично кивают. Все готово, все придут. — Ах, отлично! Благодарю за сытный завтрак, передайте мою благодарность повару и соберите стол. А я в лабораторию, — он указывает рукой в сторону выхода, быстро поднимается, но чужая легкая рука ложится ему на плечо и останавливает. — Что такое? — хмурится и пугается, но останавливается. — Господин Джекилл… Мы переживаем о вашем здравии. Не много ли времени вы проводите в лаборатории? Кхм… конечно, я лишь скромный слуга и не смею интересоваться подобным, но… ваш недосып бросается в глаза. Вы бледны и болезненны. И еще у вас трясутся руки, когда вы пользуетесь столовыми приборами, — наверное, Пулу нужно было молчать. Но он не только хороший дворецкий, но и верный друг. И очень надеется, что Генри к словам его прислушается, ведь они весьма правдивы. — Вам стоит чаще бывать на свежем воздухе? В лаборатории ведь так душно и запах отвратительный… — ладонь с плеча боязливо убирается, а Джекилл улыбается грустно и растянуто. — Да, вы правы. Обязательно прогуляюсь. Обязательно, когда закончу опыт, — он кивает благодарно, хватает письмо от нотариуса, которое пока не прочел, и уходит быстро. А заперевшись в своей комнате, устало скатывается по стене и садится на пол. И брезгливо глядит на свои руки, думая, а правда ли они трясутся так заметно._____
«Я давно не писал вам, мой милый друг…» — Джекилл читает письмо и улыбается. При упоминании имени Аттерсона у него в голове всегда всплывают какие-то приятные воспоминания. «…Не сочтите за дерзость. Рабочих вопросов в последние месяцы стало так много, что я едва ли покидаю особняк. Да и погода не так хороша для прогулки. Дождь моросит уже неделю. Холодное вышло лето. Люди говорят, что и осень будет такая же. А я люблю дождь, особенно крупный и сильный. В такие моменты хочется гулять по улице под зонтом вместе с прекрасной миледи, но мне уже не двадцать пять, мечтать о подобном не смею…» — рассуждение о погоде в самом начале письма стали чем-то привычным не только для стиля Аттерсона, но и для половины Британии в принципе. «…В особняке мне совсем не скучно. Но иногда даже собственные слуги надоедают. И мне было очень приятно получить от вас приглашение на благотворительный обед. Вы доброй души человек, и мне очень жаль отказаться от вашего предложения. Простите меня великодушно, но здоровье меня подвело, а предстать больным на вашей встрече я не смею…» — Джекилл тихонечко вздыхает, сжимая письмо пальцами. Как жаль, что один из немногих его друзей, что за много лет не отвернулся от него, по такой ужасной причине не прибудет. Он кусает губы, надеясь, что болезнь знакомого нотариуса не так страшна и смертоносна, как можно подумать. Что это обычная простуда, недомогание, что излечится хорошим режимом сна, приемом лауданума или кодеина. Джекилл бы мог даже помочь ему с подбором лечения. Все-таки бывший врач. Но беспокоить больного без его просьбы не хочется. Генри просто делает себе установку, что чуть позже напишет ответное письмо, в котором изложит все свои мысли на этот счет и предложит свою помощь. А пока он читает дальше. «…Но знаете, с каждым днем я чувствую себя лучше и лучше. Думаю, через неделю здоровье мое будет куда лучше. Взамен пропущенного обеда я бы хотел пригласить вас к себе. Погреться у камина, посетовать на жизнь, вспомнить прошлое, подумать о будущем. Распить бутылочку элитного вина и просто поговорить, ведь мы так давно не виделись, мой друг. К тому же Энфилд, надеюсь, вы помните его, пригласил меня на прогулку по вечерним улицам Лондона через две недели. Присоединитесь ли вы к нам? О, поверьте, у нас множество историй для обсуждения!..» — почерк приятный, аккуратный. Джекилл читает и, кажется, слышит спокойный голос Габриэля. И он точно хочет встретиться. Хочет расслабиться, отлучиться от опытов, отлучиться от Хайда, который начинает чудить. Хочется забыться у чужого теплого камина. «…Говорят, вы в последние месяцы так интенсивно работаете. Так что на встрече я все-таки настаиваю, как бы грубо это ни звучало. На этом смею оборвать свое короткое письмо. Пожелаю вам хорошего здоровья и благополучия. Надеюсь на скорейшую встречу и ваш ответ. Г. Аттерсон» После инициалов красуется витиеватая подпись. Джекилл смотрит на нее и улыбается. И откладывает письмо, думая, что ответит позже. Глядит на время. У него еще два часа. Брезгливо поправляет воротник рубашки, крават, полы жилета. Вновь смотрит на себя в зеркало и вновь не видит Хайда. Убедившись, что выглядит он соответствующе своему статусу, покидает комнату и плетется в лабораторию. В лаборатории ужасно душно, холодно, на полу стекло и разбросанные листы бумаги. Джекилл точно помнит, что подобного он не делал. «Эдвард?» — тихо шепчет, поднимая с пола стекло. «Чего ты здесь творил?» — говорит горестно и устало. А наглая морда наконец-то появляется в массивном винтажном зеркале. — Я совсем немного злился… — ласково отвечает Эдвард. И Генри знает, что таким тоном Хайд говорит лишь с ним. Что лишь его он уважает, это так льстит. — Что ты прячешь за спиной? — методично интересуется Джекилл. Большие осколки с пола поднял, маленькие придется сметать веником, чтобы не пораниться. — Она взбесила меня! — начинает тараторить эго. Он зло трясет головой и, кажется, снова закипает. Но на вопрос так и не отвечает. — Я спросил другое. Что у тебя за спиной? Что ты делал этой ночью? — строго продолжает Генри. Обычно он говорит мягко, плавно. Но порой нужно быть настойчивым и строгостью выбивать слова из людей. Как жаль, что Хайд такой — понимает только строгость и грубость, да и то не с первого раза. — Я гулял, — он демонстрирует окровавленные руки. Такие же, какие были у Джекилла утром. Генри не боится крови, но он ощутимо вздрагивает и болезненно прикрывает глаза при виде запекшейся темной крови. Даже запах ее чувствует и кривится от рвотного рефлекса. Но в себя приходит быстро. Позабыл про стекло, подлетел к зеркалу. Хайд улыбнулся, поднял ладони на уровне плеч, растопырил пальцы, демонстрируя свои ночные старания. «Вы побледнели, господин Джекилл», — издевается он, покачивая руками специально. — Что ты сделал? — его спокойствию можно позавидовать. Хайд ходит по лаборатории. Так вальяжно и медленно. И даже делает вид, что думает. Джекилл не отводит взгляда от зеркала, наблюдая за отражением. Ловит себя на мысли, что Эдвард стал чуть выше. И в плечах окреп. И руки стали сильнее, а пальцы длиннее. — Я шел по Бейкер-стрит, планируя дойти в свой излюбленный паб. Или уже шел оттуда, не помню, — он игриво ухмыляется. Генри хмурится и царапает зеркало, чтобы позлить и заставить говорить нормально. И Хайд крупно вздрагивает, сдерживает недовольное шипение, но все-таки говорит. — Прямо посередине улицы, под фонарем, стояла она. В легком желтом платье с таким надменным лицом. О, ты знаешь, как я не люблю куртизанок и потаскух. Но я сдержался и прошел мимо нее. А она свистнула мне и позвала, — и он сам скребет зеркало, ревностно фыркая. — Дальше? — сжимает губы, пока Хайд складывает руки на груди и обидчиво отворачивается. А вот ничего не расскажет, раз будут так на него давить. Эдвард со всеми груб и жесток, а с Джекиллом он куда мягче и спокойнее. Вредничает и ехидничает разве что. — Она прилипла ко мне и повисла на шее. Клиентов, видимо, совсем не было. Я милостиво отказывал, но… она была так дотошна, что словами переубедить не вышло. Пришлось ударить по руках. Еще и еще, — Эдвард все сильнее скалится, его глаза загораются. А Генри пугается и следит за тем, как чужие длинные ногти скребут стекло. — У нее были кривые пальцы, их было приятно ломать. И жидкие волосы так легко рвались. Ужасна, омерзительна! Платье ей совсем не шло, так же как и красная помада. Ты же знаешь, как я ненавижу проституток! — верещит и стучит по зеркалу. Джекилл в ужасе дергается и делает шаг назад. А Хайд смеется, такая реакция ему нравится. — Давай ближе к делу. Ты покалечил ее? Или убил? — у него от ужаса и надуманных мыслей бледнеют губы, а Эдвард прижимается к зеркалу, стараясь напугать сильнее. — Ты ведь ученый! К чему такие глупые вопросы?! — стыдит и ухмыляется. — Конечно, убил. Проблем было бы больше, если бы отпустил. Мертвые молчат, в отличие от живых, — что-то внутри Джекилла, в районе диафрагмы и сердца, ощутимо сжалось и похолодело. Генри всегда боялся иметь плохую репутацию. Ненавидел шепот за своей спиной, не хотел быть плохим и грубым. В попытке сбежать от своего истинного, грубого и тяжелого характера, в попытке стать милым, нежным, благородным, он отделил от себя Хайда. Попытался отделить, но не вышло. И именно Хайд, видимо, испортит ему репутацию. — О, видел бы ты свое лицо. Такой бледный и больной… Генри, я не призрак, не пугайся меня, — шепчет и смеется, руками по зеркалу скользит в попытке коснуться и быть ближе. Стеклянная гладь не пускает друг к другу. Пока один в мире, второй заточен за стеклом, иначе быть не может. Хотя Джекилл давно задумывался над созданием тела для Хайда. Опыт хотелось завершить, хотелось именно разделить двух эго. А после завершения Джекилл сможет отпустить свое ужасное детище и как страшный сон забыть проблемы, которые Хайд ему принес. Только вот проблем пока и не было… Пока. — Зачем ты ее убил? Каждый достоин жить… Ты же знаешь, какой скандал будет, особенно если узнают, кто к этому причастен? — тараторит и оседает на пол. Нет, он не плачет, но внутри что-то жжется, а рассудок медленно покидает его. — Скандал? Какая глупость, Генри… Одной шлюхой больше, одной шлюхой меньше. В канавах их никто не ищет и не будет. Я скажу тебе даже больше… констебли часто заминают подобного рода убийства. Ведь никому до падших женщин нет дела, — мурлычет он и тычет в зеркало, в попытке противным треском вновь привлечь внимание к себе и заставить смотреть на себя. И Джекилл смотрит, его глаза бегают по чужому отражению. И не выходит поверить в правдивость происходящего. Будто женщина эта была ему родной и близкой. Хайд усмехается. — А если ее найдут дети? А если начнется расследование? — причитает и не унимается. Эдвард лишь отмахивается. — Брось и прекрати бредить. Никто ее не найдет. Если ты, конечно, не будешь говорить всем об этом. Но, насколько мне известно, для вас, доктор Джекилл, репутация важнее правосудия. И не смей отрицать. Я говорю лишь то, о чем думаешь ты, — шипит с неприкрытой ехидностью и насмешливостью. Генри пристыжено закрывает глаза, думая, что Эдвард прав. Иногда для него, Джекилла, свое белое и чистое пальто куда важнее, чем правильность поступка. — Молчи. Сохрани наш небольшой секрет. Давай сделаем вид, что ничего не было. Что мы знакомы как старые друзья и причастия к этому никакого не имеем. Это всего лишь одна проститутка. Их никто не считает, — Хайд кажется невменяемым, слишком веселым и активным. Но голос его наоборот груб и строг. Он произносит слова четко и без пауз. — А если… — смеет возразить Генри. — Без «если»! — ударяет кулаком по зеркалу. Противный треск, но трещин нет. Хайд хмурится, Джекилл более не решается обсуждать подобное. — Молчи, Генри, молчи… — произносит нараспев и, кажется, веселеет. А после уходит, оставляя Джекилла наедине со своим нервным отражением. «Тебе бы поспать… Посмотри на свои глаза», — набатом в голове шуршат фразы. А после привычный смех и скрежет. Джекилл крутит головой, в попытке избавиться от Хайда и успокоиться перед встречей. А после поднимается, решаясь занять чем-нибудь себя. Во время дела и никакие мысли мерзкие не лезут в голову. И Хайд не лезет, оттого Джекилл идет в столовую, наблюдая сервировку стола и иногда даже помогая._____
Гостей на встрече было много. Свечи, стойкие ароматы разных духов, чей-то сдавленный смех и обсуждение погоды. Великолепные блюда, натянутые улыбки, дорогие массивные платья женщин, тугие и накрахмаленные воротнички мужчин. Несколько часов уйдет на прием. А после приличная сумма будет собрана и пожертвована на благотворительность какому-то приюту сироток. И не сказать, что это плохо. Даже наоборот. Только Джекилл совсем не получает удовольствия от подобных встреч, сколько бы раз подобное ни проводил. А вечером, когда все разойдутся, он поспешит запереться в своей комнате и обдумать планы на неделю. Быть одним теперь едва ли возможно. Навязчивый шепот замучил, а Хайд так пристально таращится из зеркала. И никуда от него не сбежать, ведь Эдвард сидит глубоко в Джекилле, где-то под сердцем, но управляет разумом.***
В попытке сбежать от чужих безумных глаз он накрывает зеркала, но Хайд сквозь тонкие ткани умудряется стучать и кривляться. И царапать стекло, и что-то петь, шипеть, напоминать самые неприятные случаи из жизни Генри и описывать подробно недавнее убийство. Джекилл хватается за голову и стонет. Эдвард рокочет, хрипит, зудит. Закрыть уши руками в надежде не слышать не выходит. Виски противно пульсируют, в сознании что-то бьется. — Замолчи… — молит Джекилл, понимая, что от безумия осмелевшего эго он начинает сходить с ума сам. Его тошнит, ему мерзко, душно, сердце бьется истерично, а Хайд стоит перед глазами, как ведение, и тянет к нему руки. — Хватит! — тело пробирают холодный пот и мелкая дрожь. Стиснуть зубы, чтобы держаться и терпеть, не выходит. Джекилл давится в немом крике. И Хайд внезапно замолкает, видимо, наигравшись. Вдохнуть глубоко получается далеко не с первого раза. На ватных ногах он подходит к постели, желая поспать. Для Эдварда стало чем-то привычным издеваться над ним так. И Джекилл не может воспротивиться, не может заткнуть голос совести и голос Хайда. Эдвард требует все больше контроля. Он становится сильнее, грубее, прямолинейнее. А Джекилл иссыхает и задыхается. Руки опускаются, он более не тот веселый и здоровый мужчина, а усталый отшельник с пустыми глазами. И слуги тихо шепчутся, что у него, наверное, не выходит какой-то опыт, вот он и загоняется. Только опыт удачен. То, что когда-то заставляло восхищаться и радостно смеяться, более не дает покоя. Хайд гложет сознание, а Джекилл старается поскорее уснуть, ведь во снах они встречаются куда реже.***
За два месяца Хайд совершил еще два убийства. Жестоких, грубых, в его манере. Он не душил и не резал, просто бил до смерти по животу и голове, а жертвы, что были явно слабее него, не могли защитить себя или ответить насилием на насилие. Так Хайд забил еще одну лондонскую проститутку и какого-то добродушного нищего дедушку. Изломал пару витрин, побил соседского мальчишку, распугал всех кошек в округе. Про него пошли слухи, а Джекилл сгорал от стыда и думал, как утихомирить разбушевавшееся эго. Алкоголь его не брал, слова тем более. Генри отказывался пить сыворотку, говорил, что здоровье не позволяет более мучить себя препаратами. Хайд ревел из зеркала и требовал выпустить его. Стучал по стеклу, кричал, изводил. Шептал гадости и появлялся даже во снах, некогда таких спокойных и крепких. Джекилл путал явь со сном, его мелко трясло от недосыпа. Но таким уставшим он был только рядом со своим эго. Рядом со слугами или гостями он все еще пытался сохранять благочестивый и свежий образ. Пудра помогала сокрыть болезненную бледность и покраснение глаз. Чтобы не качаться на ватных ногах, он чаще всего сидел и не делал лишних движений. Старался молчать, чтобы спутанность слов не выдавала спутанность сознания. Он улыбался и чувствовал, как натянутые уголки губ нервно дрожат и болят. Но разве может благородный джентльмен показать свою усталость и отрешенность? Он слушал чужие речи, но постоянно сбивался, ведь Хайд отвлекал его своим гудением. И говорил Эдвард о таких нелепых вещах, ведь старался именно помешать, а не поговорить. И ученый на него и правда отвлекался, отрешенно смотрел в пол, а его по несколько раз переспрашивали… Оставалось лишь пристыжено улыбаться. Наведаться к Аттерсону все никак не выходило. И только Джекилл наконец-то продумал все и начал приходить в норму, как Хайд совершил свое четвертое, слишком значимое и важное убийство. Дэнверс Кэрью был жестоко убит. Его избили до смерти обычной тростью прямо на улице. Заголовки газет пестрили подобным. Джекилл ужасался и понимал, что более контролировать столь опасный эксперимент он не в силах. Принимать сыворотку отказался даже после нервотрепки от Хайда. Правда теперь препарат пить и не нужно было. Генри превращался в Эдварда сам по себе. Нужно было принимать препарат не для превращения, а для сохранения себя. Зло в нем пересилило старательно взращенное добро. Эдвард получил долгожданную свободу слова и свободу действий, а Генри загнулся внутри этой тьмы и иссох почти окончательно._____
Он стал пить сыворотку в момент, когда чувствовал, что начинает превращаться. Он старался держать Хайда, даже если внутри все пульсировало от боли. Он молил Бога пощадить и помиловать его, а Эдвард смеялся из зеркала, указывал на часы и намекал, что пора бы прекратить концерт. Он ползал на коленях перед ним, несдержанно рыдал, молил, склонялся. Хайду нравились эти слезы. «Пожалуйста, хватит!..» — причитал, и сорванный от горя голос дрожал и сипел. А Эдвард улыбался горделиво, надменно, похотливо. Покачивал головой и говорил скомканное «нет». Джекилл царапал зеркало и бился в агонии, лишь смех сопутствовал его крикам. Эфемерные касания ощущались на теле. Чужие невесомые руки нагло лезли под одежду. Хайд гладил его ладони, сжимал шею, хлестал по щекам и ухмылялся. — Я люблю тебя, люблю… Но твое унынье… ненавижу! — душит одним взглядом, а ученый крутит головой, показывая, что действия эти ему неприятны и омерзительны. Джекилл сам цепляется за свою шею, но ощущение призрачных касаний не отпускает его. — Выпусти меня, выпусти! — надрывается Хайд, а Генри более умолять не способен. Он кривится и задыхается от когтистых ладоней. «Хватит!» — кричал припадочно в такие моменты и, не желая более терпеть издевательств, в состоянии припадка и аффекта бил зеркала. А Хайд с ужасом смотрел, препятствовал. Джекилл нервно смеялся, утирал слезы и голыми руками бил стекла. Резал руки, улыбался и продолжал, пока зеркал в лаборатории не осталось вовсе. Измазал кровью щеки, в попытках стереть слезы. Осел на пол, надрывно зарыдал. И Хайд, напуганный таким поведением, не смел явиться более. А Джекилл зажимал рот в надежде, что всхлипов его не услышат. Но слуги боязливо стучали в дверь и спрашивали, все ли хорошо. С того дня большинство зеркал были убраны из особняка Генри Джекилла. Самые нужные были завещаны. Смотреть в них слугам, конечно, разрешалось. Но Джекилл редко подходил, боялся увидеть свой страшный сон. Его посчитали больным, поехавшим. Шептались об опытах, а ученый сжимал в кулаки забинтованные ладони и терпел. Аттерсон же не заставил себя ждать. Он написал короткое и емкое письмо, в котором уведомил, что прибудет навестить друга сам и что не потерпит отказа. А Джекилл и не отказал. Но с усмешкой подумал, что Гарбиэль не поможет.***
Смешать сыворотку не вышло. Генри туповато поглядел на жидкость в пробирке, дернул плечами, взял новые реактивы и начал заново. Но опять нечего не получилось. Он свел брови к переносице, принял обеспокоенный вид и начал в третий раз. Но реакция не шла. Происходило только два изменения цвета, не три, как было раньше. И Джекилл из прошлых опытов знал, что такая сыворотка, увы, не способна перевоплотить его. Разум охватила паника. Он затрясся и уронил пробирку на пол. Она с противным треском разбилась, а он побежал к стеллажу и взял еще материалов. Пробовал снова и снова, но ничего более не получалось. Руки устало опустились. В сознании эго мерзко засмеялось. Он сел на стул, сгорбился, расширил глаза и подумал, что будет, если сыворотку не принимать более. Он станет Хайдом, да, это понятно. Но сможет ли без ее приема вернуться обратно в свой образ? Глаза бешено забегали по рецепту. Генри высчитывал дозы точно и аккуратно. И опять ничего. Стало страшно за свою жизнь. Он не хочет умереть бесчестным Хайдом. Он хочет остаться, пусть и связанным по рукам и ногам, но благородным Джекиллом. И ком подступает к горлу, мешая от ужаса закричать. После тщательных расчетов стало понятно, что дело в соли, которую добавляли в сыворотку. Что соль, которую добавляет он сейчас, была чиста. А ту, которую он добавлял раньше и из-за которой шла реакция, была с примесями какого-то неизвестного вещества. И такой у него попросту нет. Джекилл с барабанным боем отправил бедного Пула в аптеки Лондона с посланием купить эту соль. За любые деньги, но только из той порченной партии. И Пул таскал в лабораторию свертки, но все не подходило и нещадно выбрасывалось Джекиллом. А еще Генри чувствовал, что Хайд опять пересиливает его и лезет наружу. Конечно, Эдвард в большинстве случаев мешал. Рвал недописанные письма, бил посуду, перечеркивал рецепты. Но он не был глупым и понимал, что если Джекилла больше не будет, то и Хайда тоже. А быть Хайд хотел. Эдвард вообще очень любил жизнь и понимал, что без своего покровителя он более прожить не сможет. Поэтому дальше опыты проводило эго. Но нужной соли ему все никак не могли принести. И Хайд кричал, стучал по столам, но как найти то, чего не осталось?_____
«Навести Лэньона…» — глубоко внутри шептал Джекилл. А Хайд мешал препараты и недоумевал, откуда такое глупое предложение. «Пожалуйста, навести его… Я так горел желанием доказать свою правоту, что когда-то передал ему часть реактивов и рекомендации по смешиванию. Я надеялся, что он сделает и примет препарат. И поймет, что я был прав. Хейсти хоть и взял реактивы, но смешивать отказался. Назвал меня фанатиком и надолго ушел. Отчего-то мне кажется, что он по сей день не смешал их. Это наша единственная надежда», — молил Генри, и Хайд поднес руку к груди, с ужасом понимая, что ему тяжело от этого надрывного голоса. Что внутри что-то трепещет, а он сам чуть ли не плачет от безысходности. — Я схожу… — соглашается. «Напиши письмо от моего имени. Упомяни препараты и скажи, что мой знакомый под покровом ночи придет их забрать. Что это важно, что так необходимо. Уведоми его, иначе тебя попросту не примут», — подсказывает ученый, а Хайд так нехотя берет бумагу и начинает что-то черкать. На письмо ответа не приходит. Но Хейсти его точно получил. И Хайд все же решается в полночь следующего дня, как и было заявлено в письме, навестить старого знакомого Джекилла. Лэньон его и правда ждал. Про себя подметил, что с человеком этим он не знаком, но и знакомиться бы не хотел. Странная аура струилась от него, вбивала в жар и дрожь. — Где он? Дайте сюда! — с порога потребовал Хайд. Лэньон, по обычаю своему добрый и сердобольный, сложил руки на груди и прищурился. Чужая пылкость ему не понравилось. И Хайду пришлось начать с иной стороны. — Джекилл вам когда-то оставил ящик с реагентами… — ощутимо мнется. Неуверенность для него нетипична. Осознание всего происходящего ужаса заставляют мяться и пугаться. Лэньон хмурится при упоминании бывшего друга. Но кивает в ответ. — Прошу, дайте мне его. От этих препаратов, как было заявлено в письме, зависит честь и достоинство вашего друга, — напрягается и горбится. А Лэньон принимает обеспокоенный вид, идет к шкафам, достает чужую неоткрытую посылку и вручает ее Хайду. И Эдвард выглядит таким радостным и нежным. Он даже улыбнулся. Но отчего-то застопорился, не решаясь уйти. — Что-то еще? — спрашивает Лэньон. — Не найдется ли у вас мензурки? — просит Хайд, желая смешать все прямо здесь. Получив желаемое, он смешивает препараты, с детским интересом наблюдая переливы цветов. — А теперь, доктор Лэньон, позволите ли вы мне уйти, забрав это, и оставить вас в гордом незнании? Судьба ваша от этого не изменится. Или вы предпочтете открыть завесу тайны, узнать то, что много лет отрицали? Это может пошатнуть ваше сознание, но никаких изменений в жизнь не принесет, — тараторит Эдвард, покачивая посуду. — Хватит с меня таинственных встреч! Хотел бы я узнать, что именно сейчас происходит, — складывает руки на груди в ожидании чуда. И Хайд гордо улыбается. — И даже не спросите, как меня зовут? — он улыбается уверенно и гордо, надменно. В этом весь Хайд. — Как вас зовут?.. — пугается Лэньон и отходит на маленький шаг. — Хайд. Эдвард Хайд. И я докажу вам правдивость слов и мыслей! Тот, кто насмехался над теми, чей талант был выше вашего. Узри же, — скалится и залпом пьет. Это говорит не Эдвард, это цитирует Джекилл и ликует. А Хейсти бледнеет. И пускай он из газет знал некого Эдварда Хайда, был наслышан о его отталкивающей натуре, но в лицо никогда не видел. А теперь видит. И страшно становится за свою жизнь. Сгибается и сдавленно пищит. Тяжело дышит от колющей боли. Лэньон открывает рот и стоит в стороне, не зная, что делать и как помочь умирающему. А именно умирающим кажется Хайд, отплевывая кровавую слюну на пол и сгибаясь от судороги. Но через минуту перед ним стоит уже сам Джекилл. И Хейсти вскрикивает от шока, старается уйти, пятится и молчит. — Позвольте, я расскажу вам… — он тянет руку в сторону старого знакомого. Измученный и утомленный. Безжизненный, блеклый, бескровный. Исхудавший, с потухшим взглядом и искусанными губами. И по нему и правда видно, что что-то очень страшное случилось. — Рассказывайте… — соглашается Лэньон, а сам оседает на ближайший стул и все еще не верит своим глазам. Джекилл подходит ближе, садится рядом и начинает говорить. И говорит долго, час, может, два. Вдумчиво и подробно. Он описывает свою жизнь до эксперимента, описывает свое счастье после. Рассказывает про первое появление Хайда и про то, что тот сделал. Говорит, что теория его все же была верна. Затрагивает последствия опыта, а именно неконтролируемость Хайда. Он подробно описывает убийства, держит старого друга за руку, а Лэньон с ужасом кривится и отворачивается. Но руки не убирает. Джекилл все говорит и говорит, объясняет свой страх, свое непонимание и непринятие данной ситуации. И даже просит помощи. Но Хейсти сглатывает, а после выдыхает. — Мой милый друг… — выглядит обеспокоенным и пристыженным. И пусть теперь Джекилл доказал ему свою правоту, но слышать этого Лэньон не хотел бы. Теперь он со стыдом и страхом глядит на Генри. Теперь он больше не может общаться с ним, не боясь запятнать себя. И если раньше они не общались из-за споров, то сейчас не будут общаться из-за Хайда. — Я буду молчать, клянусь… — сжимает руку крепче. — Но помочь вам я ничем не могу. Прошу уж бога ради… забудьте мое имя. И никогда более не посещайте этот дом. Я буду помнить вас, ваши действия, ваши утверждения. Но я не смогу смириться с этим потрясением. Прошу, уйдите… — всхлипывает и скупо плачет. Не хочется рвать дружбу из-за этого. Именно сейчас хочется быть ближе. Но Джекилл покорно кивает, благодарит за молчание, забирает остатки реактивов и уходит. Навсегда, ведь такова воля его старого знакомого. Лэньон думал об этом всю ночь. Уснуть более не смог. А вскоре тяжело заболел…_____
Препаратов, что Генри получил от Лэньона, хватит всего на пару дней. Его слуги интенсивно обыскивают аптеки, но ничего не находят. Оттого Джекилл решается отдать соль на спектральный анализ. Он смешает ее сам, лишь бы знать, что входит в состав. От подобных забот его отвлекает внезапно приехавший Аттерсон.***
Генри предстает перед ним слабым и измученным мужчиной. Острые скулы и больной взгляд, все это на Джекилле смотрится непривычно. Обескровленные губы нервно дрожат. Кажется, он хочет что-то сказать, но тактично молчит. «Я счастлив вас видеть», — такой приветливый взгляд, словно пил. Смутная улыбка красуется на лице. — Я слышал, дела у вас плохи… — начинает Габриэль. Он садится в кресло напротив Джекилла и пристально осматривает его всего. Старается увидеть как можно больше скрытых и важных деталей. Но ничего. Разве что манжеты застегнуты небрежно. Генри всегда был аккуратным. — Болею… — отзывается Генри и отводит взгляд. Они сидят в темной холодной комнате. Джекилл распорядился подать сладких десертов и горячего чаю гостю. А сам о чашку греет руки и не ест. И, кажется, трясется. — Свежий воздух полезен для больных. А вы вот совсем не выходите на улицу. Плохо это, голубчик… — качает головой и пьет. И наслаждается вкусом дорогого восточного чая. — Да я бы с радостью, но столько дел… — мычит в ответ и пьет чай. И кровь опять стучит в висках, ведь Хайд покоя не дает. Обессилено опускает голову. Еще никогда в жизни ему не хотелось просто заснуть. Без Хайда, без крика, без смутного чувства крови на руках, без угрызения совести. Заснуть и освободиться. — О делах я с вами и пришел поговорить, — вздыхает Габриэль. — Я, конечно, нотариус, но, в первую очередь, я ваш верный друг. В своем завещании вы упомянули некого… Эдварда Хайда… Ваш протеже имеет дурную славу, и вы, пожалуй, знаете об этом… — говорит неуверенно, ведь боится реакции. Это ведь прямое оскорбление. — Молод и буен… О, я понимаю ваше подозрение, но он мой единственный племянник. Никому более я не могу завещать свое имущество, — он улыбается тяжело и натянуто. На самом деле Джекилл завещал все Хайду боясь, что Хайдом он навечно и останется. Тогда хотя бы оставит за собой свои вещи. — Генри… — нотариус склоняется ближе к другу. Берет его за руку и глядит в глаза. — Вы можете быть честны со мной. Уж сколько лет я с вами откровенен… У вас ведь не было никакого племянника? Никогда вы не упоминали его… А тут появляется этот Хайд, и все свое вы завещаете ему!.. Причем договор вступает в силу через несколько месяцев после вашей пропажи. Странные условия… Он шантажирует вас? Прошу, скажите мне правду, — звучит убедительно. И Джекилл даже верит. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но обжигается и молчит. И улыбается. Он уже открылся Лэньону, а тот прогнал его. Потерять и Аттерсона на закате своей жизни будет ужасно. — Да как вы смеете говорить подобное?! — сначала лишь карикатурно возмутился. — Он не шантажирует, нет, — и все же успокаивается. — Поверьте, если я захочу от него избавиться, то сделаю это в одночасье! — гордо заявляет Генри, но Эдвард в нем истерично хохочет, показывая, как сильно тот ошибается. «Я есть ты, Генри! От себя не сбежишь!» — шипит в самом сердце, а Джекилл молчит и улыбается. — Если так, то я, конечно, верю, но… — Аттерсон теребит свой ус, затем отпивает чаю и отводит взгляд. — Пожалуй, поговорим об ином. Думаю, о смерти Кэрью вы слыхали… — что-то внутри Джекилла сжалось и упало вниз живота. И даже Хайд съежился и убежал. — Да, все газеты писали, — безропотно соглашается. — Как вы думаете, кто мог сделать это? У Кэрью ведь совсем не было врагов… — на лице Габриэля написано, что он не знает ничего, но активно пытается узнать. Что не обвиняет ни в чем Джекилла, а просто спрашивает, ведь интересно. — Кто-то безрассудный и агрессивный. Кто-то, кто не знал его, ведь если бы знал, то не стал бы просто так нападать на чиновника, — тараторит Генри. Собеседник щурится. — Знаете, что странно?.. — Габриэль сделал длинную тяжелую паузу. Джекилл заерзал. — На месте убийства нашли часть трости, очень похожую на ту, что я подарил вам когда-то… — глаза Генри расширились, он задышал быстрее. — По описанию служанки, наблюдавшей из окна, убийца был очень отталкивающей внешности. Описание походило на… — Ах, нет, трость у меня украли пару месяцев назад, а мой протеже был в тот день со мной и… — его дернули за руку и заткнули тяжелым взглядом. — А причем здесь вы и ваш протеже? Я же не сказал, какая именно была внешность у убийцы. А в газетах ее не писали. И на вас я даже не намекал, — хмурится и сжимает губы. А Джекилл так явно сглатывает, выдавая себя. Его беспричинное волнение способен не увидеть разве что слепой. — Мне показалось, что вы обвиняете нас… и я… поспешил оправдаться? — пытается выкрутиться Генри. Аттерсон ему не верит, это видно по глазам и напряженной челюсти. Но он кивает, делая вид, что все-таки соглашается. А про себя замечает, что что-то здесь нечисто и очень запутанно._____
Вскоре Аттерсону удалось узнать место проживания предполагаемого убийцы. Он вместе к констеблем отправился в Сохо обыскивать дом. Долго копаться не пришлось. Хаос царил в комнатах, а обломок трости, такой же, как с места убийства, лежал прямо на видном месте. И все сошлось. И мысли, и действие, и безумное причитание Джекилла. Габриэль ужаснулся от мысли, что его благородный друг прикрывает убийцу и, быть может, страдает от шантажа. С новыми данными Аттерсон направляется к Джекиллу. Тем временем Хайда объявляют в розыск. Принять Габриэля отказываются. Слуги говорят, что доктор болен и просил никого, совсем никого, даже особо близких, не пускать к себе. Аттерсон чувствует, что какая-то опасность нависает над его другом, старается навестить его, пишет письма. Лэньон скоропостижно умирает и после себя оставляет письмо нотариусу. Письмо с требованием прочесть только после смерти самого Хейсти и смерти или внезапной пропажи Джекилла. И Габриэль держится и не смеет читать. И надеется, что никогда не прочтет. Джекилл серьезно заболевает, перестает проводить опыты и званные или благотворительные обеды у себя. Он не выходит на улицу и со слугами общается только путем передачи бумажек. И на бумажках этих пишет рекомендации к покупке соли. И больше ничего. И слуги бегают в панике, а Джекилл запирается в лаборатории, где бездействует._____
Встретиться с самим Джекиллом все же удалось пару раз. Выглядел он неважно. Разговоров о завещании избегал или грубо прерывал. Скупо рыдал, но молчал о всем этом ужасе. И как мантру повторял, что порвал с Хайдом, что более его не увидит, что никогда не коснется. Даже письмо, написанное Хайдом, передал Габриэлю. И в письме черным по белому говорилось, что более Эдвард не нуждается в услугах своего благородного покровителя, что уходит и более не посетит. Габриэль выдохнул и поинтересовался, где конверт от письма. Джекилл сказал, что сжег. Но позже от слуг нотариус узнал, что письма сегодня не приходили. Это насторожило и нагнало нового волнения. А Джекилл все тонул и погибал, отбивал добрые руки, отказывался от помощи. Он считал, что этим делает одолжение кому-то. Молчание — золото. Но хуже становилось лишь ему.***
— Сэр, мне так страшно… Нам всем так страшно… — жаловался Пул, внезапно нагрянувший к нотариусу. И Аттерсон по старой дружбе не смог отказать в приеме. Дворецкий отказался от алкоголя, брякнулся устало в кресло и начал рассказывать. — Господин Джекилл имел страшную особенность изнурять себя работой. Бывали моменты, когда он неделями не покидал лаборатории. Лишь оставлял нам записки, их просовывал под дверь, а написанное там мы исполняли. И еду оставляли, ведь к себе в такие моменты Джекилл не пускал… — умолк, перевел дух. Аттерсон нахмурился, думая, к чему именно клонит Пул. — Но сейчас все иначе. Джекилл хоть и заперт в лаборатории, но от еды отказывается. Записок стало больше. Не может больной человек так интенсивно работать. И голос… голос из-за двери другой. Я двадцать лет работал в его доме, неужто я не узнаю голос хозяина! Что-то иное сидит в лаборатории… А Джекилл… Ах, бедный Джекилл… У нас даже нет идей, где тот может быть, — всхлипнул дворецкий, а Габриэль задумался. Мог ли Хайд, узнав о завещании, убить его? И запереться в лаборатории до поры до времени. А ведь мог. И как минимум одно убийство висит на этом мерзком человеке. — Скажите, давно ли вы замечаете подобную странность? — Габриэль старается говорить уверенно, чтобы своей уверенностью успокоить слугу. — Недели уж как две. Больше… Сначала Джекилл молился в лаборатории. Тихо, но мы слышали. Часто кричал, отчего-то рыдал. Бил стекла, что-то ломал. Мы не понимали, что именно происходит, но боялись беспокоить. За пару дней все стихло. А потом шаги изменились. И манера письма в записках стала другой. И вот тогда мы поняли, что кто-то иной поселился в лаборатории. Я скажу вам больше… Я видел его… Оно как-то раз вышло, но, увидев меня, запищало и сбежало. А будет ли мой хозяин бежать от меня? Вот я и считаю, что нет… — закончил свой горестный рассказ Пул и опустил руки. — Вы видели его лицо? Могли бы описать? — напрягается Габриэль. И ведь он сам не сможет описать Хайда при желании. Его внешность отталкивающая, хоть и не имеет в себе явных изъянов. Но совсем незапоминающаяся. Аттерсон запомнил разве что легкость походки, легкую сгорбленность, длинные когтистые пальцы и надменную улыбку. А более не помнит, не может описать. Но точно сможет опознать. — Нет, совсем не видел. Оно бежало быстро, согнувшись почти пополам. Но это был не Джекилл. Джекилл хорошо сложен в плечах, имеет статную осанку. А это… Я бы хотел попросить у вас помощи… Если наш хозяин еще там, в этой ужасной лаборатории, его надо оттуда вызволить! — меняет тему Пул, в ответ ему согласно кивают. Надо. Безусловно надо. Без лишнего шума и внимания со стороны констеблей. Самостоятельно. И если та тварь, что ныне обитает в лаборатории, так пуглива и слаба, то они смогут справиться самостоятельно.***
Вооружившись топором и ломом, они вдвоем холодной весенней ночью поспешили проникнуть в лабораторию со стороны особняка. — Господин Джекилл, ваш старый друг мистер Аттерсон пришел навестить вас. Пожалуйста, откройте дверь, — решаются сначала решить конфликт мирно. Габриэль прижимается к двери, чтобы слышать чужой голос. — Скажите, что я никого не принимаю… — скулит тварь за дверью. Голос точно не Джекилла. — Это Хайд, ломайте дверь! — восклицает нотариус и замахивается топором. А Эдвард за дверью стонет и надрывно рыдает, умоляя остановиться. — Габриэль, мой милый друг!.. — его голос дрожит, он с ужасом отходит от двери. — Остановитесь, я прошу! — кричит, и глубоко в нем от ужаса бьется Джекилл. Они оба не хотят умирать, но судьбу их решили без их мнения. Смешанная сыворотка на столе готовится. Хайд лезет к стеллажу за цианидом. Дверь после десяти ударов сносят с петель, а Эдвард так и не успел решить, умереть им или остаться. Праведная ярость затихает. Они опускают оружие и боязливо входят в помещение. Хайд вжимается в стену, опускает голову, сжимает пробирку с цианидом в руках, но не смеет выпить. — Поднимите голову, — требует строго нотариус, подходя ближе. А Пул устрашающе замахивается ломом, показывая, что в случае резкого движения может сильно ударить. Хайд поднимает дрожащие руки, но голову все еще держит опущенной. Слезы текут по щекам, губы искривляются в болезненной улыбке. «Хватит…» — причитает в нем Джекилл, но остановить происходящее он не может. — Поднимите голову… — повторяет Габриэль, грубым движением руки дергает его за подбородок и поднимает. И нет привычной надменности и самоуверенности в этом лице. И странная гадость и ужас при виде него более не ощущаются. Он плачет и кусает губы, а сыворотка, наконец-то вновь смешанная, закипает. Он почти успел перевоплотиться. Сердца обоих сжимаются. Становится жалко, но отпускать убийцу нельзя. «Где Джекилл?» — синхронно говорят они, а Хайд нервно кивает и скулит. Клянется, что расскажет все, даже покажет, лишь бы те оставили ему жизнь. И Джекилл словам этим не сопротивляется. Он внутри Хайда рыдает и закрывает от стыда лицо. И молчит, сказать совсем нечего. — Прошу вас, Пул… — начинает он и пытается улыбнуться. Выходит криво и косо. Оба смущаются от такой улыбки. — Джекилл говорил вам, что соль из тех аптек неподходящая… — делает паузу, обдумывает слова. Его голос, привычно сиплый, сейчас звучит слишком звонко и напугано. — И просил заказать еще из старой партии… Аптека отказалась поставлять нам старые реактивы, быть может, их не осталось вовсе. И Джекилл догадался смешать подходящую соль самостоятельно. Реактивы, что нужны ему, записаны на этой бумаге, — он указывает на стол, в середине которого одиноко лежит мятая бумажка. — Вы смеете просить меня о подобном? — он угрожающе трясет ломом, а Хайд всхлипывает и сжимается. И нет в нем привычной ярости. От его спокойствия и покорности сейчас зависит их жизнь. — Не я прошу вас… Джекилл просит, — почти шепчет, но постепенно успокаивается. Выпрямиться и поднять головы он не смеет. Но рыдать перестает. И голос его звучит все спокойнее и ниже. Хайд имел привычку тараторить и сипеть. Сейчас же он говорит медленно, четко, вдумчиво. Так, как обычно говорил Джекилл. — Где Джекилл? Он здесь? — нервно уточняет Аттерсон, а в ответ ему кивают. — Он появится… но позже. Прошу, купите то, что нужно ему, — и Пул нехотя подходит к столу, вчитывается в записку, сравнивает почерк и все-таки соглашается. Он уходит, перед этим пристально оглядев Хайда. А Эдвард наконец-то расслабляет плечи и выдыхает. Он не боялся Пула. Он боялся открыться перед ним. — Я счастлив видеть вас, мистер Аттерсон, — на чужом лице нет и толики недавнего смущения. И голос совсем непривычен для Хайда. Это Джекилл из глубин чужой груди пытается докричаться. А Хайд не мешает. Лишь кладет руку на свою грудь и открывает рот, произнося слова с таким удивлением. — Когда-то я… демонстрировал данный опыт моему другу Лэньону… — разводит руками Хайд под слова Джекилла. — Вы не знакомы с ним, не врите, — подмечает Аттерсон. — Я имел в виду… когда-то Джекилл показывал этот опыт своему другу Лэньону, — поправляется Генри. — И этот опыт ему не пришелся по нраву. Потряс до глубины души. Я могу показать и вам… Уверены ли вы, что вынесете это бремя? Это знание, которое мы, я и Джекилл, несем на своих усталых плечах. Я хотел рассказать вам все после нашей с ним смерти. Чтобы не было стыдно за признание ни вам, ни нам, — Хайд медленно, неуверенно, но привычной легкой и прыгающей походкой идет к химическому столу. Берет в руки пробирку, осматривает. — Положите это на место, — требует Аттерсон. А вдруг Хайд пудрит ему мозги этими длинными речами. Эдвард не имел особенности долго разглагольствовать. А вот для Джекилла это был привычный способ общения. Методичный, рассуждающий, спокойный. И говорит сейчас именно он. — Не волнуйтесь, мой друг. Цианид, что был у меня, убран далеко на полку стеллажа. Это не яд. Я не стану травить ни себя, ни вас, — улыбается криво. Аттерсон настораживается. — Я не ваш друг, — подмечает Габриэль. Хайд начинает закипать и скалиться. Джекилл внутри него кричит и грубо призывает успокоиться. И приходится для общего блага. — Повторюсь, уверены ли вы, что хотите видеть это? Видеть то, незнание чего не дает вам спать который месяц. И мы не спали. Не спали из-за знания. Станет ли лучше, если вы узнаете правду? — Хайд потрясывает пробирку пальцем и со строго сведенными к переносице бровями следит за чужой мимикой. Не дождавшись ответа в особо тихую минуту, Хайд самовольно подносит пробирку к губам и пьет. Аттерсон подрывается с места, подходит ближе, старается выбить пробирку из чужих рук, но Хайд успевает выпить больше половины. Сыворотка обжигает горло, но превращение уже не так болезненно, как было много месяцев назад. Его окутывает судорога, он склоняется пополам и шумно дышит, а Аттерсон суетиться вокруг него, не зная, что лучше сделать. Сохранять жизнь Хайду, как убийце и дебоширу, конечно, не стоит. Но и убить без наказания и извинений нельзя. Не более минуты проходит. Ледяные тяжелые руки обвивают шею Аттерсона и прижимают к себе. Генри с глухим стоном утыкается в его плечо и не может перестать обнимать. Он рад наконец-то вернуть свою форму. Шепчет нервозно слова благодарности и виснет на нем, не в силах самостоятельно стоять. Габриэль недоумевает, ведь минуту назад он склонялся над умирающим Хайдом, а сейчас стоит и обнимает едва живого Джекилла. Чужая спина ощутимо дрожит и содрогается. Плечи напряжены, а хватка такая сильная, стальная. Генри боится отпускать его, ведь тогда Аттерсон, наверное, уйдет. — Тише, друг мой, тише… — несмотря на свой испуг и непонимание, он гладит Джекилла по спине в попытках успокоить. И оба не думают о том, что они близки слишком неприлично сейчас. Генри молча рыдает, а Габриэль глядит в пол и постепенно до него доходит смысл загадочных слов Джекилла. «Вы не знаете, в каком положении я нахожусь. Оно очень щекотливо, очень…» — говорил когда-то ученый, отвечая на самые первые вопросы по поводу Хайда и завещания. «О, поверьте, при надобности я с легкостью избавлюсь от Хайда», — отмахивался он и устало улыбался. «Знали бы вы то, что известно мне, не задавали бы столь странных вопросов», — и многое сошлось в сознании. Но объяснения от Джекилла все же требовалось. Джекилл расслабленно выдыхает в чужую шею, затем нехотя отрывается. Он стыдливо отворачивается, дрожащими ладонями утирает щеки. Старается улыбнуться и прийти в себя. Но Хайд шепчет что-то гадкое про его лицо, и Генри лишь обессилено качает головой. — Знаете, я… — он пытается как-то начать. Вразумить себя и собеседника. А нотариус не был глупым человеком. Иметь дело с чертовщиной ему не хотелось. Но любопытство брало верх. От лишних глаз и ушей пришлось закрыть дверь лаборатории на ключ. — Весь во внимании, — спокойно и вдумчиво отвечает нотариус. Лицо его хоть и бледно, но выражает лишь интерес, смелость и привычную строгость. Нет и капли надменности и осуждения. — Я все расскажу, клянусь, — мычит устало, указывая на кресла у камина. — Что именно вы хотите слышать? Я просто не знаю, с чего начинать, — старается говорить приветливо, но Аттерсон лишь скупо выдыхает. — Ваша причастность к жизни Хайда и наоборот. И прочие опыты, — садится в кресло у камина, следит пристально за Джекиллом. Тот подбирается к нему осторожно, боязливо. Не осталось и следа от привычной уверенной и тяжелой походки. — Знаете… мне стоит рассказать с самого начала… И такая длинная история получится, — улыбка его сползает куда-то набок, он выглядит нервно и вымученно. — И точно ли вы хотите слышать это? Я уже открылся нашему покойному другу, земля ему пухом, Лэньону. Тот слушал и не перебивал, но правды стерпеть не смог. Я не хочу потерять последнего друга, — руки свои поглаживает. Габриэль следит за чужими пальцами, за тем, сколько на руках ран и ожогов. Сколько же раз Генри обжигался химикатами. — И пусть полноценной истории не слышал… я видел достаточно. Ваше превращение из Хайда в Джекилла после долгого исчезновения. Человек на такое едва ли способен, — усталый взгляд опускается куда-то в пол, а Генри хрипло смеется. — Это было меньшее, что вы могли видеть… Есть ли у вас зеркало с собой? Маленькое, карманное… — только нервно хмыкает. Аттерсон рассматривает уже почти родное лицо оппонента, молодое и такое строгое обычно. Тяжелые тени залегли под его глазами, а уголках заметны легкие морщины. Он смотрит и думает, действительно ли знакомо ему это лицо, действительно ли он знает этого человека. — Есть, да… — и нотариус истерично копается в карманах одежды, затем достает карманные часы с зеркальцем. Неуверенно протягивает их Джекиллу, а тот аккуратно и ненавязчиво отталкивает чужие руки. — Направьте его на меня, посмотрите в отражение, — и Аттерсон недоумевает, но часы открывает, фокусирует свет так, чтобы видеть собеседника. Но противное стекло демонстрирует ему скривившегося Хайда. Тот бесится, головой трясет, скалится, всем своим видом показывает, что видеть их двоих он не рад. — Вы знаете о моей бурной молодости даже лучше, чем знаю я, — начинает Джекилл и аккуратно закрывает чужие часы. Жест этот выглядит таким нежным, заботливым, но Габриэль боится обмануться и довериться, поэтому отсаживается немного назад. — Но пришлось обуздать себя, чтобы сохранить благородное лицо и доброе имя. А иногда хотелось освободиться, снять оковы, раскрепоститься. Неужели вам никогда не хотелось нарушить пару глупых законов? — и хотя это вопрос, Генри рукой показывает, что отвечать на него лучше не стоит. — А мне хотелось, и я искал лазейку в законе. Жить было в тягость, рутина превращала дни в однообразие. Да, мне было мерзко с себя, с моей двойственной сущности, с мыслей, с противоречащих слов. Я всегда был глубоко верующим человеком, вы знаете, друг мой. Духовные книги по сей день являются моей отдушиной. Но раньше я любил читать иное. Библия хоть и стояла на моей полке, но я интересовался книгами так называемых псевдоврачей. Глубоко мою жизнь перевернула статья о двух личностях, сплетенных в одном человеке. Я строил свои теории на основе этой книги, но никогда не смел воплотить их в жизнь, — несмотря на всю свою болезненную худобу и явное свое истощение, Джекилл активно тряс руками и выглядел очень возбужденным из-за подобной идеи. Он этим буквально жил, говорил с чувством и легким фанатизмом. И в этой интонации Аттерсон заметил своего дорогого трепетно уважаемого друга, заметил привычного ему Джекилла. — Десять лет, нет… больше… я был одержим данной идеей. Утром работал на благо страны, отсчеты своих исследований с радостью публиковал, а ночью… ночью, переступая через усталость, я исследовал теорию и залезал в самые глубины своего сознания, — его глаза горели впервые за столько месяцев. Хайд в утробе молчал, не смея перебивать, а Аттерсон восхищался чужой речью. — Мною была разработана сыворотка. Ее Хайд принял при вас. Она и позволяет мне сейчас сидеть перед вами. Я много раз смешивал ее, моделировал, менял. Препарат оказался капризным, работал не всегда, порой лишь обжигал нутро. Я пил и плевался кровью в надежде, что мои труды окупятся… — говорит грубо, несдержанно, описывая непринятые в обществе и неприятные подробности. — Я удваивал дозы, надрывался, но опыт был безуспешным. Сколько бы времени в своих трудах я ни проводил в лаборатории, ничего, совсем ничего не происходило. Меня все больше отягощала моя ограниченность. Я дожил до преклонного возраста, так и не познав всех тех радостей, что так желал…. И именно эта неудовлетворенность побуждала меня продолжать. Я свято верил в свою правоту, идея превращала меня в фанатика. Забыв о еде и сне, я работал, и — о Боже! — в какой-то момент сыворотка подействовала так, как было нужно. Я обрел иное сознание, иное тело, иные мысли и желания, — он взмахивает руками, подобно свободной птице. Улыбается искренне, чисто, счастливо. Улыбки этой Аттерсон не видел много месяцев. — Превращение было болезненным. Спазмом сжало все мышцы. Холод прошелся от живота до горла, его сменили жар и дрожь, — он пробегается пальцами от диафрагмы до горла, принимая обеспокоенный вид. — Я не обрел желаемой легкости, оказался заточенным в стекле, стал простым наблюдателем. Нечто в моей одежде стояло на моем месте и воровато озиралось. Хайд, известный вам, сменил меня. И мы оба были слишком удивлены происходящим, смотрели и молчали. Эдвард представлял из себя чистое зло, оттого был таким отталкивающим. Я же остался со своими грехами, но для своего же удовлетворения наблюдал за действиями Хайда и успокаивался. Знаете, мне помогало. Меня успокаивало то, с какой яростью Хайд громит витрины. Да, да, это низко, подло, но я, никому своими руками не принося вреда, умудрялся удовлетворить свои черные желания, — он схватил Аттерсона за руку, а тот расширил глаза, отпрянул от Джекилла и одарил его таким взглядом, будто тот психически больной. А Генри неуверенно заулыбался. — Так было лишь первые дни. Далее злодеяния его мне надоели, перенасытили меня. Но Хайд креп с каждым днем. Превращения все меньше и меньше приносили мне боль, а Эдвард все чаще норовил вылезти наружу. Я не мог противиться его причитанию и требованиям, шел на поводу, пил и отпускал. А Хайд бил по моим рукам и каждый день умудрялся совершить что-то более страшное и жесткое в сравнении с недавним. Я искренне задумался над его поступками после первого убийства… — Аттерсон напрягся. Значит, убийство было не одно. Как долго Джекилл покрывал убийцу? — Я перестал пить сыворотку. Он глумился надо мной и истязал меня. Его навязчивый шепот сводил меня с ума. Силуэт из зеркала извивался и насмехался, и… — Джекилл склоняется к собеседнику и фразу эту почти шепчет. Будто так Эдвард его не услышит, — и я даже сейчас слышу эти гадости… Вас мучали когда-нибудь навязчивые мысли? Бог спасет от подобного, но я такое знаю не понаслышке. И моими навязчивыми мыслями выступает Хайд, — перевел дыхание, опустил плечи. Гордо выпрямился и продолжил. — Хайд становился сильнее, а я иссякал. Сыворотка прекращала действовать правильно, мне не хватало ее, чтобы поддержать свою жизнь. Отныне Эдвард стал руководящим. Он был все злее и мстительнее, а я умирал от ужаса. Препараты закончились, ни одни аптеки не могли мне его продать… Хайд поглотил меня полностью и без остатка. То, что я сижу с вами сейчас, это не более чем дело случая. Я сам не верю и ликую, что живу. Но кто знает, как долго мне осталось… — опускает только голову. Аттерсон решается его поддержать, погладить по плечу. И от поглаживаний Генри не бежит. Ему даже приятно. И слезы снова бегут по щекам, он снова тихо и болезненно содрогается. — Ах, избавьте меня от объяснений завещания и прочих тонкостей. Тема эта меня отягощает, я очень надеюсь, что разговор на этом закончится… — он поднялся со своего места, подлетел к столам. Все журналы, тетради, записи… Все было передано Аттерсону в доказательство. Но лишь для того, чтобы взглянуть, а не забрать. — Молю вас, молчите. Я знаю, как вы любите справедливость… Хайд и мой нездоровый интерес должны быть наказаны, но на закате своих лет я бы не хотел пойти на эшафот… — смотрит куда-то вверх, туда, где высоким потолком сокрыто небо. И Аттерсон сжимает губы, понимая, как много зависит теперь от его решения. — Счастливая жизнь отныне мне только снится. Хотя нет, во снах я вижу когтистые руки, что разрывают мое горло и грудь. Спокойствие стало чем-то эфемерным и невозможным. Вы мой последний друг, что не отвернулся от меня… молю… оставьте мне хотя бы надежду на нашу последующую дружбу… Слова мои могут звучать надменно и слишком горделиво, но нет, не поймите неправильно… Вам я желаю только лучшего, в моих глазах вы доброй души человек. Питаю к вам я большое и теплое уважение, и такой, как вы, как мне кажется, в здравом уме не стал бы общаться с таким, как я… — выдыхает и обессилено падает на спинку кресла. И более говорить сил нет. Столько потрясений было испытано за этот вечер. — Молчание — золото… и цена его дорога, — начинает Аттерсон после долгих минут молчания. Джекилл сглатывает и снова улыбается. — Я заплачу, да! Любую цену, что вы назовете… — И вновь вы мыслите неверно, друг мой… — Аттерсон крутит ус и с интересом щурится. — Есть вещи, что деньгами купить нельзя. Мое молчание из этого числа. Я потребую всего лишь одного. Хайд более любой ценой не должен появляться. Я буду наблюдать. Травить на вас инспекторов, мой друг, по старой дружбе я не стану. Но сохраните и вы свое доброе имя, не предавайтесь более гнетущим мыслям, а живите как добродетель, как доктор Джекилл. Иного требования выдвинуть не могу, — и Генри после такого готов руки целовать нотариусу, но ограничивается благодарной улыбкой. — Клянусь, вам не придется более разочаровываться во мне… — подносит руку к груди клятвенно. — Я не прощу обман, но буду наблюдать и помогать, — язык проглочен и добавить более нечего. А спустя полчаса дальнейших рассуждений о судьбе Хайда, в дверь раздается стук. — Откройте… — просит Джекилл и улыбается. На пороге Пул с солями. Такой весь удивленный при виде хозяина, но не менее радостный. И кажется, что ужас опыта закончился. Но Хайд противно шипит внутри, показывая, что так просто не замолчит и не поддастся. Генри сжимает рукой воротник и улыбается. Более он не выпустит агрессивное сознание, чтобы потешить себя и успокоить его. Жизнь пожилого благородного доктора для него лучше, чем молодого дебошира с мерзкой славой. И более он не перешагнет эту черту.