「if I can't touch it, if I can't express it, then it's a fantasy」

Тревожный щелчок замка двери, резкий и неожиданный, громкий, как сотня пушек, раздаётся по пустынно-тихой гримёрке. За ним следует голос, не менее беспокойный: — ХиМЕРУ-хан, нам нужно поговорить. Неизвестно, что у этого мальчишки, Оукавы, в голове на этот раз, если он, как только парни собрались уйти домой после тяжёлого дня съемок для проекта Ai-Stars, которые прошли с горем пополам, резко развернулся и закрыл дверь прямо за своей спиной на замок, не давая пройти мимо него; весь вид его, серьёзный и настойчивый, кричит о том, что он того и не позволит. Лишь в голос прокралась нотка волнения – ХиМЕРУ не проведёшь напускной уверенностью. — ХиМЕРУ думает, что мы сможем поговорить и за пределами гримёрки. Пожалуйста, не дури; он понимает, что мы оба устали, но не позволяй этому влиять на твои действия. — Но я правда хочу поговорить с тобой прямо здесь и сейчас. Иначе ты снова сбежишь, как тогда; и это мне нужно за тебя переживать, ты сегодня сам не свой. Похоже, на этот раз бежать точно некуда. И что это за упор в его тоне на «тобой»? Явно это не что-то хорошее, не что-то, от чего ХиМЕРУ, или скорее тот, кто кроется за эфемерным образом, может уйти так просто – Оукава силён, и даже если мужчина попробует оттолкнуть его от двери, открыть замок и скрыться, он не справится. — Хорошо. ХиМЕРУ выслушает всё, что ты хочешь сказать ему-- — Нет. Я хочу, чтобы ты меня выслушал, не «ХиМЕРУ». Это не может продолжаться вечно: я не так глуп, как ты, может, думаешь. Ах, так вот оно что. Это всё меняет. Тоджо никогда не считал Кохаку глупым, по крайней мере в плане умения видеть людей насквозь. Он всё ещё юн и некоторые вещи ему неясны ввиду отсутствия жизненного опыта, но иногда ему кажется, что он говорит не с подростком, а с глубоко взрослым человеком – лишь детские, умильные повадки выдают его. С самого начала он показался мужчине источником скрытой опасности, бомбой замедленного действия с таймером, что неумолимо близился к нулю. И похоже, что этот момент всё-таки наступил. Это было ожидаемо, ведь Тоджо знал, что такому, как Оукава, не составит труда раскрыть его ещё в первые месяцы. — Говори. Оукава вздыхает, едва заметно дрожа, и начинает свою речь, которую, судя по сформированному и складному потоку мысли, он готовил уже давно. И повод на то был: с каждой ложью, что парень слышал от ХиМЕРУ, его «таймер» приближался к нулевой отметке всё ближе. Предложение за предложением, его лицо становится всё серьёзнее и увереннее, а в голосе всё отчётливее гремит отчаяние – хоть бы достучаться. И сам Тоджо помнит каждую из ситуаций, которые так яро пересказывает ему младший, подмечая все возможные нестыковки в образе ХиМЕРУ, что он успел насчитать, записать на подкорку памяти. Но на лице старшего царит безмятежный холод, а сердце его даже не дрожит – что ему эта искренность, ведь ничего не переменится. Он не имеет права ничего изменить, ведь то – не его жизнь, не его образ и не его судьба. Он лишь искусный актёр, исполняющий свою роль; но даже так он всего-то замена истине, только тень от прожектора, что светит совсем не на него. И так бы он оставался равнодушен, не обхвати Оукава его руки своими, дрожащими от бессильного гнева и безнадёги, и не признайся в страшном: он любит его. Простая оплошность, это видно по его лицу, по взбудораженным своими же словами глазам и короткой паузе. Но он знает, что от правды уж никуда не деться, и раскрывает всё до единой капельки, пока не замолкает насовсем, обезумевше глядя на человека, которого так долго звал другом. А Тоджо не понимает. Какая к чёрту любовь? С другой стороны, ему стоило ожидать подобных слов, ведь Кохаку молод и может полюбить легко и просто кого угодно, даже ХиМЕРУ, которого так смело обвиняет во лжи, недомолвках и неискренности в каждом слове. Конечно, Оукава будет любить его, каким бы пустым он ни был. Но дело в том, что пустота любить не может. Она не может поведать ему истину, не может открыть глаза спустя столько времени; она способна дать лишь одно – нечто, что может усладить его хотя бы немного. — Оукава, — мальчик смотрит лишь жалобнее, ожидая ответа и всё так же стойко заслоняя собой дверь. — Ты хочешь меня? Ответа не следует. Кохаку молча вжимается в его грудь и едва ощутимо кивает. Тоджо сочтёт это за «да». Он не дёргается и тогда, когда мужчина, сильнее сжав его ручонку, ведёт его к дивану далеко в углу и укладывает на него; не противится, когда его торопливо и небрежно раздевают, оставляя неприкрытой лишь нижнюю часть тела; не говорит ни слова, когда его любовь тянется к ближайшей тумбочке и вытягивает оттуда бутылочку смазки и презерватив – Тоджо не дурак и знает, что менеджеры Ai-Stars предусмотрели все возможные происшествия между айдолами, даже такие как неожиданный секс на рабочем месте. Он сам тоже тих; двигаясь уверенно и отточено, он начинает растягивать Оукаву, но чувствует, что дело даётся ему легче, чем он думал, поэтому молча переводит взгляд на лицо мальчонки в ожидании объяснения. И, как обычно, они понимают друг друга и без слов. — Я думал о тебе иногда, — признаётся Кохаку и стыдливо отворачивается. Что ж, это заметно упростит процесс: Оукава не настолько невинен, как иногда кажется со стороны; этот кроха способен на многие жуткие вещи, которые явно с «невинностью» не ассоциируются. Посему то, что он растягивал сам себя, не слишком его удивило – что уж ему оставалось поделать со своими невзаимными, молчаливо расцветавшими до сих пор чувствами. Но почему-то мужчине не жаль, что он не может ответить ему взаимностью. Почему-то ему не жаль, что мимо его ушей пролетают чужие слабые, жалкие стоны и всхлипы, которые тот столь старательно заглушает, даже зная, что никто их не услышит; ему не жаль, что когда его пальцы сменяются членом, он не чувствует, как короткие ноготки полосуют его спину сквозь плотную ткань; ему не жаль, что на его душе ещё холоднее, чем обычно. Он лишь делает то, чего от него хотят. С губ Кохаку срывается чужое ложное имя, и Тоджо не выдерживает. — Не называй меня так, — шипит старший, толкаясь особенно сильно, и Оукава вскрикивает, и не замолкает, ведь мужчина не сбавляет темп, а ровно наоборот. Всё это видится ему таким неправильным, но подобным мыслям не место в голове. Он всего-то исполняет свою роль, свою обязанность, возложенную на него – удовлетворить чужую базовую физическую потребность; он делал так задолго до этого момента. Потому он не ласкает его, не целует, а лишь молчит и холодно вдалбливается в него до победного конца. Но почему-то, когда он всё же необратимо наступает, по щекам Кохаку стекают горькие слёзы, а на лице неземная печаль и разочарование от понимания того, что всё это не по-настоящему, что ни ХиМЕРУ, ни тот, кто выдаёт себя за него, не любит его, и от осознания того факта, что после всего этого ничто не изменится, сколько ни пытайся. Даже добившись контакта с истинной личностью, он не получил то, чего так желал. Остаётся лишь тихо плакать; жалеть уже поздно. Им уже давно пора идти, время ведь не стоит на месте. ХиМЕРУ встаёт с дивана и подбирает лежащее не так далеко на полке полотенце, обтирается; затем берёт другое и делает то же самое с Оукавой, лежащим недвижимо и всё так же безмолвно, боясь произнести хоть слово, выдать в голосе дрожь и показать слабость. — Одевайся, нас, должно быть, уже заждались, — Кохаку следует его совету и, тихо шмыгая, натягивает на себя одежду и, не успев подойти к двери, легко похрамывая от боли в конечностях, чувствует на своей макушке чужую ледяную ладонь, приглаживающую растрёпанные волосы. — Дай ХиМЕРУ поправит твой внешний вид; грех показаться на людях в таком состоянии. И утри слёзы, милый.