"Вы живете для всех невидимкой,
Слишком много в груди схоронив."
Марина Цветаева
───── ◉ ─────
— Позаботься о нём. — Моран... — Ты знаешь его дольше всех! Это моя последняя просьба! Ренфилд встречается глазами со сталью, которая грозится изувечить и разрубить в щепки в случае неправильного ответа. Налетевший на него со сбивчивой речью полковник не стал удивлением. Он давно предчувствовал, что всё время смотрящий в лес волк однажды сорвётся с цепи. Изумляет лишь горячка беспокойства о младшем Мориарти. — Я сделаю это и без твоих просьб. Внимая беспрекословной истине в словах Джека, Себастьян делает шаг назад, отпускает чужой воротник, который неосознанно, в порыве сжимал, и качает головой. — Спасибо, старик. Он отступает ещё, кидает, как думает, прощальный взгляд на дворецкого, что не предпринимает ни одной попытки его остановить, лишь с привычным ему устрашающим спокойствием наблюдает да продолжает до блеска натирать столовые приборы, и наконец разворачивается, чтобы покинуть эту чёртову комнату. — Щенок, отбившийся от стаи, обречён на одиночество. Если бы Ренфилд вонзил ему нож, один из тех, что лежал рядом с ним на белой ткани, меж лопаток, ощущения были бы схожими. Он замирает на пороге, стискивает дверную ручку. Смешок — сухой, безжизненный — вырывается из груди отравленным воздухом и несинхронными звуками старого искалеченного инструмента. — Благодарю за напутствие.***
У Морана в голове пульсирует только одна мысль: уйти. Уйти, пока другие порядочно заняты работой, не ведая о неполадках внутри механизма, что собирают добросовестным трудом, потому что ему не нужны проводы, не нужны пулевые ранения взглядов, нацеленных прямо в спину, и меньше всего — клочки надежд Льюиса, что никогда не станет ему преграждать. Он выходит под дождь и спешно шагает по мокрому тротуару, не избегая луж, рекой растекшихся по неровной кладке, и не прячась от мерзко холодных капель, проникающих за ворот, бьющих пощечиной по лицу, когда несносный ветер рьяно вымещает свои обиды. Не различая дороги, мчится по пустым улицам, запрещая себе смотреть назад, словно в противном случае перед ним расколется земля и пасть свою раскроет чёрная впадина с острыми зубами обломков камней, затыкает сомнения, что мало-помалу точат свои ножи и вилки, прежде чем чревоугодно напитаться его разумом, и дрожащими руками пытается зажечь спичку. Не выходит. — Моран! Упомянутый не замедляется, решая притвориться глухим, и пресекает свои попытки употребить очередную дозу табака, бросая треснувшую пополам спичку под ноги, а бесполезный коробок — в карман. — Моран, — не унимается клич позади, — почему ты уходишь?! Шлепанье по камню наконец достигает Себастьяна, и он оказывается грубо дернут за рукав. Фред, смахивая влагу с лица, загнано дышит и смотрит с такими эмоциями в своих больших глазах, что Морану становится не по себе. Искореженное спокойствие в них трепыхается ошметками, обнажая струпья едва переставших кровоточить ран. — Почему?! — повторяет Порлок, и голос его, обычно такой тихий и ласковый, похожий на шёпот первых листьев по весне, надрывно срывается, звенит в ушах и, в конце концов, поглощается неуемным ливнем. — Так нужно, у меня другой путь... — Нет! Нам следует держаться вместе. Мы ведь...мы одна семья! — отчаянно пытается достучаться мальчик до того, кого на протяжении нескольких лет считал старшим братом. — Семья? — презренная насмешка в тоне Морана ощущается хлестким ударом по щеке. — Не говори глупостей, Фред. Фред отпускает его рукав и отшатывается как от прокаженного. Его глаза наполняются грустью и горечью обиды, и Себастьян в них теперь — чужак, боле не тот, на кого Порлок равнялся. Он проклинает себя за сказанное, готов жевать раскаленные угли и запивать чистейшим ядом, но оскому вины приходится проглотить. Лучше пусть его ненавидят. — Извини, Фред, но я не буду больше играть в этом спектакле. Моран отворачивается и покидает друга. Душу рвёт на части, кромсает те её лоскутки, что ещё оставались, что тешили себя мыслью крепко сплестись нитью с чем-то новым. Никогда он ещё не чувствовал себя настолько обыденно человечным, мягкотелым существом, у которого позорно трясется клинок в руке, занесённый над паутинкой связей с другими. Да, всего лишь человек...───── ◉ ─────
Льюис находит Фреда на ступенях перед дверью. Промокший до ниточки парнишка, попеременно смахивает капли с кончика носа и заламывает пальцы, натягивая на них, тонких и бледных, манжеты рубашки. Он прячет беднягу под своим зонтом, молвит сдержанно, кладя руку на его плечо: — Всех не удержишь, Фред, — Порлок понуро глядит не него, и Льюису невероятно жаль, что он не замечает искорку в голубых очах, вместо того обнаруживая покрасневшие веки и ранки на губах, от холода чуть посиневших. — Я и не надеялся, что мне удастся это сделать. Надеялся. Особенно на полковника, ведь знал, что он — вода в его сложенных лодочкой руках, рано или поздно отыскавшая бы, куда утечь. Мориарти не может запереть все окна и двери, не может повернуть время вспять. И даже, потеряв, не может разозлиться, потому что никто не виноват, а вымещать злобу на судьбу — глупость да и только. Они в её немилости с рождения. — Мистер Льюис...отчего он так поступил? — Если бы я только мог понять такого человека, как Себастьян Моран...───── ◉ ─────
Утро не слепит, не раздражает неуместно ярким солнцем, вместо этого серая постылость обрушивается сумраком, будто ночь позабыла о своих сроках правления, задержавшись на улицах непростительно долго. Голова тяжёлая, свинцом налитая, да молоточками в ней стучит боль, словно накануне вечером колотили её по-настоящему. А что в действительности было вечером, Моран помнит смутно. Но, судя по всему, беспамятство и было его незамысловатой целью. Первое, что он улавливает через пелену, препятствующую, по обыкновению, острому зрению, — дощатый потолок и беловатые пятна в его углах — нетронутые месяцами слои паутины, которую детально рассмотреть не удаётся. Мельтешащие занавески, пыльные и нередко прожженные, раздражают на периферии, а замыленные стекла небольших окон обозревают скудные очертания захудалого района Лондона. Себастьян поднимается с кровати, чьи плохо просушенные простыни пахнут затхлой сыростью, опираясь на край тумбы, но конечности слушаются ещё плохо, оттого рука неуклюже задевает, как оказалось, покоившийся на ветхой мебели стакан. Звон разбившегося стекла сотней иголок впивается в разбереженное сознание и ещё несколько секунд после выискивает острием наиболее уязвимые участки. Он надавливает на виски, садится на край жёсткого неудобного матраса и шарит по карманам, пока янтарная жидкость, разлившаяся из потерпевшего крушение сосуда, заполняет трещинки старых половиц. Вспыхнувший огонёк на головке спички — единственная живость посреди монохромного окружения. Дым заполняет лёгкие, и на мгновение становится проще дышать, пока табак не проясняет голову — на деле лишь поднимает на поверхность события последних двадцати четырех часов, что гребут под себя, как волна в бурю. Морану тошно. От душной комнаты над грязным пабом, от привкуса алкоголя, которым от него, несомненно, несёт за ярд, от самого себя, сбежавшего в эту обитель порока в жажде забыться. Он чересчур резко встаёт, пошатывается, но хватает перекинутый через спинку стула плащ. Смятый окурок летит в вазу с жалкими засохшими цветами, не представляющими ничего, кроме безжизненных веток, способных рассыпаться от неаккуратного касания, и опавших тусклых лепестков.***
Густой туман так плотно обнимает Лондон, пряча его в складках своей мантии, что видимость распространяется всего на несколько футов. Зябко. Моран лениво ступает по тротуарам, тенью покидая закоулки восточной части города. Шаги раздаются эхом по пустынным коридорам меж обветшалых зданий. В голове так же непроходимо, противно и одиноко. Думать о развилках судьбы, отправляясь в не имеющие твёрдой почвы размышления, и прокручивать произошедшее раз за разом, как заевшую пластинку, разъедающую своим надрывным звучанием душу, ненавистно. Моран избегает всех и вся, но от себя сбежать не может. Ближе к центру туман начинает приоткрывать свои завесы, и архитектурные постройки выныривают из белёсой пелены. Впереди мелькает здание торговой компании, в котором теперь обитают члены МИ-6, бывшие и нынешние. Приют для бездомных душ, невесело заключает полковник в своих мыслях. Ненужные, сломленные, кучка солдатиков в одной коробке, потерявшие своё предназначение, они под знаменем искупления боролись праведно с неискоренимым злом на благо Британской империи. От одной нарисовавшейся концепции их пребывания под крылом тайной разведки становится смешно. Каждый так усердно старается — похвально, ничего не скажешь, — один лишь Моран без стеснения подвергает критике новые постулаты морали. Но, как и все, им подчиняется. Неохотно, с ярко выраженным недовольством, но подчиняется, как глупая марионетка. Моран хочет уйти. Бросить всё и без оглядки умчаться. И пусть говорят, что сбежал, трусливо поджав хвост, и пусть осуждают, что оставил соратников, подвергая и без того шаткое товарищество раздору. Он более не видит смысла. Он верен другим законам и принципам, заповедям светловолосого мальчишки, укрывшего своим зонтиком мертвеца-по-всем-бумагам от дождя. Однако Себастьян вернулся к порогу того, что и домом-то назвать язык не поворачивается. Нечто держит и не отпускает, мёртвой хваткой цепляясь за пустое сердце, так же как он — за ручку сумки с теми немногими вещами, что недавече в спешке запихнул в неё. В холле тихо, и Морану впервые за утро становится любопытно, который час владеет Лондоном. Он проходит дальше, пытаясь не слишком сильно шуметь, словно удастся сделать вид, что не было его ухода. Щелчок одной из дверей вытаскивает нижнюю детальку карточного домика — мнимой конспирации. Полковник, смирившись с провалом, оборачивается. Льюис, бледный, хмурый, с краснотой вокруг припухших век, неестественно напряженный, как струна, что вот-вот порвётся, смотрит стеклянными глазами — в кусках разбитого стакана эмоций было больше, чем в багровых радужках. Он как призрак сжимает ручку двери, не зная, куда шагнуть. Кажется, Моран совершенно сбил его с толку. — Льюис? — Себастьян не в силах сказать что-то большее. В его словарном запасе сейчас только имя и, быть может, пара его вариаций, которыми он не осмелится потревожить слух владельца. Взгляд кукольный наполняется осознанностью, вихри мыслей закручиваются в зрачках, больше не смахивающих на бездонные колодцы. — Доброе утро, Моран, — механически выдаёт блеклый голос, суховатый и скрипучий, как после долгого молчания. Льюис проходит мимо, чуть ли не задевая плечом, напоследок глядит искоса, будто на то есть запрет, а посмотреть так и искушает, но быстро переводит внимание на пол. Ему, очевидно, неприятно быть застигнутым в таком состоянии. Себастьян ожидал всего, но не этого. Не столь странного обмена репликами, отдающего замогильным холодом. Лучше бы его обругали, выставили обратно за дверь или заставили трудиться не покладая рук весь день, как в старые добрые времена. Но Льюис лишь безмолвно принял обратно. Морану хочется пасть и молить прощение. Стрелки на часах едва достигают пяти.───── ◉ ─────
Крайний отчёт захлопнут и отодвинут к тем, что уже испытали на себе доскональный осмотр. Буквы разбегаются в безудержной пляске, оттого выжимать из себя остатки сил, чтобы проверить каждую строчку, бесполезно. Концентрация трещит по швам и крошится. Льюис давит на переносицу, жмурит слезящиеся от долгой работы глаза и совсем не к месту воспроизводит родные тембры, наполненные неизмеримой лаской: "Больше заботься о себе, братец." Мориарти презирает отдых — он слишком плодородная почва для ностальгии, — потому с утра до ночи разбирается с неисчерпаемыми делами МИ-6, прерываясь лишь на разъезды и встречи, в основном с директором. На новом месте всё ещё неуютно: трон не его и мантия спадает с плеч, а корона впивается тернистым венком в голову. Но он настроен решительно, молчаливо сносит муку и держит единым звеном всех тех, кто трудился под началом Преступного Лорда. Его лидерские качества вынужденно тянутся вверх, подпитывая корни верой окружающих, но от сомнений это не избавляет. И каждый раз, когда требуется принять решение, он задаётся вопросом: как поступили бы братья? Отодвигаемый стул скрипит по полу. Льюис держит свечу и намеревается заварить себе ещё чай, ожидая долгую бессонную ночь, но, проходя мимо зеркала, невольно останавливается. Смотрит на отражение как на чужака, на вылепленного из воска человечка. Он ставит подсвечник на ближайшую поверхность. Отсветы пламени танцуют по болезненно белому лицу, бросая жуткие тени, делая его черты строгими чернографитными набросками. Вмиг Льюисом овладевает желание прикрыться, вновь опустить волосы на пол-лица и спрятать выцветевшие очи за привычными очками, или нацепить карикатурную маску, как в театрах, с извечной улыбкой. Ощущение реальности теряется, а там, в зеркале, уже и не его копия, а выдуманная им никудышная фальшивка, тот, кем он пытается казаться и кем, как чудится, никогда не хватит сил стать. Руки начинают подрагивать, и Льюису становится до глупого страшно. От чего — он и сам не осознает, только, зависнув в прострации, слышит, как гулко стучит кровь в ушах. Разумность всего мира истончается, словно за пределами комнаты его и вовсе не существует, а она, в свою очередь, — коробка с декорациями, Льюис же — заброшенная в неё кем-то свыше заводная кукла. Он и не замечает, как рядом возникает ещё одна фигура, больше и шире в плечах, не чувствует, как запястья обхватывают и тянут на себя, отворачивая от искажающей действительность поверхности, но как марионетка подчиняется движению. Зато ярко ощущает ненавистный запах никотина — однако теперь заземляющий — и чужие пальцы, зарывающиеся в волосы, достаточно настойчивые, напряжённые. Льюиса обнимают, и он не сопротивляется, только вдыхает глубоко и жадно да утыкается лбом, чтоб боле не видеть, как сжимаются стены. — Опять не стучишь... Он чуть ли не шепчет, но сказать громче попусту не выходит. — Стучал. И звал тебя несколько раз, — Моран говорит прямо над ухом до неприличия близко, но его хрипловатый голос отрезвляет мысли, заглушает внутренний гомон. Он перебирает светлые волосы и держит крепко, готовый в любой момент собой прикрыть, уберечь, если нужно — поймать. Прижимать к себе Льюиса — впервые на памяти полковника — странно, будто это что-то из ряда запретного, и немного тревожно, потому как в груди вертится нечто незнакомое, грызёт рёбра и шкрябает внутренние стенки сердца. Но такой выход — единственно правильный, как рассудил Моран, застав младшего Мориарти в неспокойную минуту. Он научен действовать, а не говорить. — Зачем? — Уже не имеет значения. Льюиса перестаёт бить озноб, но лица он всё ещё не поднимает — не хочет смотреть, не хочет встречаться с реальностью и антрацитом глаз, что будут искать ответы на свои невысказанные вопросы. В благодатной незримости, в окутывающем запахе табака и озона, в объятиях, сомкнувшихся вокруг него неприступной крепостью, ему тепло. Он кусает бескровные губы, скребет ногтями по ладоням, однако всё же поднимает руки и сцепляет их за спиной Себастьяна. Сначала неуверенно, после — сминая дымчатую рубашку до угловатых вмятин. И снова дышит. Вбирая воздух как изголодавшийся по нему. — Спасибо. Моран молчаливо стоит, непоколебимо настроенный держать Льюиса до скончания времён.───── ◉ ─────
Ночь — чернильная гуща, в коей тонут белые точки: одни сдают позиции — потухают, другие же держатся на поверхности, отдавая свой, быть может, последний свет чужакам, преимущественно грубоватым и эгоцентричным, что лишний раз не закинут голову кверху, дабы поглядеть на тщедушную звёздочку, старающуюся зазря. Моран смотрит. Смотрит безотрывно на пустое мрачное небо, единственную константу в любой точке мира — везде огромный купол и одинокое светило, — оттого по-детски простодушно кажется, что оно объединяет всех людей. Возможно, где-то и он разглядывает небосклон, как любил раньше, подолгу просиживая на подоконнике и прижимаясь к хладному стеклу. Какие мысли сплетались в узлы под гобеленом созвездий в его склоненной голове? А может, напротив, расслабляли свои тугие жгуты, облегчали неподъемный обод мигрени? Моран стряхивает с себя морок дум, как пепел — через перила. На тесном балконе стыло. Воздух неприятно сырой, наполнять им лёгкие тяжко, потому обыденный дым клубится там вместе с кислородом. Сладко-горько вспоминается Дарем, его благоухающий аромат ночи, песнь цикад, колыбельная, напетая шелестом деревьев, что растут свободно, заполняя просторы. Здесь же тишина и грубые здания, возведённые кносским лабиринтом. Морану отчаянно хочется вновь очутиться в беспамятстве в первом попавшемся пабе, но какого-то чёрта не может и с места сдвинуться, отдалиться отсюда, словно больше не найдёт обратного пути. И причина далеко не в наставлениях Льюиса, однако он, несомненно, внёс лепту в его внутреннюю смуту. Только как — вопрос открытый. Объект его бесплодных размышлений возникает позади, как фантом, даже мурашки сперва ползут по спине, пока не тают под багровым свечением глаз. — Уже за полночь, — возвещает Льюис, тоном столь безразличным, будто заранее знает равнодушие к сему факту. — Да-да, малышам пора в кроватку, — вяло комментирует Себастьян, сминая окурок. — Тогда почему ты всё ещё здесь? Моран издаёт тихий глухой смешок, пока Мориарти встаёт рядом и зеркально опирается на ограждения. Его изящный резной профиль выделяется так же, как бледноликий серп, на потеху висевший на небе. Отсутствие очков, оставлявших след на переносице, непривычно, но оно и к лучшему, рассуждает Себастьян, так глаза, в полумраке почти что карие, видно отчетливее. Правда, чётче видно и темнеющие вокруг них оттиски непризнанной усталости. — Сколько ты не спишь? Льюис на минуту выглядит удивлённым. Не тем, что недосып заметен — глупо предполагать, что его вообще можно скрыть, — а тем, что спрашивают его в лоб. Не церемонятся, не бросают сочувственных взглядов и не крутятся вокруг да около на нерешительном шаге. Внутри струна задевается, проржавевшая и боле не звучащая благозвучно, но резонирующая мнимой болью по грудной клетке. — Мой организм получает достаточно отдыха для нормального функционирования, потому не стоит беспо... — Тц, ты повторяешь его ошибку, — Моран не дослушивает, не желает сносить отговорку, от которой веет мишурой всесилия. Льюис в порыве стискивает деревянные перила и устремляет взор в непроглядную даль, будто в ней есть что-то ценное, необходимое в эту секунду. Он понимает Уильяма теперь гораздо лучше: он так же кротко улыбается на проявления заботы и так же не следует добрым советам. — Почему ты вернулся? — спрашивает Мориарти, когда молчание затягивается до петли на шеи, и смотрит притом пронзительно, в самое существо проникая пытливо. — Почему ты всё ещё здесь, с нами? Я ведь не слеп, чтобы не заметить, как ты порываешься уйти... Он не поднимал эту тему ни разу. Может быть, боялся обнажить правду или, напротив, не удостоиться доверия её узнать. Моран отмахивается от мотылька и выпрямляется, набирает в грудь воздух, но выдаёт не ответ, который Льюис уже и не надеялся услышать: — Льюис, какие цели ты преследуешь? Мориарти с сомнением хмурится. — Искупить грехи, служа на благо родине. — Это продиктовано теми, кто свыше, или твоим сердцем? — Себастьян качает головой, а потом склоняется в его сторону, чётко выговаривая слова, что хлещут плетью до глубоких борозд в плоти: — Твоей родиной был Уильям. — Ночной ветер пробирает до костей. Льюис ежится. От температуры, от сдернувшего покров с внутренних распрей голоса, от стоящими перед ним как наяву образами. — Он придал смысл моему существованию, и я верно следовал за ним несколько лет, готов был умереть в конце за его идеалы, за него самого, но Уильям взял крест на себя, приказав нам жить. И я не знаю, что делать с дарованной его жертвой жизнью, не знаю, что правильно, а что нет. Должен ли я продолжить начатое им или должен защищать то самое дорогое, что у него было, — он ловит и красноречиво удерживает взгляд Льюиса, — и для чего он, если быть честным, исцелял страну? У меня ныне нет ориентира, лишь пустота. Пустота в нутре Льюиса отзывается ноющей болью, будто желает слиться с ей подобной. Ему вмиг становится тревожно, и он жадно смотрит на Морана, будто, если взор отведет, полковник исчезнет, точно сигаретный дым, в шлейф которого ему хочется закутаться, останется лишь пеплом на подушечках пальцев, горьким вкусом и першением в горле. Потому он хватается за чужое предплечье в стремлении получить подтверждение присутствию. Тепло и вполне осязаемо. — Мне здесь не место, — Моран загоняет иглу под кожу и пускает медленно действующий яд. У Льюиса дрожит рука, а над головой так и нависает нечто неизбежное, что пробуждает панику от невозможности предотвратить беду. И сколько в агонии не метайся, стальные путы не снять с истерзанных запястий. Он делает шаг, словно подталкиваемый самим ветром, оказываясь в дюймах от Себастьяна. — Но ведь можно найти другой смысл... Он слабо просит взглядом снизу-вверх, будто не зная, кому именно направлен вопрос. "Не смотри так," — хочется взмолиться Морану, потому как ему и без того до безумия трудно покуситься на субтильную надежду, не ведающую, на каком клочке, не усыпанном битым стеклом, ей следует прорасти, пробивая в трещинах почву. Он не находит сил вымолвить хоть слово, лишь малодушно прижимает Льюиса к себе, чтобы разорвать мучительный зрительный контакт. Объятия напоминают о доме, о потерянном и, кажется, недостаточно ценимом раньше. Мориарти корит себя за то, что подобие спокойствия находит в незначительном радиусе от Морана, корит за то, что вновь такой слабый перед ним, как неумелый мальчишка, корит за то, что вся его решимость главы рушится песчаным замком, нуждающимся в каменной крепости вокруг. Но притворяться больше не смеет. Не хочет. — Можно ведь? — шепчет он, задыхаясь в ожидании вердикта. Моран пропускает солнечные пряди сквозь пальцы, мимолётно льнет губами к макушке и отвечает: — Можно, Лу.───── ◉ ─────
Вода — в расщелине земной коры, как в ране, — неприветливая и серая, невежественно убегает вдаль и отражает затянутое тучами небо, создавая ещё более унылую картину. Льюис идёт вдоль набережной и лицезрит её с лишённым эмоций ликом, из-за своей бледности легко скрывающийся в поднимавшемся от Темзы тумане, разве что траурно-чёрная одежда мешает. В такт с ним, прихрамывая, плетётся бродячая кошка, словно приняв человека за такое же потерянное бестолковое существо, позабытое Всевышним. Близость к реке заставляет остолбенело глядеть на неумолимое течение, словно опасаясь в любую секунду заметить на поверхности нечто чужеродное. Чудится, что она, как жестокая злодейка, утянет к себе на дно, стоит ослабить бдительность, потому он предупредительно держится в паре ярдов. На грозно нависающий недостроенный мост, с зубьями торчащих досок, Льюис и вовсе настороженно косится и тут же, словно он обжигает взгляд, словно стращает, как Медуза Горгона, обратить в камень, переключается на тусклое мерцание неспокойных вод. Врата ада не иначе, разверзнувшаяся пасть кровожадного монстра, набивающего брюхо невинными душами. А Темза и не Темза вовсе — уводящий в преисподнюю Стикс, что в затхлой глубине своей скрывает мертвецов. Льюис не ведёт счёт времени, когда обозревает недостойный столь долгого внимания пейзаж. Ему бы вернуться ко всем да поделиться новой информацией, которую предоставил директор Холмс, но ноги словно приросли к неровной каменной кладке. — Хэй, Льюис! Упомянутый рывком поворачивает голову к источнику звука, будто из мыслей его вытаскивают насильно, как из зыбучих песков. Моран, остановившийся в нескольких футах, салютует фляжкой и, что изумляет, улыбается ярко, почти что слепит. Осознав, что первым Льюис к нему не подойдёт, он делает это сам, преодолевая дистанцию между ними, всегда кажущуюся полосой препятствий прямиком из военной подготовки. — Что ты тут забыл? Где твой экипаж? — Нигде, я решил прогуляться. Моран недоверчиво выгибает бровь и делает глоток наверняка чего-то спиртного, как догадывается Мориарти. — Ну и место для прогулки ты выбрал... — Себастьян зябко ежится, но тут же, словно приободрившись мыслью, подмигивает. — Однако как удачно, что я тебя встретил! Он слегка пихает локтем Льюиса, когда тот не проявляет особо восторженных реакций, зато продолжает следить за Темзой, будто в этом есть сакральный смысл, будто рябь гипнотизирует его. — Что ты надеешься там увидеть? То как меняются оттенки в голосе полковника, как опускаются уголки его губ, а глаза не выражают эмоций больше, чем тучи сверху, бьет Льюиса прямо под дых. Ему на мгновение стыдно от своего поведения, от того, что он даже улыбку натянуть не может, хотя бы фальшивую, но улыбку. Ради Морана. — Ничего. Себастьян кидает окурок в реку и поворачивается — черты его вновь на зависть небу проясняются, согреваются лучистым сиянием раскалённой звезды. Он закидывает руку на плечи Льюиса, отчего тот хмурится, когда к грузу метафоричному прибавляется ещё и физический. — Тогда пойдём домой, Лу? "Домой?" — вторит внутренний глас. Льюис рисует в воображении наброски Даремского поместья и чудной природы вокруг, родной гостиной и танцующего в камине огня, он даже слышит отголоски перепалок Альберта и Морана, мурчащее хмыканье Уильяма, наблюдающего за ними и временами мягко улыбающегося своему младшему, и самого себя среди них, любующегося хрупкой, редкой беззаботностью. Но картинка быстро теряет свои насыщенные цвета, искривляет композицию акварельными подтеками. Моран, понимая всю подноготную невинного слова, слетевшего с его уст так неделикатно, решает проигнорировать неловкую заминку и жестом предложить фляжку, мол, выпей. Льюис вороча нос чуть отстраняется, и Себастьян, усмехаясь, с озорным "зря" прикладывается к металлическому горлышку сам. — Ты отведешь меня домой?.. Что-то, будто покрытое многовековой пылью и уже утратившее свой истинный лик в ворохе фальшивок, ползёт по губам Льюиса, что-то ещё совсем кроткое и не сформировавшееся, и горящее лишь чуть-чуть. Но Моран почти что давится, смотря на Луи. Лучик гордости и самозабвенной радости жжёт ему сердце похлеще алкоголя в пищеводе. — Отведу, Лу. Даже если идти будет долго и трудно. Даже если падать и разбивать колени будем часто и больно. Всё равно доберемся. И Льюис верит ему. И не столь важно, где будет этот пресловутый дом. Если Себастьян останется рядом, он сможет его ощутить. Они покидают обречённую на одиночество Темзу. Льюис послушно идёт под боком у полковника, только кряхтит изредка "не наваливайся на меня! ", а Моран довольно смеется, трепля его волосы и разбавляя пустоту. Пустоту вокруг и пустоту в сердце.───── ◉ ─────
— Давай его мне, — Моран услужливо протягивает руки. Он встретил Фреда, возвращаясь с типографии, куда был послан по поручению. Последние несколько недель они почти не общались: у Себастьяна подходящие слова не связывались в предложения, выдавая лишь неотесанную речь, да и Порлок не был расположен к разговору, предпочитая ненавязчиво его избегать. Вот и сейчас юноша взирает на него недоверчиво и продолжает прижимать к себе уличных животных: троих котят, коих согревает в собственном шарфе, и крупного кота, которого весьма трудно уместить по соседству с ними. Удерживать всех и сразу ему неудобно — это и глупцу понятно, — зато благородства спасти несчастные промокшие создания хоть отбавляй. Фред напряжённо думает, метаясь между всё ещё сидящей внутри злостью на Себастьяна и теплотой дружбы, перекрывающей любые негативные потоки. Наконец он, бормоча себе под нос, позволяет облегчить свою ношу: Моран забирает кота, с каштановой шерсткой, зелёными глазами, сияющими совсем не по-доброму, и длинными усами, которыми он горделиво шевелит, и прижимает его к телу. Но вместо ожидаемой благодарности и ласки от животного, полковник получает укус. Правда, кусают его за ребро механической ладони, потому досадить человеку у кота едва получается — Себастьян лишь насмехается над ним и унизительно треплет за ухом, — и ему ничего не остаётся, кроме как вальяжно развалиться на руках, сохраняя всю свою величавость. — Он так себя не вёл, будучи у тебя. — Ты ему не нравишься, — сообщает Фред, и Моран готов поклясться, что слышал весёлую нотку в его голосе. — Он мне тоже. В противовес словам Себастьян почесывает коту загривок, а тот в свою очередь неохотно мурчит, хотя и сохраняет напускную враждебность. Они идут в неуютной тишине, которая давит на Морана, испытывающего крайнюю степень вины перед другом, гранитной плитой. Солнце, к удивлению, выглядывающее из-за хмурых туч, отражается в лужах и касается своим теплом открытых участков кожи. Пригретые им котята в шарфике спят, прикрыв свои глазки-бусинки, и Фред участливо наблюдает за ними, поправляет складки ткани. Взгляд его нежен, как пробившийся через мерзлую почву подснежник, и объятия аккуратны, чтобы ненароком не надавить на маленькие тельца. Как только мог он нагрубить ему? Как мог задеть своими колючими словами его доброе сердце? — Фред... — неуверенно начинает Моран спустя несколько минут активных размышлений, — прости меня. Я бесчувственный идиот, который наговорил тебе лишнего. Тогда ты был прав...про то, что нужно держаться вместе и всё в этом духе. Порлок глядит поражено, замечает, как ему неловко — не каждый день приходится просить прощения, — и, удовлетворено хмыкнув, качает головой: — Всё нормально. Тогда я просто боялся потерять ещё кого-то... — юноша понуро смотрит вниз, но тут же, не давая себе раскисать, добавляет: — И ты вовсе не бесчувственный. Ты беспокоишься о всех нас, особенно о мистере Льюисе! Я рад, что он теперь больше улыбается. Ты ему нужен. Как и он тебе, — последнее он говорит уже чуть тише и слегка краснеет. — К чему ты клонишь? — замечая чужое смущение, Моран и сам начинает заметно нервничать. Чувствуя всю щекотливость темы, Фред лишь бросает "ни к чему", отказываясь обсуждать её дальше, и чересчур лихо заинтересовывается удобством котят. Позабавленный реакцией юноши, Себастьян усмехается и треплет его по волосам, да так, что бедняге приходится уворачиваться от тяжёлой руки. — Значит, не бесчувственный, — к облегчению, полковник меняет предмет дискуссии, — а то, что идиот, не отрицаешь? — Ну, может быть, в чем-то мистер Бонд прав... Смысл сказанного доходит до Морана не сразу, а когда он всё же сдвигает шестерёнки и встает в нужные пазы, его черты пересекает возмущение: — Вот как он отзывается обо мне за спиной! Подлец!.. Пусть больше даже не разевает рот на мою фляжку! Причитания полковника, чье достоинство было задето, зарождают во Фреде лучики веселья. Тёплой волной нахлынули воспоминания о стычках этих двоих, по праву самых балагурных, членов команды. Бесчисленное множество раз он становился свидетелем их перепалок, которые порой перерастали в соревнования и споры, в основном на выпивку и деньги, снисходительно выслушивал колкости да отмахивался, когда его пытались перетянуть на чью-либо сторону. — Хэй, Фред, куда мы вообще несем их? — указывая на котят, интересуется Моран. — Не оставишь же ты всю эту семейку у себя. — Я только покормлю их, — сообщает мальчик. — Мистер Льюис разрешает мне. А потом подыщу им дом или, по крайней мере, сносное убежище. — Уверен, что этот, — Себастьян кивает на свою мурчащую ношу, — голодает? По нему и не скажешь... Черт! По-видимому, обиженный высказыванием своего носильщика, кот вонзает хоть и маленькие, но достаточно острые зубы в его руку — на этот раз попав куда нужно — и для пущего эффекта выпускает когти. — Неблагодарное животное! — Моран освобождает конечность от цепкой хватки и трясёт ею, пока кот облизывается да издевательски блещет зелёными глазами с хищными вертикальными зрачками. Фред даже не подрывается спасти полковника от своего четвероногого знакомого, который, на удивление, так игрив, и только смеётся скромно да щурится от яркого солнца. На душе как никогда спокойно и хорошо.───── ◉ ─────
Льюис удерживает подсвечник и направляется на кухню, не придавая значение позднему часу, только ступает тихо, чтобы не нарушить заслуженный отдых товарищей. Однако в щели неплотно прикрытой двери маячит слабый огонёк, и Мориарти на мгновение замедляется. Нетрудно догадаться, кто точно так же кощунственно относится ко сну, потому приходиться взвесить все за и против, прежде чем позволить состояться их ночному рандеву. В который раз. Они сталкиваются то на балконе, то в общей гостиной, то в комнате, отведённой под пусть и небольшую, но разнообразную библиотеку, и общаются преимущественно безмолвно, понимая друг друга по малейшим жестам, выразительным взглядам и мимике, пока на небосклоне не забрезжит рассвет. Иногда перекидываются несколькими фразами, завуалированными, пространными или бьющими прямо в лицо своей откровенностью. А ещё отчего-то очень тянет касаться. Потому спустя некоторое время облокачиваться на плечо полковника становится привычно, а ощущать его пальцы в светлых локонах — успокаивающе нежно. Льюису присуща неуловимая поступь крадущегося мышонка, а ночью и вовсе передвигается почти что бесшумно, потому, когда он показывается из-за спины, Моран вздрагивает и чертыхается. Возможно — только возможно! — он сделал это намеренно. Намеренно не подал знаков о своём присутствии, чтобы в очередной раз понаблюдать за реакцией полковника. Потому что Льюису хочется улыбнуться, причём с тем хитрым превосходством, которое играло во взгляде, стоило Морану вновь стать жертвой шутливых замечаний. — Я потревожил тебя? — Нет, — фыркает Себастьян, — но чуть не стал причиной пролитого виски, весьма хорошего причём. Мориарти смотрит на початую бутылку и уныло отворачивается в поисках кувшина с водой. — Пить в одиночестве — дурной признак, полковник. — Хочешь составить мне компанию? Льюис не отвечает, только наполняет стакан водой да, отодвигая стул, садится рядом. Компанию он составит, но только не в выпивке. Они молчат некоторое время, каждый думая о своём и об одном и том же одновременно. Четверть свечи успевает растаять, пока один из них решается нарушить тишину. — Сегодня... — Я знаю, — нетерпеливо прерывает Льюис, хмурит брови и очерчивает края стакана с излишним усердием. Внутри нестерпимо колет и жжёт, и холодная жидкость не притупляет неприятные ощущения. — Ему бы исполнились двадцать пять... — Может, и исполнилось. Моран вливает в себя ещё одну порцию алкоголя. Ему бы такую веру в нечто эфемерное, имеющее ничтожный процент на существование. Он не перечит, не рушит то немногое, что держит Льюиса в строю, напротив, готов биться за его надежды и собою их прикрывать, даже если они ему кажутся напрасными. — Ты не позволяешь себе верить, хоть и хочешь, — тихо выносит приговор Льюис, пока Моран вчитывается в гравировку серебряных часов, лежащих тут же, подле него, всегда хранимых у сердца. Преклонив колено перед Уильямом, тогда всего лишь мальчишкой, уже вселившим в него непоколебимое уважение, он поклялся никогда не оглядываться на прошлое. — Я не хочу заблуждаться, не хочу увязнуть в былом. Я верю в тебя, Лу, и мне этого достаточно. Мориарти застигнут врасплох. — В меня? — Да, в тебя. В твою стойкость и доброту, твои цели и взгляды, решения и избранный путь. И мы все в это верим, один ты не признаешь свою ценность. Достаточно одного, лишь одного человека, который признал твою ценность, чтобы найти силы жить. У Льюиса предательски щиплет глаза. Всполох чувств в словах и взоре Морана смущающе искренен и обширен. А его собственный захлестывает неведомым порывом, поднимается оглушающий волной и снопом мурашек разбегается по телу. Близость впервые ощущается так остро. Он тянется к чужому стакану, но не успевает его ко рту поднести, как рука оказывает пустой, а вырванный стакан — вновь у его владельца. — Не надо. — Ты же сам мне предлагал. — Передумал. Моран допивает виски, чтоб не повадно было на них позариться, прямо под тяжёлым взглядом Льюиса. Мориарти почти не размышляет, когда тело его двигается само по себе, поддаётся контролю играющих в крови гормонов, а не холодному разуму, и губы вскоре соприкасаются с губами полковника. Льюис, впрочем, плохо понимает все тонкости и наверняка заимеет репутацию самого неуклюжего партнёра опытного в том Морана, но он целует. Целует без робости, разделяя терпкие нотки алкоголя, на который, к сожалению, не получится повесить все причины, потому что в голову ударяет не он и в желание он не повинен. Стук сердца, невпопад бьющего, — единственное, что есть между ними в первые секунды, когда Мориарти отстраняется. Моран изучает его черты, будто ищет какой-то подвох, но, в конце концов, улыбается, найдя только шаткую из-за запоздалого смятения решимость. — Ты стал смелее, Лу... — Я всего лишь хотел попробовать виски. Себастьян косится на бутылку, где хранятся остатки напитка, и возвращается ещё более довольный к Льюису, что отчаянно пытается сохранить невозмутимость, однако противостоять перед румянцем даже он не может. — Ну и как? — Горьковато на мой вкус. — Ты плохо распробовал. ...Целоваться с полковником становится ещё одной связующей их ниточкой, сплетающей тончайшее кружево интимности вечеров, и Льюис обрывать её не спешит.───── ◉ ─────
Морану порой снятся кошмары. Они и раньше были его частыми ночными спутниками, теперь же настолько вольготно царствуют, что у безобидных грёз едва ли есть шанс их свергнуть. Ужасы войны в месиве контрастных красок, будто разлитых из баночек балующимся ребенком, тонут в красных озёрах, которые своими ядовитыми испарениями оставляют волдыри на коже; перекошенные страхом лица сменяют друг друга в бешеной веренице мертвецов, рвущиеся к гаснущей жизни тела тряпичными куклами падают, растаптываются до неузнаваемости в лужах сукровицы и крови; а в эпицентре всегда стоит что-то чёрное —недостижимое, сколько к нему не рвись, сколько пуль, тонущих в пелене мрачной, не трать — и правит парадом смертельного торжества. Сценарии подверглись изменениям. Теперь в них чётко определены роли, и Морану достается самая низкая из них. У него руки по локоть в крови, а жертва его вполне узнаваема: пряди белокурые прикрывают безжизненные огненные глаза — в точь марево, кольцом ада сомкнувшееся вокруг них, — а костюм безупречный пропитан текущим из ран огнестрельных алым. По началу это всегда был Уильям, но со времен черты изменились, на щеке мертвеца появился узнаваемый шрам, а оттенок очей стал багровым, похожим на лепестки увядшей розы. Уилл же оказывался за спиной и на ухо шептал из раза в раз одно и то же: "Меня не спас и братца моего не сберёг." Когда очередной кошмар настигает полковника, он ощущает пробивающийся через чернь свет, струящееся по лицу тепло, чуждое загробному дыханию, слышит шепот, как молитвы ангелов, пропадающие в шорохе крыл и белоснежных риз. Он поддаётся зову, сбрасывает оковы цепких заледенелых перстов и вырывается из лап тяжких картин, размыкая веки с трудом и не сразу понимая, где находится. Льюис — живой, дышащий — нависает над ним да пальцами прогоняет ломанные линии, начерченные мукой, массирует виски и лоб, не понаслышке зная болезненные последствия жутких снов; взгляд его сквозит волнением, но отчаянно старается облечься в спокойствие, чтобы его же передать страдающему; губы шевелятся в повторяемых словах, которые обретают осмысленность спустя пару секунд. — Все хорошо, Себастьян, всё хорошо. Моран приподнимается с колен Льюиса, на которых, как видно, уснул, пока дожидался его, читающего книгу, и сгребает Мориарти в объятия, да такие крепкие, что стискивает грудную клетку. Он облегченно выдыхает. Тишина — всё равно что проливной дождь в пустыне. Не грохот канонады, не истощённый последний крик. Только клацанье часов, трущаяся друг о друга ткань, дуэт дыхания и пульсация, ощутимая во всём теле. Льюис ладонями, поглаживающими спину, снимает напряжение с мышц, избавляет от фантома Смерти за ней, заменяя веянием солнца. — Со мной всё в порядке. И с тобой тоже. — Знаю, — Себастьян кивает и сглатывает, в горле неприятно сухо. — Знаю... Просто это... Глупость, не бери в голову. — Я отсюда слышу, как стучит твоё сердце. Полковник отодвигается так, чтобы видеть Льюиса, и более не отнекивается. Багровые глаза, в которых мерцает жизнь, как заря — в капельках росы, в отличие от пустых стёкол из сна, рвутся к его душе, отдирают слои покрытых бурой коркой тряпиц от неё, израненной, закрывшейся от вне, с самозабвенной жаждой понять, приложить целительные примочки, подуть и заверить — скоро пройдёт. — Ты же знаешь, я тоже их вижу. Мне тоже страшно терять. Моран касается кончиками пальцев острых скул, аккуратных перышек бровей, принимающих от невесомой нежности свою прямую форму, тумана, залегшего под глазами — синь вен проступает вокруг них, как белоснежные трещины на глади льда. — Прости, что напугал тогда своим уходом... — Я не держу на тебя зла. Моран целует в уголок губ, нежно-нежно — в щёку рядом со шрамом. Чувствует несмелое подергивание эмоций, кончик носа, потирающийся о кожу, жгучий выдох, влекущий мурашки по затылку, тающую скованность и вместо неё — податливость расслабляющейся фигуры. Его волосы пахнут полевыми цветами, и для Себастьяна больше не существует ароматов, даже железистый смрад гибели улетучивается в забвение. — Ты устал. — Немного. — Теперь никакая книга не помешает отправиться нам спать? Иначе мне просто придется украсть тебя у неё. Льюис улыбается. — Не помешает. Себастьян встаёт и разминает затекшую шею, а потом, к изумлению компаньона, подхватывает Льюиса на руки. — Моран! Что ты делаешь? — Несу тебя, — как ни в чем не бывало полковник тушит свечу и под светом Луны, освещающим коридоры, покидает кабинет. — Моя комната в другой стороне. — Я знаю. Луи, что возмущался слабо, окончательно сдаётся, только что-то лепечет о бесстыдстве, правда лепет его быстро скатывается к сонному бормотанию, голова падает на плечо, а тело послушно принимает свою позицию — удобную, что уж говорить. И Себастьян чувствует себя счастливцем, которого озолотили бесценным доверием.───── ◉ ─────
Когда Льюис просыпается ото сна, чей цветущий мир подарил ему улыбки братьев, незамутненные скверной крови, звёзд уже почти не видно. Его сердце словно обманом завлекли в тёплую хижину, прикормили и завернули в пуховые одеяла, а после растоптали, разорвали в труху, издевательски питаясь его, опять клюнувшего на ту же приманку, наивностью. Когда соленая капелька растекается пятнышком на подушке, он старается вжаться в нее, уголком, стиснутым в ладони, прикрыть рот. Он ругает себя за слезы, хоть любому другому готов утереть их, утешив плачущего, но свои — брешь в непоколебимости. Льюис лелеет надежду, что Себастьян спит крепко. Что рука на талии не заметит неровные подъемы грудной клетки. Однако осторожное, словно и не существовавшее, шевеление воздуха в дюйме от кожи говорит об обратном. О, он знал, что не утаит стенания души. Моран ласково пускает по спине потоки касаний: волны огибают гребни лопаток, омывают кряж позвонков, скатываясь струйками к низу, перетекают по лесенке ребер и хлещут водопадом по излому талии. И везде они оставляют след — нагая кожа чувствительна и откровенна в реакции — в виде плетущихся мурашек. — Лу... — шёпот прибоя, играющий с волосами, на который Льюис отзывается, всеми мыслями, стремится к безопасному мелководью подальше от грозных пучин. Себастьян просит его развернуться каждым своим прикосновением, не прятаться, не чуждаться эмоций, какие бы они ни были. Ему хочется знать и видеть каждую, и каждую любить и принимать беспрекословно, хранить, как реликвию, в шкатулке, что никому не доступна. Льюис поворачивается, но взгляд поначалу отводит, губы бескровные кусает и пальцами тонкими цепляется за Морана. Ему почти больно от сыплющейся нежности — она прижигает изодранные края порезов, обрабатывает их этанолом. Поцелуи на веках порхают бабочкой, что на хрупких крыльях уносит бремя, что мечтает наслать не тронутые тоской пейзажи. — Всё наладится, Лу. И слух, как за последнюю соломинку, хватается за это краткое, веющее юношеством "Лу" — в нём сладость сахарной пудры и яблочная кислинка, — что снимает с него каждый навешенный кем-то ярлычок, оставляя лишь истинный облик тянущегося к лучинке заботы. Моран натягивает одеяло повыше на изваянное из мрамора тело да прижимает к себе, убирает со лба волосы золотые, целует и кладёт подбородок на макушку, всё сплетая утешительную колыбельную. Льюис льнет носом к его шеи, играет в прятки с реальностью и находит убежище, где ей его не достать. Убежище, в коим его кутают от хладного лунного света и отбрасываемых мебелью теней. Луи больше не скрывает, что плачет.───── ◉ ─────
В предрассветном сумраке чудится, что мир за пределами комнаты пуст. Слишком тихо. Даже природа молчит, в сонливой пелене, ещё не до конца очнувшаяся, не прозвеневшая связкой ключей, что запустят её механизмы. Заря же, пропитывающая персиковым небо, яркая — приходится чуть прищуриваться. Капли её падают на начищенные полы, сверкают янтарем и высекают тлеющие искры. Утренняя свежесть, зашедшая в гостеприимно приоткрытое окно, вальсирует с занавесками. Моран выкуривает сигарету, пуская дым наружу, чтобы не отравить стойкое благоухание цветов, срезанных накануне и теперь своими налитыми лепестками оживляющих преимущественно скучный, скромный интерьер. От прохладного ветра по обнаженному торсу плывут мурашки. Он оборачивается, когда слышит бормотание и шорох белья, улыбается, чуть склонив голову набок, наблюдая, как свет очерчивает фигурку на скомканных простынях, в небрежно перекинутом через тело одеяле, что наполовину подмято под себя. Моран гнёт окурок и выбрасывает его в пепельницу, стоящую на подоконнике, прежде чем двинуться к кровати. — Не уходи... — вычленяет из спутанной речи и решает, что очередной сон про братьев тревожит Льюиса, потому кладёт кончики пальцев на его щеку и поглаживает, пока следом с разомкнутых губ не срывается, как капель, — ...Моран Себастьян в немом изумлении замедляется и смотрит на спящего с неверием. Сердце полнится. В нем боле нет гулкого эха и тлена, в нём — чистые ноты новых этюдов. Пусть путь ещё далеко не пройден — кажется, что всего-то несколько шагов, — пусть мосты не воздвигнуты вновь, Моран наконец-то зорко видит, что преграды преодолимы, а пропасти — на деле непритязательные ямы. Он расплывается в самой искренней улыбке и нежно целует Льюиса в лоб, даруя ему завет: — Я рядом, Лу, и никогда тебя не покину.