Есть ли сердце у Ренджи Йомо?

Иногда Уте кажется, что по венам его тоже течёт чёрная, как чернила, кровь. Потому что сердце — он уверен — сгнило давно, прогоркло насквозь и бьётся лишь потому, что так того хотят клетки его бессмертного тела. Условно бессмертного, конечно. Внутри Ута мёртв. Внутри он не помнит, был ли жив когда-то, да и что это значит вообще — быть живым? Может, это когда пересохшее горло дерёт как наждачкой, а лёгкие горят после драки? И когда звериное, с рычанием, дыхание прокатывается по груди, вырываясь наружу — от боли или удовлетворения, всё равно. Может, это жизнь? Может, нужно ходить по лезвию, срываться, падать на самое дно, разбиваться больно, больно, больнее, может, только жизнь на пределе считается жизнью? Или нет? Ута поворачивает голову и смотрит на Ренджи: спит. Хмурится даже во сне. От голого плеча вкусно пахнет, и Ута думает: определённо он чувствовал себя живым этой ночью, когда Ренджи вдавливал его в кровать. Живым, но недостаточно. Всегда мало. Всегда не до конца. «Ты не боишься, что я убью тебя?» — спрашивает Ута его. Снова. И снова. И опять. И Ренджи смотрит долго и сердито, как смотрят родители на неугомонных детей. Или улыбается устало и качает головой. Или отвечает вопросом на вопрос: «Зачем тебе убивать меня?» Чтобы съесть твоё сердце. Чтобы убедиться, что оно вообще существует. «У тебя есть сердце, Ренджи?» — серьёзно спрашивает Ута, водя пальцем по его груди. — «Оно мне нужно». И Ренджи гладит его по волосам, как если бы был совершенно уверен, что эта пустая болтовня ему ничем не угрожает. Уту это бесит. И Ута любит это больше всего на свете. Он вжимается лицом Ренджи в грудь, вгрызается в кожу, оставляет кровавые укусы. Ренджи шипит и до боли сжимает железными пальцами шею Уты. «Хватит». И тогда Ута лижет раны, как послушный пёс, сглатывая кровь, переходя на поцелуи, и они снова занимаются любовью. Любовью. Ута не готов ручаться, что это называется именно так. «Я тебя люблю» — он никому никогда не говорил. Ни от кого не слышал. Он много знает о гормонах и химии тела, и ни черта не понимает в том, что такое чувства. Любовь — это то, что заставляло его возвращаться к Ренджи снова и снова, биться с ним из года в год, бросать драки на полуслове? Любовь — это то, что вынуждает его ходить хвостиком и заглядывать в серые глаза в поисках подтверждения собственной значимости? Да нахер эту любовь. Это любовь помещала лицо Ренджи в его сны? Это от любви хотелось смеяться и по щекам катились слёзы, когда Ренджи тащил его, израненного, на спине? Любовь заставила его прижаться к чужой шее губами? К чертям такую любовь. К чертям любовь. В ней нет ничего, кроме зависимости, а Ута никогда не хотел, чтобы кто-то сделал его настолько слабым. Он, мать его, один из самых сильных гулей в Токио. Он знает своё место в пищевой цепочке. Там, на этом месте, не подразумевается никакой любви. «Когда ты поняла?» — спрашивает он у Итори, положив щёку на стойку бара, и она лишь насмешливо улыбается. Когда поняла… Вечность назад, Ута. И уж точно раньше, чем вы оба. Не нужно быть гением, чтобы видеть связь между двумя — ту, что окутывает незримым коконом, когда они оказываются рядом. Уж конечно, у Итори глаз намётан на всякое, но взгляды Уты были слишком красноречивы — она знает по себе, что таится за такими взглядами. Она знает, как сама она смотрит на Уту. Светом. Видя совершенство во всём. «Что такое любовь, Итори, как ты думаешь?» «Глаза Бога», — она пожимает плечами, словно этот ответ самый очевидный. «Бога…» — Ута смеётся негромко. — «Очень смешно». И тогда Итори смотрит на него — глазами Бога. Оставляя ему возможность когда-нибудь понять всё самому. Он не понимает. Не сразу, во всяком случае. Слишком многое Уте нужно преодолеть — внутри. Слишком через многое продраться, прежде чем он сможет совладать со своими демонами. Только за работой Ута испытывает что-то вроде умиротворения; всё остальное время его терзает вопрос. Есть ли сердце у Ренджи Йомо? И если есть, кому оно принадлежит? Он хочет, он должен проверить, но Ута по горло сыт насилием. Сопротивлением. В своей жизни он не видел ничего, кроме насилия — мог бы видеть, но не видел, и теперь безнадёжно отстал от мира, который ушёл вперёд за своими высокими идеалами. «Покажи мне», — просит он. «Ута…» — вздыхает Ренджи. — «Тебе правда станет легче?». «Я не знаю». И этого честного ответа Ренджи хватает. Чтобы грустно усмехнуться и дать знак следовать за ним. И Ута следует — через полгорода, сквозь дождь, сквозь пешеходов на тротуарах, сквозь двери, чтобы оказаться в маленькой спальне, чтобы скидывать промокшую одежду, наощупь находить кровать — по-военному узкую, дешёвую, но крепкую, как всё в доме Ренджи. «Будет грязно», — предупреждает Ута. «Ничего». «Матрас не жалко?» «Нет». «Может, обезболивающее?» Ута не знает, зачем говорит всё это. Не до конца верит в то, что Ренджи позволит. Ждёт, когда он одумается и, сбросив с себя, швырнёт Уту спиной в стену, и тогда — возможно — начнётся их привычное взаимодействие, и тогда — возможно — Ута получит повод разорвать его грудную клетку голыми руками. «Нет», — повторяет Ренджи. И Ута кладёт ладони ему на грудь. Что-то под ними бьётся, это точно — что-то там есть, внутри. Ты не боишься, Ренджи, что я убью тебя? Почему ты, чёрт подери, не боишься? Ута целует его в бледный рот и вонзает накрашенные чёрным лаком ногти в кожу между рёбер. Ренджи мычит, зажмурившись, и рефлекторно хватается за Уту — за его бока — так сильно, что Ута чувствует ответную боль. Она — ничто в сравнении с тем, что переживал Ута за свою жизнь, но это ведь только начало. Приходится прикладывать усилия: вскрывать грудную клетку человека — дело минутное и не стоит никаких стараний. Проделывать то же самое с гулем, равным тебе по силе, не так-то просто. Ткани регенерируют слишком быстро. Не даются. Сопротивляются. Кости чересчур крепкие. Ута рычит, толкая пальцы глубже в горячее нутро, подцепляя рёбра, тянет на себя, пока они, одно за другим, не ломаются с пустыми щелчками. Ренджи стонет, прокусывает свою губу до крови, дышит часто, как умирающее животное, закрыв глаза, истекая потом. О чём ты думаешь? Что ты видишь? Ута сдирает пласты кожи в стороны с мокрыми шлепками. Соскребает мешающие ткани, вытягивает упругие, жёсткие мышцы, пока те, противореча, восстанавливаются, продлевая агонию Ренджи. Не так уж важно, что стальные пальцы Ренджи уже до костяшек погрузились в плоть Уты. Бывало и хуже. Бывало, они пробивали друг друга насквозь и выдирали целые куски из тел. С руками по локоть — по плечи — в крови. «Почему ты позволяешь мне?» — шепчет Ута, разводя чужие рёбра. Они снова ломаются, уже в других точках. Ренджи только стонет, почти кричит в ответ. Тёмная кровь заливает всю кровать. Мокро. Сначала горячо, но почти сразу она остывает, и становится холодно. Ута тянется окровавленной рукой к табуретке у кровати, где втиснут копеечный светильник. Он должен включить его — должен удостовериться, что кровь Ренджи на самом деле не чёрная. И даже этот тусклый свет оказывается немилосердно, слепяще-ярким. Ута зажмуривается на миг, чтобы затем открыть глаза и убедиться: тело Ренджи исторгает чистую, благоухающую, красную кровь самого благородного из оттенков. Совершенство. Может, Ута слишком хотел, чтобы Ренджи смотрел на него, может, думал об этом слишком громко — и Ренджи услышал. Он смотрит, смотрит, честно пытаясь не дать своему сознанию уплыть, не позволяя взгляду стать бессмысленным и пустым. Смотрит на Уту, смотрит в Уту. Смотрит так, словно видит совершенство тоже. «Ты не боишься, что я убью тебя?» — истерично выкрикивает Ута, чувствуя чёртовы слёзы — они мешают, их слишком много, они горячие и тяжёлые, как не вовремя. Если Ренджи и хотел что-то ответить, он явно не в состоянии. Под пальцами Уты хрустит и трескается его грудина, и он снова стонет, закрывая глаза. Обескровленное лицо по цвету сливается с подушкой. У Ренджи красивые, серебристые волосы. Он красивый. Ута всегда так считал. Ута всегда… Он возвращается к ощущениям. Под его ладонями — мягкие, шелковистые лёгкие. Такие тёплые, гладкие, воздушные. Лёгкие Ренджи. Ута никогда ещё не был так глубоко; Ренджи никогда ещё не пускал его настолько внутрь. Добровольно — и это согласие сводит Уту с ума. Ренджи трясёт. Колотит крупной дрожью, но он зачем-то держится. Ута заглядывает ему в лицо, хочет запомнить каждое микровыражение, движение самых мелких мышц, сведённых спазмом боли. Лижет залитый кровью подбородок, чувствуя щетину под языком. Лижет щёки, нос, глаза… «Больно?» — дышит он ему в рот. Но Ренджи не отвечает, лишь издаёт какой-то утробный звук, задыхаясь. Конечно, больно. Или, может, он уже перешагнул порог и перестал чувствовать вообще что-либо. Ута отводит лёгкие в стороны; Ренджи с сиплым свистом втягивает воздух. Я хочу съесть твоё сердце. Почувствовать, как впиваются зубы в упругое, пульсирующее, горячее, как хлынет кровь, заполняя горло. Сердце Ренджи. Ута восхищённо, потерянно открывает рот, глядя на него — не чёрное — во все глаза. Оно есть. Оно принадлежит ему. И Ренджи теряет сознание в тот момент, когда Ута бережно накрывает его ладонью. Долго так нельзя, но эти секунды словно бы длятся вечность. Ута закрывает глаза, и нет в мире ничего, кроме бьющегося под его ладонью горячего, сильного сердца. Вверенного ему. Открытого ему. Дарованного. Он может раздавить его одним движением, может вырвать и сожрать, как дикое чудовище, предаваясь величайшему из экстазов. Но выбирает другое. Отняв руку, он склоняется и целует его, и потом касается его языком — гладкого, восхитительного. По телу проходит сладостная судорога, и Ута шепчет в раскрытую грудь, внутрь, в самую глубину, не зная почему, как будто эти слова даже не принадлежат ему. Я люблю тебя, люблю тебя, люблю, люблю, люблю, я люблю тебя. Я люблю. Наконец найдя в себе силы оторваться, он собирает разобранное обратно, и тело Ренджи с благодарностью вздыхает каждой клеткой, начиная восстановление с новой мощью. Это не будет быстро, но Ута и не спешит. Он ложится рядом, в мокрую и холодную от крови постель, прижавшись всем собой к растерзанному Ренджи — хрупкому, поломанному, уязвимому, каким в обыденной жизни Ренджи никогда не бывает. Но это и не важно уже. Ута видел достаточно. Наверное, он хотел бы остаться там, в груди Ренджи насовсем, врасти туда, закрыться рёбрами, мышцами и кожей, стать частью целого. Принадлежать, слиться, раствориться в блаженной, тёплой темноте. Но Ута здесь, и это чувство разделённости не преодолеть, оно всегда — всегда — будет с ним, пока они, каждый из них, живут в своих телах. Это самое прекрасное, что может быть в этом мире. Это самая жестокая из насмешек Бога одновременно. Ута гладит Ренджи по щеке, целуя его висок. Пожалуй, он чувствует себя живым. Опять не до конца. Никогда — до конца. Но это не имеет значения. Кажется, он начинает понимать.