Superboy & Supergirl

      Порой Энид скрепя сердце задумывается — какие чувства она испытала бы, осознав, что ее особенного человека больше нет рядом?       Когда осознание бьет по голове тяжелой кувалдой, ушные перепонки раздирает нескончаемый звон, а вокруг — пустота, и перед глазами проносится множество воспоминаний.       Как в желудке ворочается липкий червь страха, пульсирующий неподдельным ужасом. Зеленые глаза безуспешно пробегаются по прибывшим, кажется, в сотый раз, но среди товарищей не мелькает потрепанная шерифская шляпа и не мелькнет никогда — разве что на маленькой девочке, потерявшей слишком много и слишком рано.       Не сверкнет цепким льдом не менее бегающий взгляд, и Карл не кивнет коротко и облегченно, завидев в целости и сохранности Энид.       Потому что Карла больше не будет.       Чаще она гадает, как сложилась бы ее дальнейшая жизнь.       Может, спустя годы одиночества Гленн и напомнил ей, что такое семья, а Мэгги спрятала под свое крыло, такое по-матерински нежное и долгожданное, но Карл... Карл показал, что же это такое — свобода. Рукотворное будущее, в которой ей отныне придется жить — без него.       Карл больше никогда не возьмет Джудит на руки.       Никогда больше не похлопает понимающе отца по плечу.       Не посмеется с очередной глупой шутки Мишонн, жуя с ней на пару шоколадки и разыгрывая нелепые сценки, во время которых напрочь забывает о холодном самообладании и вновь становится маленьким мальчиком, которым он на самом деле был.       Карл никогда не прочтет тот комикс, на который днем ранее Энид случайно наткнулась в одну из вылазок и приберегла для их встреч, потому что им так не терпится прочесть концовку.       Они никогда больше не спрячутся от собственных кошмаров у поваленного дерева — это только их место, и она никогда бы не осмелилась прийти туда после. В одиночку.       А еще он никогда ей больше не улыбнется.       Так улыбается только Карл Граймс — он и вправду всегда был особенным. Его походка, голос, нелепый бег вприпрыжку, который долгое время вспыхивал бы в воспоминаниях у Энид непроизвольными смешками, перетекаемыми в безмолвный плач и затяжную боль в области груди. И даже ладонь Мэгги — женщины, понимающей ее лучше всех — не уймет разрастающейся пустоты.       Из всей своей наверняка недолгой жизни она всегда с нежностью выделит, пожалуй, самый яркий момент — шорох колес по неровной дороге, иссохшая листва на разбитом асфальте, ветер, обволакивающий лицо, и теплая рука, крепко сжимающая ее. Те минуты с Карлом были целым миром.       Но Карла больше нет и не будет, и никто никогда не заменит самого храброго мальчика, который мог еще так много дать этому несправедливому миру.       Правда, сегодня Энид не нужно об этом беспокоиться.       Потому что Карл рядом. Самый теплый, живой и такой успокаивающий — сидит напротив, разделяемый костром, на котором варится кофе в двух консервных банках.       Этим вечером, во время отсутствия Рика, Мишонн и кого-либо еще, кто хватился бы двух скрывшихся в лесу ребят, они улизнули за стены, споро избегая зоркого глаза Саши. Пока ребята ели украденные из-под носа Оливии припасы, Энид спросила, почему они делают это, а Карл ответил просто и лаконично — потому что они дети. И хоть Энид не разделяла его точку зрения, она не находила другого объяснения сумасбродной жажды выйти наружу.       Энид говорит, что она просто пытается как-то выжить.       Карл говорит, что сделает для этого все возможное.       В конце концов, они — два подростка, застрявшие в мире, который спонтанно полетел к чертям, и, вообще-то, они не должны задумываться о будущем, так почему Энид столько ночей подряд прокручивает в голове очевидный исход?       Он застывает где-то в легких, и кажется, что из носа вот-вот пойдет кровь. Но Энид лишь бессмысленно шмыгает в ночной тиши — ни шороха, лишь мягкий треск хвороста да отдаленная возня сверчков. Звуки точно за толщей непробиваемой стены, ведь с Карлом всегда чувствуется прочная защита. Он и сам — как надежный купол.       Несмотря на то, что в горле покалывает, а ноги продрогли, Энид вовсе не холодно, и она позволяет себе пустить надрывный смешок.       — Что смешного? — спрашивает Карл, отрываясь от бездумного копошения палкой в склизкой осенней листве, пока Энид просто смотрит на него самыми теплыми в мире глазами.       — У тебя репейник застрял в волосах, — широко улыбается она, а Карл лишь хмурится недовольно.       — Правда? — бормочет он, как можно незаметнее запуская пальцы в копну длинных спутанных волос.       — Я могла бы причесать тебя. Если ты не против, конечно.       Карл снимает кофе, и в его глазах пляшут языки пламени, пока Энид гадает снова, но в этот раз о чем-то более приятном — позволил бы он кому-то снова коснуться его волос?       Энид мало что знала о маме Карла, а Карл никогда не спрашивал Энид о ее родителях.       — Дерьмо случается, — бросила однажды с напускным равнодушием Энид, словно все это одиночество и скитания не имеют никакого смысла, а дыра в груди и спутанные мысли, ворох которых не под силу разгрести даже Карлу Граймсу — значения. Как будто из памяти не стерлось на короткий миг, каково это — быть человеком.       — Знаю. Со мной оно тоже случалось. И с тех пор все только и делали, что возились со мной так, словно я был не намного разумнее Джудит. Но никто на самом деле не понимал, — просто сказал Карл, и эти слова отразились в глазах Энид бледной искрой задушенного сочувствия. — Раньше я тоже считал единственным способом справляться с вещами — просто отгородиться ото всех. В конце концов, я убил невинного парня.       Ничто никогда не могло отпугнуть Энид от Карла, и во время того разговора она лишь крепче схватилась за эту мысль.       — Нет, спасибо, Энид, — слабо улыбается Карл.       Впрочем, эти слова ее совсем не убеждают.       — У меня есть небольшой опыт, я иногда стригла своего отца, так что можешь не беспокоиться насчет моих навыков... Просто это не выглядит довольно удобным, — пожимает она плечами.       Карл жестом останавливает поток речи Энид, и вновь улыбается ей, но как-то бледнее — картонная улыбка вкупе с мягким отторжением в глазах поселяет в девушке лишь больше сомнений.       — В последний раз меня стригла мама, — говорит Карл. — Незадолго до рождения Джудит.       Энид понимает без лишних слов. Кивает, но вовсе не Карлу, а точно собственным мыслям. Она сама себе напоминает брошенный в углу после праздника шарик — дряблый и тусклый, не радующий как прежде глаз ярким зеленым цветом, а всего-то жалкий болотный.       Карл вздыхает еле слышно, бессмысленно вертя в руках банку нетронутого кофе. Энид была для него одной из тех немногочисленных людей, за которых он отдал бы жизнь, но даже жертвенность казалась легче признанию собственной слабости перед чем-то столь незначительным, как простая стрижка. Карл чувствует себя уязвимым и слабым, а чем слабее он себя чувствует, тем глубже зарывается в собственное нутро.       Внезапно Энид оказывается слишком близко.       Она сидит на пожелтевшей листве, скрестив ноги и ковыряя кутикулы в сцепленных руках. Карл следит за ее неловкими движениями, пока та смотрит на него в самом искреннем доверии.       — Знаю, говорить о том, что у тебя на душе совсем не просто, — потому что мне тоже, — но это ты научил меня открываться, и вместо того, чтобы снова бежать и полагаться на одну лишь себя, довольствуясь никчемным выживанием, я решила остаться и хотя бы попытаться начать жить. По-настоящему. Еще я знаю парочку других фактов. Например, то, что в этом дерьмовом мире вещи часто выходят из-под контроля. И то, что мы не всегда способны их подчинить своей воле. Этому меня тоже научил ты.       Карл поднимает на Энид один-единственный глаз. То, как мягко он освещается оранжевым светом, будучи почти прозрачным, выбивает из головы Энид все мысли. Она могла бы целую вечность смотреть Карлу в глаза — кристальные или синие-синие — в зависимости от освещения они переливаются всеми оттенками голубого. А иногда они настолько льдистые, что тело прошибает озноб.       Но сейчас от взгляда Карла по коже Энид пробегают лишь приятные мурашки. Глаза его живее всех, что она встречала.       — Думаешь, я не вижу, как много ты стараешься сделать для нас всех? Как часто рискуешь на пустом месте? Это может значить лишь одно, Карл, — ты бежишь от чего-то.       — С чего ты это решила? — щурится Карл.       — Потому что я понимаю.       Энид ободряюще улыбается и уголок мальчишеских губ непроизвольно дергается в ответной улыбке.       Карлу мерещится, что он знает Энид всю жизнь. Знает о ней все, до мельчайших подробностей, и отнюдь не только то, что уже успел заметить — вроде того, что DC ей нравится намного больше MARVEL, что подогревает бесконечные споры, или то, как она сходит с ума по музыке восьмидесятых и только под нее соглашается танцевать — благо, у Мэгги много виниловых пластинок. Карл просто знает ее всю. И принимает без остатка.       — А сейчас позволь вытащить у тебя из волос этот чертов репей, потому что с этой прической ты похож на гребаного Дэрила Диксона.       Смех подростков мягко растворяется в аромате хвои и кобальтовом небе. Эхо становится таким большим, что заполняет все окружающее пространство, и Карлу становится так легко, что он готов рассказать Энид все что угодно.       — Ты всегда таскаешь расческу в походном рюкзаке? Дэрил точно покрутил бы у виска.       — Скажи спасибо, что я вообще предложила привести тебя в порядок, — шутливо закатывает глаза Энид. — По крайней мере ты не начинаешь вопить, когда тебе угрожают приличным внешним видом.       — Да? Ты так уверена? — усмехается Карл.       — Даже во времена апокалипсиса нужно хоть иногда освобождать немного времени на личную гигиену, ты так не думаешь?       В конце концов, Карл сдается. Походить на неотесанного Дэрила Диксона в глазах самой милой девушки ему никак не хочется.       Энид устраивается к Карлу поближе, опускаясь на колени и потирая о джинсы вспотевшие ладони. Ей слишком нравится смотреть на этого забавного мальчика — до скрученного желудка и непроизвольных улыбок — а тот всегда так нервно старается удержать зрительный контакт, что и та с трудом сохраняет самообладание.       — Ты же знаешь, что можешь снять повязку.       Карл мнется. Глаза вновь врезаются в гниющую листву, наверняка испачкавшую джинсы. Успокаивающая ладонь Энид невесомо касается челки, от чего по спине пробегает стайка мурашек. Карл не сопротивляется опасливым движениям, осторожно разматывающим кусок марли, но с каждым оборотом трахею сдавливает все сильнее.       В конечном итоге прохладный воздух касается зияющей дыры на месте правого глаза.       — Рана давно зажила, тебе необязательно это носить, — тихо говорит Энид, сжимая в руках бесполезную марлю.       Энид заправляет Карлу за ухо каштановую челку, разглядывает симпатичное мальчишеское лицо. С тех пор как пуля чертова Рона Андерсона изувечила половину его лица, Энид впервые выпала возможность рассмотреть его вновь — изучить каждую деталь еще по-юношески мягкого, но уже стремительно мужавшего лица, впитать каждую черточку, каждый шрам и веснушку, сокрытые ненавистной тряпкой, которую сам Карл ненавидит не меньше.       — Она позволяет мне чувствовать, что я контролирую ситуацию.       Хриплый голос выводит Энид из затянувшегося любования. Невольно она опускает ладонь чуть ниже спутанных волос и проводит большим пальцем по колючей щеке.       — У тебя больше нет в этом нужды. Что бы ни сказали люди, что бы ты себе сам не накручивал... Это не имеет значения, потому что ты один из самых сильных людей, которых я когда-либо встречала. Никто бы не стал думать о тебе того, что ты думаешь о себе сам.       У Карла сердце суматошно бьется о ребра — никто никогда не говорил ему таких слов.       Энид смотрит на Карла так, будто он нормальный. Будто в ту ночь ничего не произошло и его лицо не было безвозвратно изуродовано.       Смотрит так, будто Карл — самый красивый человек, которого она когда-либо встречала.       Девушка опускает руку и хлопает по коленям, призывая парня в кои-то веки отдохнуть от постапокалиптической суеты. Но Карл никогда не чувствовал себя наиболее уязвимым.       Он медленно касается щекой чужого бедра. Боясь пошевелиться, Карл замирает — даже дыхание задерживает невольно, но сжимает от волнения ком сухой листвы безвольно лежащей на земле рукой.       А Энид, неторопливо проводя расческой по кудрявым волосам, просто что-то тихо напевает к удивлению его широко распахнутых глаз. Та самая Энид, что с пеной у рта утверждала, что петь вовсе не умеет и ничто никогда не заставит ее это сделать.       Карл старательно контролирует дыхание в надежде унять бушующее сердце и отогнать пляшущие перед глазами красные точки, но легкие лишь наполняются черной гарью, а ребра обессиленно трещат, и Карл только крепко сжимает губы.       — Просто закрой глаза, — вкрадчиво шепчет Энид. — Поверь, я мастер своего дела.       Расческа теряется где-то в хитросплетениях слов, и уже пальцы с восхитительной осторожностью распутывают очередные пряди, поглаживают пушистые волосы, лоб, щеки, острый подбородок — в общем, все, до чего дотягивается Энид. Карл хотел бы повторить эти интимные жесты и коснуться атласной кожи своими мозолистыми руками точно так же. Знает, что глупо — руки Энид не менее грубы, но ему нравится думать, что она может полностью полагаться на его защиту.       Бесконечно нежны — вот каковы прикосновения тонких пальцев Энид, любовно массирующих кожу головы. Как теплые лучи заходящего солнца, мягко согревающие макушку или августовский вдох морского бриза, который ты вбираешь в себя будто бы в последний раз. Будто лежа на коленях у матери.       Весеннее солнце согревает веснушчатые щеки, по-теплому льдистые глаза жмурятся от ветвистых теней, а ласковые руки заправляли за ухо выбившиеся каштановые пряди. Длинные ресницы подрагивают в чистом удовольствии, борясь с желанием распахнуть глаза и увидеть мамино лицо — то, что он в точности запомнил на всю жизнь, сколько бы лет не прошло с того злополучного дня.       — Спокойной ночи, малыш.       Карл слышит эти слова в своей голове каждую чертову ночь.       Бесшумно вздрогнув, он резко распахивает глаза, спугнув нежные руки Энид. Карл быстро приподнимается, настороженно заглядывая ей в глаза. Глаза у Энид мало того, что ланиные, так еще и в свете скромного костра — молочный шоколад.       — Ты что-то сказала?       — Ты уснул, — недоуменно моргает Энид. — И я пожелала тебе спокойной ночи.       Плечи Карла опускаются и он садится на землю, сцепив руки в замок вокруг острых коленей.       — Мне приснилось кое-что, — медленно и с расстановкой говорит Карл, прокручивая в голове детали сна, переплетающиеся с реальными воспоминаниями.       Энид не торопит.       — Про маму. Это просто напомнило мне о ней.       Она только дергает щекой, а шоколад глаз тает все стремительней, когда парень, сидящий смущающие близко, разваливается по частям.       — Это то, от чего ты пытаешься убежать? — мягко спрашивает Энид.       Карл без капли стеснения — по крайней мере видимого — устраивается на чужих коленях вновь. Он глядит на потрескивающий хворост, мысленно прокручивая в голове разнообразие слов так долго, что Энид мерещится, что мальчик давно уснул.       — Ты права, — неожиданно говорит Карл, едва Энид перестает рассчитывать на откровения этой ночи. — Насчет контроля. Иногда мне кажется, что этот мир попросту издевается над нами. Он только и делает, что посылает все больше и больше дерьма. Но здесь, с тобой, мне впервые кажется, что, может, все это было не зря.       Прикосновения Энид, неторопливо перебирающей пряди, оказывают чудотворное воздействие на замкнутость Карла Граймса.       — Я очень многого тебе не рассказывал о своей прежней жизни. Иногда я чувствую себя таким слабым — когда воспоминания встречаются на каждом углу, заполняют мою голову, подчиняют себе разум.       — Это прежняя жизнь, Карл, в этом-то и дело. Невозможно почувствовать себя по-настоящему сильным, не примирившись со своим прошлым, — Энид поднимает глаза к звездам. Сквозь кроны как на ладони лежит Большая Медведица — единственное созвездие, которое успел ей показать отец незадолго до своей кончины. — Знаешь, что я делала до встречи с тобой, Гленном и Мэгги? Просто бродила вокруг, считая единственной целью в жизни просто плыть по течению. Но это до глупости взаимоисключающие вещи. И тогда я впервые позволила себе обернуться, чтобы по-настоящему взглянуть на свою жизнь.       — Я не рассказывал тебе об одной вещи, от которой пытаюсь убежать уже пару лет.       У Энид в груди шевелится холодок. Что бы Карл ни сказал — Энид уверена, что прочувствует его боль.       — После падения тюрьмы мы с отцом оторвались от остальной группы. Затем встретили Мишонн. Мы просто двигались куда-то, уже не надеясь снова встретить своих людей. Мы притворялись, что готовы к новой жизни, но все летело к чертям — все были мертвы, Джудит была мертва, а мы были слабы. И единственное, что нам оставалось — смириться с этими мыслями и выживать.       Карл тяжело сглатывает, прикрывая свинцовые веки и непроизвольно дергая бровью, будто бы картина страшных воспоминаний была выжжена на его веках. Он даже не замечает, как девичьи ладони утешительно гладят его по голове.       — Однажды я просто проснулся среди ночи. Я оказался в машине совершенно один — не было рядом ни отца, ни Мишонн. Сперва я увидел какую-то незнакомую группу, человек пять, если не больше, и только потом заметил и испуганного отца с приставленным к виску револьвером, и Мишонн, и взявшегося откуда ни возьмись Дэрила, которого избивало несколько человек. Я даже не успел подумать о том, чтобы хоть что-нибудь предпринять или хотя бы взять себя в руки. Я услышал стук в окно и перед моими глазами заплыла лишь одна картина — на меня пялился человек. Остальные члены его группы стояли поодаль, не обращая на меня никакого внимания, и только он стоял там и улыбался. Вжимался в стекло, демонстративно вертел нож и жадно облизывался, все продолжая пялиться на меня. Все, о чем я мог думать — что, черт возьми, он собирается сделать со мной?       Карл шевелится в руках Энид, заставляя ее неохотно отпрянуть, и переворачивается на спину. Перед его взором предстает звездное небо и глаза Энид, звезд в которых, кажется, еще больше.       — Мне казалось, прошла вечность, пока я вдруг не оказался снаружи. Я понял это, когда вдруг стало очень холодно. Он впечатал мое лицо в асфальт, ветки до крови расцарапали щеку, а потные руки прижимали мое тело к ледяной земле так крепко, что у меня не было никаких шансов. Моим единственным спасением мог стать только нож, лежащий совсем рядом. Я пытался дотянуться до него, пока все спорили друг с другом, кричали и несли полный бред, от которого голова шла кругом. Как вдруг ублюдок запустил руки под мою футболку и я задохнулся. Я не мог пошевелиться, просто застыл от ужаса перед неизбежным, а он с легкостью швырял меня, как безвольную куклу. Я был слишком слаб перед ним и он только громко гоготал, потешаясь над моей беспомощностью.       — Я смутно помню, что было дальше, — продолжает Карл, глядя на небо с ненавистью и горечью застывшей обиды. — Только резкий всплеск адреналина, который он тут же пресек. Он перевернул меня на живот и всей тяжестью своего громадного тела вжал в землю. У меня выбило воздух из груди, но я все продолжал кричать в надежде, что кто-то поможет. Но никто не помог — он просто затолкал мне в рот свои мерзкие грязные пальцы, заставляя замолчать и сопел мне на ухо. Мне было всего четырнадцать, а он был в три раза больше, что я мог против огромного мужчины? В конце концов он добрался до пряжки моего ремня.       Глотку Энид сжимает терпкий страх. Каждое слово пульсирует где-то у виска и она не уверена, что хочет знать о том, что будет дальше.       — Но ему так и не удалось ничего сделать. Следующее, что я помню — Мишонн прижимает меня к груди и плачет, пока я просто смотрю на то, как отец хладнокровно потрошит того человека. Я почти помню то смутное чувство удовольствия от осознания, что его больше нет. Что все кончилось и он получил по заслугам.       Карл прикрывает уставшие веки и нахмурится. Качает головой, отгоняя назойливые воспоминания — обрывочные кошмары и полуобразы: грязная борода, запах хвои и гнилой листвы, перебивающийся с вонью тухлятины, пота и кислого пива, ощущение чужого языка на липкой коже и бешеный взгляд жучиных глаз, полных животного желания.       — Его звали Дэн. Их лидер сказал, что сначала они собираются забить Дэрила до смерти, затем изнасиловать Мишонн, а потом меня. Отец убил их всех.       Энид сочувствующе глядит сверху вниз на подрагивающие веки, а затем наклоняется — и Карл открывает глаза от щекочущих лицо волос и чувственного прикосновения ко лбу чего-то мягкого и влажного.       — Для человека, пережившего подобное, ты справляешься лучше всех, кого я когда-либо знала.       — Это то, что снится мне последние пару лет, когда не снится мама.       Энид оказывается права — Карл бежит от прошлого что есть сил, без шанса на глоток свежего воздуха и со жгучей болью в мышцах. Борьба бесплодна и жжение в груди не стоит ровным счетом ничего — призраки прошлого нагоняют всегда: Лори, Дейл, Шейн, София, Гленн, Дэн и тот парень из Вудбери — первый убитый Карлом человек, имени которого он даже не знал. И многие, многие другие.       Чайные глаза невольно мелькают в любых мелочах, последние воспоминания о тюрьме хранят лишь смутные отпечатки злополучного дня — сухие руки, стирающие следы слез с детских щек; младенческий крик, эхом отскакивающий от стен и заполняющий собой все окружающее пространство; застывший в помещении отзвук одинокого выстрела.       Но было в тюрьме и хорошее, и много — Карл решается попробовать эту мысль только сейчас, и та на удивление приходится ему по вкусу.       Сколь бы не терзало прошлое — будущее все еще оставалось за ними.       Светает.       Скрыв пустую глазницу Карла позабытой за ночь повязкой, Энид прячет похолодевшие руки в карманы бордовой толстовки. Как тут же с тихим вздохом удивления нащупывает давно забытый трофей — любимая шоколадка Карла Граймса, прибереженная специально для него.       — Я совсем забыла. Вот, — самодовольно улыбается Энид, протягивая Карлу угощение. — Твоя любимая.       Глаза Граймса блестят, хоть тот и старается скрыть щенячий восторг за напускной собранностью, но Энид внезапно осознает кое-что до смешного простое, и мысль эта вспыхивает в голове всеобъемлющей теплотой — они и вправду просто дети.       Карл отламывает шоколад и протягивает Энид ровно половину.       — Это твое, — отнекивается девушка, собирая сумку и ковыряя палкой почти потухший костер. Пора возвращаться домой.       — А вот и нет.       И на это ей абсолютно нечего ответить. Ведь если Карл что-то решил, отговаривать его было бы явно не лучшей идеей.       Карл водружает на плечо тяжелый рюкзак, а на голову — шляпу. Он чувствует себя на удивление выспавшимся и играет с мыслью почаще доверять Энид свои волосы.       До Александрии рукой подать и на всю округу ни одного ходячего. Карл и Энид с чистой совестью позволяют себе вообразить спокойный мир без горя утраты и поджидающей на каждом углу смерти. Мир, где они просто шагают по заброшенной дороге, держась за руки так крепко, словно они — последние люди на Земле.       — Спасибо, Энид.       — Его было не так сложно добыть. Хотя я обошла несколько магазинов, чтобы достать твой любимый.       Энид знала, что это было вовсе не о шоколаде.       Сверчки почти умолкли, кофе так и остыл совершенно нетронутый, а Карл сделал мысленную пометку — в следующий раз настанет его очередь расспрашивать Энид о ее собственных причинах периодических побегов за стены Александрии — отныне с ним рука об руку.       Пускай они бегут от разных отголосков прошлого, дорога у них все еще остается одна на двоих.       Ведь они те, кто живет?