А жалости нет места за моим столом

За моим столом нет места жалости. …я помню тот день, когда моя любимая няня – славная грубоватая хохотушка Мария Фернанда (я называл ее Ферра) уехала от меня в свою родную страну Испанию, а на обед у нас был паштет из говяжьей печени. Отец как всегда прочитал нам с мамой лекцию о том, как именно он готовил этот паштет. Если готовил он – это было обязательным пунктиком. Если же еду заказывали в ресторане, то он всё равно рассказывал, как и почему она сделана, и чего хватает - не хватает, и почему нужно было использовать именно эту зелень, а не ту. - Печень непременно должна быть свежая, это основа основ, - сказал он, подмигнув маме, мама с улыбкой кивнула, невидимая нить соединила их, какие-то общие воспоминания, которые были только у них. Несмотря на свой малый возраст, я понимал такие вещи, и меня не то, чтобы это ввергало в тоску, я был бессилен что-либо изменить, я родился поздним ребёнком, у родителей уже было столько общего прошлого, что мне при всем желании не наверстать, но порой меня это задевало, он мог бы построить фразу иначе, и этой ниточки бы не возникло, но, казалось, его забавляла моя реакция. - Ты знаешь, что такое паштет, сын? – спросил он меня. Его вопросы чаще заставали меня врасплох, лишь много позже я научился заранее быть готовым к этим изматывающим словесным выстрелам. Он спрашивал так, словно проверял, усвоил ли я урок и сделал ли домашнее задание, любой знак его внимания я воспринимал с удивлением, радостью и неким почтением, я не был избалован его вниманием. Как себя помню, он вел себя по отношению ко мне скорее как учитель, чем отец. - Мясо… фарш… из дичи, или из трюфелей. Его еще готовят как-то… - ответил я, от радости, что отец впервые за день заговорил со мной нормально, слова смешивались. - По-немецки, - мягко перебил меня он. – Сегодня день немецкого. - Ганнибал, он еще маленький, - вмешалась мама. Отец ждал, но я не мог вымолвить на немецком ни слова, не потому, что я не знал ни слова, а потому, что этим невинным замечанием он, как мне показалось тогда, показал мне мое место, и это место было вдали от семейного обеда. Еще вчера рядом сидела Ферра, и, совершенно игнорируя отца и его упражнения в сомнительном остроумии, рассказывала мне о своей семье, в которой было всё не так, как у нас. У Ферры было много младших братьев, и она хотела, чтобы я познакомился с ними, она обещала показать мне Испанию летом. Отец вежливо заметил ей, что решение о том, с кем играть его сыну и где ему проводить лето, остается за ним, и вообще, принимается семьей, а она, то есть Ферра, не имеет отношения к нашей семье. - Но я провожу с одной половиной вашей семьи больше времени, чем вы, - в запале отвечала ему Ферра, - и уделяю больше внимания, даю больше любви… - Я думаю, на этом вам лучше остановиться, - сдерживая ярость и лучезарно улыбаясь, сказал отец. Но Ферру было уже не остановить. - Вы лишь снаружи делаете вид, что вас волнует ваш сын, - закричала она. – А внутри… - Она права, Ганнибал, - тихо проговорила до этого сидевшая молча мама. Я вдруг понял, что мама давно хотела сказать это отцу, но вместо нее это сказала няня. - Ферра права. Папа, Ферра права, - попробовал я внести свою лепту в семейный разговор. - Уведи ребенка, Кларисса, - жестко отчеканил отец, продолжая при этом сохранять внешне спокойное выражение лица. Я хотел остаться, но мама увела меня в детскую, а вечером сказала мне, что отец рассчитал Ферру, и Ферра уедет в свою Испанию к своим младшим братишкам одна, но завтра придет попрощаться. Но это было вчера, а сегодня отец, не дождавшись от меня определения паштета на немецком языке, отвернулся от меня и начал рассказывать маме по-немецки о том, как он готовил паштет, какие травы, орехи и какое вино он туда добавил для усложнения аромата и вкуса, и почему. На меня в течение этого рассказа он не смотрел. На одной его фразе мама удивленно вскинула брови и спросила: - Но неужели было нужно это делать, мы же договаривались, ты обещал мне, Ганнибал, что просто… - Мне показалось, что после вчерашнего я бы потерял к себе уважение, если бы не… Они посмотрели на меня и замолчали. Я не понимал, какое приготовленный отцом паштет имеет отношение к их разговору. - А когда Ферра придет попрощаться со мной? – спросил я отца по-немецки. Отец улыбнулся мне самой доброй улыбкой из всех, что у него были. - С минуты на минуту, сынок. Давай пока поедим. У паштета был изумительный вкус. Нежный и какой-то родной. Я навсегда запомнил его. Раньше все изыски отца по приготовлению проходили мимо меня, но этот вкус я бы отличил ото всех других. - А ты знаешь, - рассказывал мне отец, - что души умерших вместе с поедаемой печенью перемещаются в тело того, кто эту самую печень умершего съедает. - И души трюфелей, папа? Он засмеялся. - Души трюфелей остаются в трюфелях, - сказал он. - Я не хочу есть, - вдруг сказала мама. Она встала, поцеловала меня в лоб и ушла наверх. Отец через какое-то время тоже ушел, а я остался ждать Ферру. Я ждал ее до самого вечера, на который были белые трюфели с мясом, но она так и не пришла со мной проститься. Мама не спустилась к ужину, мы сидели вдвоем с отцом, и я спросил его: - А когда же придет Ферра? - Разве тебе не понравился паштет? – ответил он. Истинный смысл его ответа открылся мне годы спустя. А тогда… Мне было пять лет. Я знал, как трепетно отец относится к проявлениям вежливости, и понимал, почему его, такого спокойного и невозмутимого, взбесили те слова Ферры, из-за которых ее печень пошла на паштет, но, возможно, скормив мне часть Ферры, он хотел, чтобы какая-то часть ее осталась навсегда со мной, чтобы она действительно любила меня изнутри. Да, Ферра была грубовата, в том числе и по отношению ко мне, но я любил её. Тогда у меня это получалось без каких-либо усилий. И она любила меня – так, как должно быть, умеют любить простые люди, не озабоченные сохранением лица, простые люди, которые разговаривают со своими детьми на родном языке и едят простую пищу. Простые люди, которые, возможно, не разбираются в живописи эпохи Ренессанса, но зато проводят свободное время с детьми, играют с ними в нелепые игры, во время которых эти дети чувствуют, что их любят. Вместо Ферры пришла приторно вежливая донна Мария, она очень нравилась родителям. Только мне было с ней невероятно скучно. Я думаю, что отец убил Ферру не потому, что она нагрубила ему, она и раньше позволяла себе лишнее. Он убил ее потому, что мама сказала тогда "она права, Ганнибал". Только поэтому. А теперь я известный врач, хирург, уважаемый всеми, и всем могу рассказать, что и как я готовлю на обед или ужин. То есть не все, конечно. Потому что теперь и за моим столом нет места жалости.