Никогда

— Хорош пиздеть, — со злобой в голосе бросил Хидден, и в комнате воцарилась тишина. Андрей замер вместе с голосами вокруг, вместе со стальной гайкой, которую бросили ему в голову. Сфокусировал взгляд на говорящем. Дыхание пробило жаром. — Сколько можно говорить? — с расстановкой дальше падало в тишину. — Ты как ружье с холостыми патронами: шума — оглохнешь нахуй, но толку — ни-ху-я. У Андрея онемели пальцы, задрожали губы, заболело подреберье. С каждым ударом сердца он слышал всё глуше и глуше. — Ты разверни поле битвы, начни двигать свои фигуры. Начни отказываться. Начни признавать. Завали ебальник и примись за ебаные действия. Все смотрели на Хиддена, но Андрей знал — тут его близкие, и каждый из них креп душой за его благополучие, готовился отвечать на громкие слова паразита, разминая кулаки. Но от этого было ничуть не легче. Потому что ему отбивать эти удары, ему отвергать чужую помощь и ему с улыбкой на лице умолять о понимании. — Раскрой свои объятия навстречу смерти, раз жизнь никак тебе не дается; прими эту пустоту, с которой выбрал существовать. — Хидден поднялся с кресла. — И делай что-нибудь. Я больше не могу видеть, как ты боишься жить. Прекрати, блять, пожалуйста. Андрей почувствовал, как слезы одновременно потекли по обеим щекам. Он зажмурился. Тело била крупная дрожь, ногти болели от давления в сжатых кулаках, мир вокруг плыл всё сильнее. В одну секунду даже ноги подкосились, но Андрей удержался. — А сейчас прошу всех уйти. Сухая фигура Хиддена застыла, ожидая начала действия. Замерло всё. Никто не двигался. — Быстро, блять! Воздух заворошился. Все начали собираться. Подходили к Андрею, обнимали, кто-то держал за руку и что-то шептал. Было и «Пиши обязательно», и «Позвони потом, пожалуйста», и «Не дай бог он с тобой что-то сделает — я ему ебальник сломаю». Андрей от этого только сильнее хотел плакать. За пять минут все исчезли из квартиры. На лестничной клетке еще слышался шум, но в самом зале было тихо. Только Андрей, сидя на полу, глухо рыдал. Хидден подошел к нему, сел рядом вплотную, прижался губами к подрагивающей макушке. Обнял его своими длинными паучьими лапами, пробравшись одной рукой к его гуляющим ребрам, а другой захватив чуть вспушенные лохмы на чужой голове. — Убийство, правда? Андрей поднял голову, посмотрел на парня опухшими от слез глазами. В нем не было больше сил. Всё, что можно было сказать, он уже говорил. — Мне больно. — Я знаю. — Я… я не знаю, что делать. — А я знаю. Уходи от меня, пожалуйста. У Андрея снова по затылку разлился жгучий металл, горло сжало тисками. — Пожалуйста, скажи что-то еще, — еле смог он выговорить. — Я правда умираю. — Не поверишь, насколько мне жаль, солнце, — тихо говорил Хидден. — Я бы хотел сделать всё, что угодно, лишь бы не дать тебе умереть, но я в душе не ебу, что можно было бы ещё сделать. Пойми это, прошу тебя, и уходи, пока живой. Пожалуйста. Про-шу. Андрей закрыл глаза. Медленно, дрожа, выдохнул воздух. — Никакого последнего раза, правильно? — сказал он, еле разлепляя веки обратно. — Но я не знаю, как уйти сейчас. Отпусти. Помоги мне. Помоги мне. Не будь «хуже», просто будь другим. Будь тем, на кого мне всё равно. Хватит любить меня. Прекрати, блять. Хидден схватил парня за шею и заткнул сбивчивый поток. Больно, грязно, до крови прикусывая чужие губы, выводя из скулежа странные мелодии. А Андрей, не знающий никакой другой любви, дышать мог только в этот момент. Пока Хидден оставлял засосы, больше похожие на кровоподтеки, сжимал до синяков белые запястья, впивался коротко стриженными ногтями в нежные бока. Пока делал гораздо, гораздо меньше, чем способен на самом деле. Если бы не любил своего щенка, давно бы уже оставил его биться в истерике. Сжимая свое убегающее сердце в объятиях, Хидден никак не мог позволить себе отпустить Андрея. Такую тварь, как он, больше никто не полюбит. Только этот котенок с голубыми, застрявшими в боли глазами. И хуй бы с ней, с этой любовью. Но как невозможно не приходить обратно, если котенок пищит о помощи и ищет свою маму. — Я хочу умереть, — честно сказал Хидден, поглаживая растрепанные волосы у своего котенка на загривке. Андрей вздрогнул. — Кому от этого станет легче? — Всем. Я не могу без людей, а люди не могут со мной. Вот и уберем лишний знаменатель, и мир очистится. — Хидден уткнулся носом в чужое плечо, вдохнул родной запах. Зажмурился от разлившегося в груди океана. Почувствовал этот океан в уголках глаз, в горле, в носу. Крепче сжал своего котенка. — Сука, как же всё могло бы быть проще. Андрей уже не знал, что отвечать. Его резало каждое следующее слово, но Хидден об этом прекрасно знал, и смысла говорить заново не было. — Но ты же обещаешь, что не умрёшь раньше, чем тебе положено? — едва сдерживая смертельную тоску в голосе, спросил Андрей. Ответа он боялся, но и что делать с любой его конфигурацией — тоже не знал. — Когда ты уйдёшь, я начну всё ломать, — размеренно заговорил Хидден, словно продолжая одну из лекций на своём канале. — Я буду нахуй в ярости. Потому что я тоже ребёнок, которого мама с папой не любили. И я буду хотеть убить того, кто отнял маму и папу у этого ребёнка. Я не убью себя, — почувствовав чужую усилившуюся дрожь, прошептал он на ухо Андрею, зарываясь носом в его мягкие волосы, — но я буду очень сильно хотеть. Буду подавлять, злиться, подавлять, злиться. Поверь, я буду и плакать тоже, и депрессия встретит меня, как старого друга. Я буду гнить до тех пор, пока не почувствую, что уже достаточно мёртв, чтобы встать обратно на ноги. Чтобы жить, любить, дрочить и есть ебучие вяленые помидоры. Как только прозвучали последние слова Хиддена, по щекам Андрея снова заструились слёзы, которые он отчаянно сдерживал в течение всей этой складной речи. Он почувствовал, что не будет скучать по Хиддену так, как обычно скучают по тем, кого любили и оставили. Он отстрижет свои длинные волосы, зататуирует шрамы на своей бледной коже, вырежет ножом новую улыбку для новых людей. И он никогда больше не захочет быть тем же Андреем, что улыбался хмурому утреннему Хиддену, лицо которого озарилось лёгкой смешинкой, когда тот увидел, что его парень привёз со своего родного города не только себя любимого, но и плойку своему любимому. — Я не уйду, пока ты не перестанешь любить меня, — последнее живое, что вырвалось у Андрея из горла. — Ты рассыпешься в ебаную стеклянную крошку, — немедленно ответил Хидден, словно наперёд зная все ответы, — если будешь свидетелем того, как ты теряешь своего любимого человека. — А ты сейчас в каком состоянии? — шёпотом спросил Андрей, ладонями сжимая чужие худые руки, обернутые вокруг его тела словно покрывало. — Я тебя спасаю, солнце. И это лучшее, на что я способен в своей ебаной жизни. Андрей подавил глубокий вздох и возвел глаза к потолку. — Почему ты не ушёл тогда… — прозвучали в тишине его крошащиеся на куски слова. — Почему так… Почему… — Потому что я слабый, — отрезал Хидден. — Потому что я конченный хуесос. Потому что… хотел ещё раз тебя обнять прежде чем не коснусь больше ни разу. Андрей покачал головой, выпутался из паучьих лап, нетвёрдо встал на подкашивающиеся ноги. — Единственное, что я хочу сейчас, — сказал он, впервые за вечер владея своим голосом, — это лечь с тобой в кровать. Проспать до утра. Позавтракать, пока ты спишь. Отправить тебе сообщение о том, во сколько кончается мой рабочий день. Оставить тебе список дел. Закрыть дверь на замок снаружи. Уйти на работу и вернуться с работы туда, где тебя никогда не было. В ту жизнь, в которой тебя нет, в которой я! тебя! не знаю! — Тут его голос сорвался, но на следующих словах снова встал на место. — Но такой жизни нахуй нет. — Андрей безнадёжно развёл руками, глядя на Хиддена, сидящего на полу, изредка моргающего, сжимающего тонкие губы в нитку. — Мне некуда идти. Я создал ту жизнь, в которой я сейчас есть, и я выделил в ней миллион рычагов управления для тебя. Корабль просто не взлетит, ты понимаешь? Ты можешь сказать мне миллиард гадостей, повести себя как уёбок, бросить как щенка на мусорке, и это место всё ещё будет только для тебя, и ни для кого больше. И никто не поведёт корабль, кроме тебя. Хидден уже не моргал. Он в упор смотрел на Андрея. — То есть, это значит… — начал он. — Это значит, что мне больно, когда ты говоришь то, что я не хочу слышать, но я умею с этим жить. Значит, что я знаю тебя наизусть, и каждый твой удар — уже заранее тот, который я люблю. Хидден резко поднялся и, подойдя к Андрею, посмотрел на него так, словно тот только что превратился в говорящий камень, но прикоснуться не посмел. — Это значит «Я тебя люблю» на понятном тебе языке, — обессиленно договорил Андрей, глядя в широко раскрытые глаза напротив. — И сколько бы слов против этого ты не говорил, поверь мне — слушать тебя я в этот раз нахуй не собираюсь. Надеюсь, меня ты услышал. Хидден сорвался — притянул парня к себе, зарылся пальцами в его волосы, уткнулся носом в чужую макушку. Они так и стояли, глубоко дыша присутствием друг друга и не смея что-то сделать. — Как ты? — первым нашёл в себе силы спросить Андрей. Хидден долго молчал, очерчивая кончиками пальцев полукружья на чужом затылке. — Мне очень страшно, солнце, — наконец произнёс он осипшим голосом. — И я пиздец как переживаю за тебя. Но ты не представляешь, насколько я рад. Насколько я рад бояться потерять тебя. Потому что, — я теперь понимаю это, — это единственное, чего я хочу бояться. Андрей едва не свалился с ног от облегчения, поэтому крепко вцепился в чужие локти. Руки Хиддена сразу обвили всё его тело, не давая упасть, и мягко притянули к другому телу, большому и горячему. — Ты — не убийство, — прошептал он, крепче вжимаясь в знакомые изгибы, — ты — смерть. — Если ты о свободе выбора, то тогда уж я суицид, — усмехнулся Хидден. — Неправда, — сказал Андрей своё последнее на этот вечер слово и потянул своего парня в самый продолжительный поцелуй длиною во весь остаток их маленьких жизней.