девятиэтажный

Я лежал на кровати, ворочался, лазил глазами по мраку, пытался уснуть. Мои кости болели — наверное, все до единой. По стенам и потолку бегали чёрные мошки, и внутри меня как будто шевелилось что-то мелкое, противное. Хотелось спать так, будто не получалось по-настоящему уже несколько десятилетий. В полупустую комнату проглядывал сквозь темноту квадрат окна, и в нём застыли в тусклой синеве стадион школы, полуразрушенный забор, голые сколиозные деревья и бараки на соседней улице. Часы показывали где-то полчетвёртого. Из соседней комнаты слышались шаги и надрывное «Я умру», и фраза в беспорядке повторялась, перемежаясь с совсем невнятным бормотанием. — Я умру. Я сдохну. Я… Я умру. Меня убьют. Меня… Я умру. Умру. Я сдохну. Я приподнялся, сел на постели и громко сказал: — А ну заткнись. Заскрипела отворяемая дверь. В проёме показался силуэт младшего брата. В десять лет он был высоким, как и я. Мы были с ним похожи, несмотря на разницу в возрасте. Но я не боялся каждого объекта больше двух метров в высоту, не представлял знакомых и родных мёртвыми, не видел непонятных злых людей, выходящих из стен и исчезающих в полу, не мочился в постель. И я не бредил по ночам, пусть и страдал бессонницей. Я боялся, что он разбудит мать — последние дни она только и делала, что лежала и хрипела, скрюченная и несчастная. — Ты не понимаешь. — В детском голосе звучал неподдельный страх. Маленькие руки изводились тремором. Глаза безумно пялились, как пялится из-под ножа сырая рыба. На лицо свисали космы неподстриженных волос. — Ты ничего не понимаешь. Я умру. — Ты не умрёшь. Всё, успокойся. Замолчи. — Умру… — Нет, не умрёшь. Никто не умрёт. Я это точно знаю. Иногда его было легко успокоить, хоть и чаще он не переставал бредить. Я бесцельно попытался. — Правда? И ты тоже?.. — Да, и я. А теперь успокойся и заткнись. Дай мне поспать хотя бы. Идиот. Я лёг и отвернулся к стене. Брат немного постоял позади и ушёл куда-то в проём в стене. Пролетело ещё несколько десятков фраз детского бреда вместе с шумом, криками и стуком изнутри. Комната растаяла, рассыпалась кусками пыли с кирпичами и бетоном. Тьма раскачалась, развернула складки горизонта, разрослась далёким фоном, разревелась проезжей частью. Размножились оконные квадраты, дороги, лысые конечности деревьев, маленькие тревожные фигурки мошек-человечков. Я проснулся. Надо мной колыхалось ледяное рассветное небо. Увечные туши облаков ползли мимо и мешались с горькой дозой заводского дыма. Молчала прикрывавшая восход солнца школа по соседству. Текла жидкость по распухшим трубам. Тридцатиметровый позвоночник всё ещё болел, как и во сне, и в девятиэтажном организме всё так же копошились люди. В одной из квартир на седьмом этаже высокий угрюмый человек ходил туда-сюда и иногда бился головой об стену, повторяя: «Я умру». Было странно вспоминать во сне события двадцатилетней давности. Мой брат с тех пор почти не изменился. … Сказать, что я хорошо помнил свою прошлую жизнь — значит, соврать. Во-первых, многие воспоминания оттуда стали попросту мне не нужны — вытекли трупной жижей из дырявого ведра, уплыли по кишке канализации куда-то в лучшее, пока никем не занятое место. А во-вторых, та жизнь и не была другой. Она была, скорее, частью одного большого целого на пару с нынешней — частью огромного, осмысленного бытия. Точнее, небольшим периодом до точки невозврата. Я очень плохо помнил, каково это — быть человеком. Остальные люди тоже плохо отпечатывались в памяти. Все те, кого я пропустил мимо себя, почти что не имели лиц. Было лицо, к примеру, у отца: твёрдое, напоминающее камень или надгробный памятник. Было у матери: округлое и рыхлое, похожее на заплывшее жиром сердце. Было у брата. Брат родился резко и незапланированно. Спустя шесть лет после рождения этого нескладного, непрошеного ребёнка прогремел развал Союза, пролетела двадцать этажей наша страна, упала в чёрную грязь нескладной мордой, вымазалась, матерясь сквозь выбитые зубы. И отец, как будто по приказу здоровенного невидимого командира, сошёл с ума и спился. Потом, после случайной пьяной потасовки он попал в тюрьму из-за убийства нескольких людей; подробности размылись, и в будущем я стал считать, что наш отец просто исчез, растворился в чёрно-красной эпохе, унеся с собой несколько трупов. Мать стала одна растить меня и брата. Признаки шизофрении у него начали проявляться ещё лет с четырёх. Когда ему исполнилось одиннадцать, мать умерла. Я стал опекуном. Мне было двадцать лет, и я тянул на себе больного и беспомощного полу-инвалида. Наступил двадцать первый век. Наш город не менялся с начала девяностых. Я хотел уехать в Петербург или Москву и вспоминал, как мать, пока ещё была жива, делала всё, чтобы обрезать планы на корню. Звучали фразы: «Ты кому там нужен?», «А о семье своей ты думал?», «Как мы без тебя тут будем? Ладно я, я-то умру, а Вова? Кто его будет по врачам таскать?», а также главное: «Мы хорошо не жили — нехрен начинать». И хорошо жить я всё-таки не начал, несмотря на все амбиции. Не потому, что призрак матери меня отговорил. Не потому, что малолетний сумасшедший Вова всё ещё висел на моей шее. Когда я, купив подержанный расхлябанный автомобиль по типу «жигулей», впервые ехал в темноте по пригородной трассе, в меня врезалось что-то огромное и чёрное — вроде как чужая машина без фар. И здесь, в кювете рядом с лесным массивом и дорогой, непонятно как и непонятно где, я умер. … Это было как отход от тяжкого, болезненного сна. Я, бестелесный, побродил по чёрному тоннелю, направляясь к бледному квадрату света. И когда я до него дошёл, выход размножился и превратился в несколько десятков окон на моём гигантском новом теле, а тоннель преобразовался в водопровод. Я никогда не был таким же набожным, как мать: для меня не существовало ада или рая. Я не верил и легендам, что когда-то мне рассказывали друзья в школе: там звучало что-то скучное про призраков, которые бродили внутри стен, наблюдали за людьми и гнездились в заброшенных зданиях. Я вряд ли стал одним из этих призраков — но точно стал собственным домом, целиком и полностью. Всё от фундамента до крыши стало моим организмом. Все мои соседи стали паразитами. Я не сразу привык к своему положению. Но на то, чтобы привыкнуть, было достаточно времени. Я научился спать и видеть сны. Я научился наблюдать за жителями. Пробегали мимо старые знакомые, и почти никто из них не поднимал взгляда, чтобы хотя бы бессловесно поздороваться. Непростительно медленно сносили дряхлые бараки и долго возводили новостройки рядом. Слишком лениво строили новый забор и обновляли стадион около школы. Глупо и однообразно сменялись времена года. Дохлой крысой разлагался рядом чахлый двор с качелями и деревцами. Скучно жили люди в спальном районе, только иногда появлялась у какого-нибудь из подъездов скорая или милиция. Уныло выпивали алкаши, уныло дрались гопники, бессмысленно кололись в кишке подъезда наркоманы. Вызывала странные, почти забытые эмоции лишь человеческая смерть. Например, когда сорокалетний слесарь с первого этажа зарезал свою жену и спрятал тело в подвале — она гнила долго, пока преступление не вскрылось. Или когда стены впитывали агонию пожилых людей. ... Брат вернулся из детского дома весной 2003 года. Он попробовал работать дворником, чтобы хоть как-то себя обеспечить, а спустя примерно девять месяцев лёг в психбольницу. Выписался он всё также в марте, спустя год после совершеннолетия, когда таяли под холодным дождём стройки и слезал снег с чёрной земли. Той же весной он начал выпивать. Жизнь на пособие по инвалидности была, как видел я, невероятно скучной и однообразной. «Шизофреник Володя», как окрестили его новые соседи по подъезду, пил дешёвую водку без прописанных лекарств и по ночам ходил кругами, бился головой об стену, постоянно что-то говорил, иногда кричал и плакал, выходил во двор, гулял по округе. Иногда он уходил на окраину города, где надрывали небо покошенные столбы и спали заброшенные здания, но всегда возвращался. И так протекал год за годом. Цикл жизни в родной полупустой квартире напоминал сердцебиение. Эта квартира, может, как раз и была у меня вместо сердца, как у настоящего живого существа. Может, брат видел всё тех же ужасных людей, похожих на дворовых пугал, которые вырастали своими телами из мебели, стен и пола. Может, голоса в его грязной лохматой голове говорили ему нечто настолько страшное, что хотелось разбить череп, лишь бы их не слышать. Может, его даже навещали родители. И может, я, старше его на девять лет и выше на девять этажей, когда-нибудь с ним снова заговорю. Возможно даже, он, как я, расстанется с телесной оболочкой, вскрывшись на кухне или повиснув на ветке берёзы в роще на окраине — и застынет почти таким же девятиэтажным домом на соседней улице. Город наш — особенный, живой; и неизвестно, на сколько километров вокруг простирается его живость. Неизвестно, на каком километре трассы деревья в лесу перестают смотреть на проезжающие автомобили, тихо радуясь авариям. Неизвестно, сколько домов здесь впитали в себя неприкаянные души. В любом случае — никто по-настоящему здесь не умрёт. По крайней мере, я не умер. Как и обещал.