Грехи отца

Майка никогда не мог предугадать, отчего папаша взорвется в следующий раз. Надо полагать, причиной могло стать что угодно. Иногда он мог слететь с катушек от малейшей херни, например, если смотреть на него чересчур долго или неуважительно. Иногда все то же самое он легко спускал с рук, и отделаться можно было простым предупреждением. Каждый день был игрой в угадайку, и главным призом за то, чтобы его пережить, было добраться до конца его без пары новых синяков или чего похуже. Но Майка-то, по крайней мере, за годы хорошо усвоил свои уроки. Научился держать пасть на замке, а взгляд — к земле, научился не говорить отцу «нет», даже если ну очень хотелось. С кем угодно еще он мог распускать свой язык, но папаше он больше не перечил никогда. А вот Амос... Он был еще мальчишкой, и не успел научиться как следует, как избегать побоев. Да и вообще — он не был похож на них с отцом. Был пугливым и мягким. Папка сказал, он родился слабаком и дураком, а еще, что его следовало грохнуть при рождении. Майка понимал, что по большему счету так оно и есть, но все равно не мог не переживать за пацана. Было время ужина, и уже третий день им давали по паре жестких галет. Амосу они никогда не нравились. От них болят зубы, так он сказал. И после целых трех дней подряд он ни в какую их есть не желал. Он сидел за покосившимся старым столом, хмуро разглядывая две галеты, положенные перед ним их папкой. Майка ощущал, как с каждой секундой, что еда оставалась нетронутой, в воздухе растет напряжение. Его уже прошиб пот, а сердце билось чаще обычного. — Мальчик, — острым, словно нож, голосом сказал папаня еще через минуту. — Лучше бы тебе жрать, что я тебе даю. Амос нахмурился еще пуще и подтянул свои тощие ноги на стул. — Я не люблю галеты… — Я что, спросил, что ты любишь? — папаша отчеканил. — Будешь хавать, что я скажу. — Я не голодный, — Амос проныл в ответ, съеживаясь, чтобы казаться меньше. — Пусть Майка их ест. Папка поднялся со стула. В глазах Майки, он казался невероятно высоким и устрашающим. И, против воли, он втянул голову в плечи и ссутулился, тихо доедая остатки собственного «ужина». — Вздумал перечить мне, ты, мелкий кусок дерьма? — папка ощерился. Амос спрятал голову между коленей, крупно дрожа, и ничего не ответил. — Я, на хер, с тобой разговариваю! — отец подскочил к Амосу, схватил за волосы и рывком задрал ему голову. — Ты будешь, блядь, делать, что я те говорю, не то! Амос пискнул от боли, пытаясь ухватиться за папкино запястье. — Нет! Пожалуйста, я не хочу их есть! Они не вкусные, они жесткие! Одной рукой папаша разжал Амосу челюсти, взял галету и запихнул ее внутрь. — Жри, чертова неблагодарная дрянь! Он с силой закрыл мальчику рот. Майка видел, как на его шее вздулась и пульсирует вена, а лицо багровеет от бешенства. Скривившись от отвращения, Амос попытался жевать, но вскоре подавился и выплюнул еду на пол. И это было последней искрой, от которой их папка взорвался. Он стащил Амоса со стула за загривок и швырнул на пол. А Майка примерз к стулу, глядя, как папаша начинает избивать его брата. Как правило, лещей он им выдавал оплеухами либо ремнем. Кулаками бил редко, но сегодня бил. Амос взвизгнул от боли, жестко получив по лицу, и руками попытался защититься от новых ударов. За это, папаша ударил его в бок подкованным сталью носком сапога. Это вышибло из мальчишки весь дух, и он умолк, беззвучно хватая ртом воздух. Папка ударил еще, потом еще. Майке послышался хруст, а за ним появилась кровь. Кровь на кулаке отца, кровь на лице Амоса, кровь, падающая каплями на сгнившие деревянные половицы. Отец ударял его снова, и снова, и Амос кровоточил теперь в нескольких местах, а кожу на его брови разорвало от силы побоев. От очередного удара Амос обмяк и двигаться перестал, и Майка ожидал, что на этом папка остановится и отправится на перекур. Но он не остановился. Он пнул его снова, потом схватил за горло и затряс. — Никогда не говори мне нет, пацан, — он проорал так громко, что заболели уши. Майка поднялся, когда мужчина снова ударил Амоса. Стало холодно, и от этого холода лицо и руки онемели и не слушались. — Ты его зашибешь, — он запротестовал ломающимся от страха голосом. Папка не обратил на него внимания, вероятно, от бешенства не слыша ничего кроме ревущей в ушах крови. Он еще раз ударил Амсоа. Кровь была теперь на стенах, новые брызги добавлялись каждый раз, когда наносился очередной удар. Майка бросился через комнату и схватил мужчину за руку, чтобы оттащить назад. — Ты его прибьешь! — он повторил с растущим отчаянием. — Он выучил урок! Папаня обернулся и влепил ему такую затрещину, что Майка отлетел на пол. — Не суй нос не в свое гребаное дело, пацан, не то станешь следующим! Майка прижал ладонь к горящей щеке, сузил глаза от нахлынувшей ярости: — Ты его прибьешь! — он повторил в третий раз. — Он вырубился, больше ты его не ударишь! Папка ощерился и влепил ему еще одну оплеуху: — Я буду делать то, что я, черт возьми, пожелаю! И ни один ебучий пацан мне не будет указывать! И он повернулся обратно к Амосу. Несмотря на крайнюю степень бешенства, Майка боялся. Он не хотел наблюдать, как прямо на его глазах папаша собственноручно убивает его брата, но не представлял, что может сделать. Он очень хорошо представлял, на что способен этот человек, если настолько вывести его из себя. Он все это и раньше уже видел, это насилие, только обращенное на тех бедолаг, которых они грабили и убивали, и еще ранее — на мамку Амоса, которую он прибил. Он все еще помнил ее лежащей на полу, настолько избитой, что у нее попросту не осталось лица. Папаша ударил Амоса в очередной раз, по-прежнему удерживая его за глотку. Майка беззвучно поднялся с пола. Он едва ощущал собственное тело. Он не собирался лишаться брата. Амосу он нужен был сильным, так что он будет. Он снова накинулся на папаню, хватая его за плечо и оттаскивая от брата. — Отвали от него! Отец рывком развернулся к Майке, с лицом искаженным слепой яростью. — Ты, тупой шлюхин сын! Рожу твою на хер переделаю! Он замахнулся, но Майка с трудом отвел удар, а затем они сцепились. С этого момента все происходило очень быстро. Майка не был так же тощ и слаб, как Амос, но ему было далеко до их папаши. Он уступал ему во всем и стремительно проигрывал. Он получил удар в висок, от которого, казалось, сотрясся весь мозг, и прежде, чем успел оправиться, ощутил руки отца на своем горле. Сжимающиеся. Он не мог дышать. Он паниковал, цепляясь за пальцы, царапая их ногтями, пытаясь разжать. — Нужно было грохнуть вас обоих в день, когда вы родились! — папаша взревел. Майка оставил попытки разжать хватку на шее, и вместо этого дернулся к папашиным револьверам, у того на поясе в кобурах. Он смог выхватить всего один, но этого хватило. Он выдернул пушку, и едва она оказалась на свободе, нажал на спусковой крючок, всадив мужчине пулю в живот. Папаша отпустил его, шатаясь и придерживаясь рукой за рану, сделал пару шагов назад. Он посмотрел на кровь, пропитывающую его рубашку, потом снова на Майку, его рот открылся, будто он собирался что-то сказать. Майка выстрелил ему в лицо. Папаня обмяк и рухнул на пол. Он был мертв. Какое-то время Майка стоял на месте. Он не был уверен, сколько именно. Казалось, прошло несколько часов, и в то же время казалось, прошло лишь мгновение. И потом он всадил все оставшиеся пули в лицо и грудь отца. Он продолжал нажимать на крючок даже после глухого щелчка, дыша тяжело и прерывисто. И по мере того, как он смотрел на то, что натворил, страх и злость постепенно угасали, оставляя после себя ужасное, пустое ничто. Наконец, он положил револьвер на стол и опустился на колени проверить, что с Амосом. Детское лицо его превратилось в кровавое месиво, нос перекосило, а бровь и губа были рассечены. Майка осторожно поднял его с пола на руки и вынес из дома на улицу, подальше от кровавой сцены. По-прежнему с братом в руках, он уселся на крыльцо. Внутри было холодно, пусто. Он дрожал, но не от страха. От мандража, сходящего на нет. Голова ужасно болела, но боль ощущалась странно отдаленно. Словно он чувствовал ее не сам, а она исходила от кого-то чужого в его теле. Он устроил Амоса так, чтобы тот не захлебнулся кровью, по-прежнему сочащейся из его сломанного носа, и плотнее прижал мальчишку к груди. И только через пару минут ему пришла в голову мысль проверить, жив ли вообще пацан. Он прижал пальцы к шее Амоса, прямо под челюстью. Его самого так сильно трясло, что он затруднялся нащупать пульс, но через несколько неудачных попыток у него получилось. Он был живой. Окровавленный, избитый, потерявший сознание, но живой. Рукавом своей рубашки Майка как мог отчистил лицо брата от крови, а потом прижал ткань к порезу на брови. Амос пришел в себя, болезненно пискнув и неуклюже попытавшись схватить Майку за руку. — Все хорошо, — Майка пробормотал. — Это просто я, парень. Амос прижался к нему поближе и тихонько захныкал. — У меня лицо болит… — Все с тобой будет в порядке, — он ответил грубовато. — Кончай скулить, не маленький. Но парень плакать не перестал. Это не было неожиданностью, по правде, Майка и не ждал, что он перестанет.        Сколько раз он сам находился в такой ситуации? Пожалуй, слишком много, чтобы он мог сосчитать. Такой же поколоченный, испуганный и растерянный, с той лишь разницей, что у него не было никого. Даже собственная мамка не пыталась его утешить, попробуй она, ей бы за это самой прилетело. Он плакал, пока папаша не пригрозил, что если Майка не заткнется, он заткнет его сам, насовсем. И в какой-то момент он прекратил плакать вообще. А вот Амосу никогда не удавалось отрешиться, отрезать себя от всего. Но Майку это не волновало. Парень перестанет плакать, когда перестанет. Он подождет. Это заняло какое-то время, но, в конце концов, Амос успокоился, а слезы закончились. — Майка? Я замерз, — он произнес, наконец . — Мы… Мы можем пойти внутрь?.. Майка тяжело сглотнул. Он не хотел возвращаться в хижину. Не хотел смотреть на то, что натворил. Не хотел думать, что они теперь вдвоем, сами по себе, одни, и он не имеет ни малейшего представления, что ему делать. — Майка? — Амос снова спросил испуганным шепотом. — Ага, — он ответил, подумав. — мы можем пойти внутрь. Он тяжело поднялся на ноги, поднял Амоса и отнес обратно в дом. Внутри все провоняло кровью так сильно, что его затошнило. Он старался не смотреть в сторону, где лежал труп отца, и вместо этого отнес Амоса в спальню, а затем уложил на кровать, а не на пол, где они обычно спали. Амос широко вытаращил глаза и попытался встать. — Нам же не разре… — Захлопнись и ложись, — Майка огрызнулся. Потом прибавил мягче: — об этом не переживай. Сегодня за это дело не всыпят. Брат лег, хотя испуг и не выветрился с его лица. Его глаза быстро переметнулись с Майки на дверь, будто он ожидал, что она распахнется в любую секунду. — Где… Где папочка? — Вышел, — Майка соврал. — Пропустить в городе стаканчик, наверное. — Я не хотел его сердить, — мальчишка пробормотал, когда Майка набросил на него сверху тканое покрывало. — Знаю. — …почему он не любит меня? — Амос спросил дрожащим голосом, по которому казалось, он вот-вот вновь расплачется. Вопрос резанул глубоко, до самых костей, и Майка стиснул зубы. — Без понятия. Кончай болтать и спи, Амос. Мальчик затих и закрыл глаза, стискивая покрывало в маленьких, дрожащих пальцах. Майка дождался, пока тот уснет, и только тогда покинул комнату. Вернувшись к трупу папаши, он остановился и уставился на него. Мысли никак не желали складываться во что-то связное, спотыкались, быстро сменяли друг друга. Он должен был чувствовать облегчение. Должен был испытывать радость. Им больше не придется бояться этого человека, им никогда не придется гадать, устанет ли он от них настолько, чтобы грохнуть, просто чтоб больше с ними не возиться. Или, может, он должен чувствовать горе. Вину. Этот человек его вырастил, как никак. Иногда даже кормил его. Давал какой-никакой кров. И Майка вот так вот взял и пристрелил его. Без колебаний. Он должен был чувствовать хоть что-то. Но все что он чувствовал — отвращение. Отвращение, усталость и тяжесть. Может, что-то было сломано у него в голове, но ему было все равно. Он не мог просто взять и оставить труп в доме. Не хотел, чтобы брат его увидел. И сам тоже не хотел его видеть. Выбора у него не оставалось, так что он нагнулся, ухватил папашины ноги и принялся вытаскивать его наружу. Он оттащил его за дверь, потом оттащил его от хижины, и еще дальше — в дикую местность. Лопаты, чтобы выкопать яму, у него не было, так что следующие несколько часов он провел таская камни и прикрывая ими труп. Он не оставил ни метки, ни указателя. Вся сминающая сила новой действительности ударила его только когда он вернулся обратно. Ему еще не исполнилось двадцати, но теперь он отвечал за себя и своего брата. Что ему было делать? Как он их обоих прокормит? Защитит? Что, если он такой же, как его папаша? Что, если он набросится на Амоса и прихлопнет его в один прекрасный день из-за чего-то столь же тупого, как нежелание есть гребаную галету? Он уставился на лужу крови, разводы и следы насилия, единственные свидетельства убийства, которое он совершил, и его ноги стали ватными. Ничто не будет прежнем, он осознал. Он рухнул на стул, спрятал лицо в ладонях и начал плакать.