будда майтрея.

твик искромсан беспорядками. он — не сходящийся в рисунке, но слезами и кровью собранный пазл, детальки которого впихнуты друг в друга с зубным скрежетом, литрами кофе и завешаны порванными в кошмарах простынями. твик не менял постельное бельё с прошлого месяца, и единственный, кто его за это не осуждает — кенни. кенни и есть беспорядок, только из других подобранных с пыльных улиц колорадо сортов. если твик собирал себя по крупицам целыми годами, то эти сто шестьдесят сантиметров льющегося из всех щелей разбавленного виски позитива умеют собраться в целое за секунду, чтобы в следующую — осыпаться осколками на белые трясущиеся ладони. они оба не помнят, где встретились и какими заколулками их связала вместе проказница-судьба, но часами, днями, месяцами и годами выстраивали... это. — мне нужно переночевать. — раздаётся хриплый голос по ту сторону трубки. твик давно его не слышал: в последний раз с маккормиком они пересекались только в прошлом году. — приходи, я тебя жду. — отвечает он неровно, зажимая телефон между плечом и ухом, и отмеряет линейкой догорающие сроки своего архитектурного проекта. его двери для кенни всегда были распахнуты настежь, позволяя маккормику врываться внутрь то смерчем, то сокрушительным цунами, то потухшим осенним ветерком. менялись люди, менялись жизни, менялись они сами — и всё равно у друг друга они были самыми близкими. время для них — растопленный на июньском солнце детский пластилин. время не вредит — время течёт-течёт-течёт, еле их касаясь и проплывает расторопно в воздухе, переступая с ноги на ногу мимо. у них могли быть партнеры, могли быть лучшие друзья, однажды у кенни в вегасе дошло до брака, но они оставались неизменными. и о них никто не знал. — ты сменил звонок, — хмыкает маккормик, когда после пронесшейся по однушке оглушающей трели твик соизволил открыть дверь. — за год я не только звонок сменил, — пожимает плечами он и хмурится: — у тебя ведь были ключи. — я выронил их в канализационный люк прошлым летом. — дурак. — какой есть. частота появления кенни в захудалой квартире варьировалась на рандомайзере: иногда он жил у твика месяцами, иногда заявлялся раз в полгода на пару минут, иногда стоило твику записать двухсекундное голосовое с кашлем, и он тут же мчался к нему с лекарствами без лишних вопросов, чтобы потом снова пропасть на одному богу известно сколько. они могли пить вместе, накуриваться вместе, часами говорить ночью на кухне за чаем, в тишине обрабатывать шипящей перекисью и дуть на кровоточащие раны, молиться шёпотом перед сном, целоваться и спать друг с другом — но никогда, никогда они не называли друг друга "друзьями". — опять ты бил посуду, — выдыхает маккормик, влезая в чужие тапочки и собирая по пути осколки в ладонь. — случайно или... твик осекается, прежде чем скрыться за дверным проёмом своей спальни: — "или". кенни вздыхает и берёт веник. твик был рождён с целью угробить себя — самоповреждение у него в крови с самого детства, когда он сувал руки в кипяток, чтобы наказать себя за лишнее внимание. и хоть внимание твик ненавидел, но отчаянно в нём нуждался. и маккормик это понимал. кенни до сих пор не помнит, в какой момент сумел изучить твика наизусть — словно он всегда знал. словно твик был соткан специально для него. маккормик сметает осколки с совка в мусорное ведро и заходит в обитель твика следом: треснутые стены, паутина в углах под потолком, разбросанные карандаши и архитектурные схемы, смятые недопитые бумажные стаканчики кофе, заросшие мховой плесенью так, что вокруг роились мошки, задёрнутые наглухо шторы и висящая гирлянда из разноцветных скрепок над столом. твику в этом году исполнялось двадцать два. твик заканчивает архитектурный университет и абсолютно без понятия, куда ему суваться дальше. — твик. твик, дай сюда руку, — кенни берёт с прикроватного столика тёмный маленький бутылёк и использованные ватные диски с засохшей на ней кровью, опускаясь перед склонившимся над штриховкой твиком на колени. он послушно вытягивает перед собой изрезанные осколками руки. до локтей. глубоко. специально. — и как же ты так на учебу пойдешь, дурак, — вздыхает кенни, снимает обручальное кольцо с пальца, роняя его куда-то на пол, смачивает ватку спиртом и нежно касается ею свежих порезов. кенни никогда его не осуждал. — не рассказывай ганеше, насколько велики твои проблемы... — выдаёт твик сквозь сжатое шипение, — лучше... — лучше расскажи проблемам, насколько велик твой шри-ганеша, — продолжает кенни заученную на подкорке фразу. он слышал её тысячу раз; он произносил её тысячу раз и больше — слизывая чужие слёзы, вытирая чужую кровь и держась ладонями за чужие трясущиеся. твик считал, что ему помогает бог; кенни считал, что твику вредят те транквилизаторы, которые он пьёт. — ты — моя любимая галлюцинация, кенни. — а ты — безупречность, — маккормик аккуратно придерживает дрожащее от боли предплечье. осекается с едва соскользнувшим смешком: — в масштабах одной вечности, конечно. у них был собственный язык, который они брусочек за брусочком выстроили между; у них было отдельное время — не такое, как у всех. совсем не по часам. — ты что-нибудь ел за последние дни? — твик роется в зелёных обшарпанных кухонных шкафах, что досталась ему от прошлых хозяев, и смахивает прямо на пол крошки. — я... — точнее: что будешь есть? неправильный вопрос. твик совершенно не знал, где и с кем живёт кенни, однако маккормик всегда приходил голодным, плохо одетым в морозы и считающим мелочь в маленькой костлявой ладони на обратную дорогу. твик не знал, есть ли куда маккормику возвращаться и был ли у него вообще дом; и не исключал из головы вариант, что кенни мог жить на улице. с грохочащим скандалом маккормик вылетел из школы, так и не доучившись, стабильно несколько раз в месяц вылетал с работ, потому что начальство отказывалось терпеть его наркотические приходы и постоянные залёжные пьянства на вокзалах, а затем и вылетел будто из своей жизни, упархнув из гнезда ещё новорождённым и ничего не смыслящим птенцом в молочных перьях. но твику это было совсем не важно, как и самому кенни. ваша реальность — сплошная шляпа. маккормик уже дорос до крыши, и теперь она ему мешала. почему бы не снести её под фундамент? — у тебя есть сигареты? или, может, что-то потяжелее? — на губах маккормика расползается кошачья улыбка, когда он запрокидывает голову на спинку пыльного дивана и считает швы на натяжном потолке. — я бы порекомендовал тебе лазанью. — твик ставит тарелку перед маккормиком и протягивает в белые ладошки вилку. внутренний мир твика зацикливался в этой убийственно тесной душной кухонке, пропитанной насквозь благовониями, марихуаной и запахом свежего терпкого кофе; мир твика заключён в буддистком гобелене, служащим вместо двери, в ловцах снов на люстре, в лежащих на подоконнике косяках и галстуках, прибитых к стене гвоздями вместо икон. — как же ты вкусно готовишь, а... — роняет кенни крошки на скатерть из набитого рта. — тебе нужно было не на архитектора идти, а на шеф-повара. — да ну тебя. перетравлю ещё всех своей лазаньей и поминай как звали. — а если серьёзно, — маккормик делает паузу, глотая. — я к тебе наймусь, когда ты будешь строить свой храм. буду тебе витражи из стекляшек выклеивать. — ты доешь сначала, — твик усмехается и упирается перебинтованными до локтей руками в подбородок. судя по виду, маккормик ничего не ел дня три. он вздыхает: — и заглядывай чаще, когда проголодаешься. — когда-нибудь мы ещё обязательно встретимся, твик. кенни взбивает пыльное пуховое одеяло ногами в твиковых шерстяных носках, поправляет подушку руками в твиковом свитере и привычно пришвартовывается у стены, когда слышит знакомый щелчок лампочки. крохотный свет, выбиваясь из-под накрытого цветастой футболкой ночника, смешно рассекает густо пахнущую тьму. — так зачем ты ко мне пришёл в этот раз? — твик ложится в постель и тепло устраивается под боком, теснясь на одноместной скрипучей кровати. достигший молчит; идущий информирует готовых; прикоснувшийся спрашивает и поучает; невежественный не понимает, боится, обвиняет и нападает; а понимающий смеётся. кенни хрипло хихикает, сгребая твика завёрнутого в комок нагретых одеял в объятиях. — я хочу, чтобы ты меня не забывал. — шепчет он тихо на ухо. — как же иначе? — не ради меня. ради своего бога камы, — маккормик тихо-тихо усмехается. — счастье — это не когда у тебя что-то есть. а когда чего-то нет, и... — он приближается ближе: — это вос-хи-ти-тель-но. — я буду за тебя молиться. — кури за меня и готовь лазаньи. а на следующее утро маккормик пропадает навсегда. он больше не появляется на пороге маленькой прокуренной насквозь квартиры, а твик безвозвратно стирает его номер из телефонной книжки. и те, кто ничего не стараются удержать, владеют всем.