земноводное и пресмыкающееся

У него вкрадчивый голос и ямочки на щеках. У нее кризис среднего возраста. Поэтому и соглашается. Золотая девочка с либеральной позицией. Золотой мальчик с хлыстом. У мальчика спелая сладкая ряха — наливное яблоко. У девочки лицо тоже ничего так. Привыкла. Фальшивые до костей, погребенные под вереницей масок. Ксения косится на него. Распутать бы, разгадать человека, ловко обыграть. Поэтому и соглашается. Она вся золотая, не видно конца золотому яду. Золото проникло под кожу, потекло по артериям и заполнило легкие на 90 процентов. Надавишь на глазные белки — брызнет и из них. И когда кляп во рту, из уголков губ стекает оно — чистое, блестящее. А он ведь точно такой же. Поэтому и соглашается. Самая дешевая, старая, обрыганная гостиница на краю Москвы, выбранная, разумеется, ей назло. Она брезгливо переступает порог каблуком. Большего, видать, не заслужила, Ксюха. Исследовательский, чисто журналистский интерес. К тому же, она не слабачка, чтобы пасовать перед этим слоеным и скользким. Мерзким, елейным. Ресепшн. Где на них смотрят недоверчиво и дико, как на иноземную цивилизацию. Его пухлая рука, язвительно крутящая ключ в руке. 282 номер. Поклон перед ней — он показушно и при людях целует ей руку — как рыцарь прекрасной даме. Она вздрагивает и выдергивает. Дешевый номер, дешевле некуда. Довольная, приторная улыбка Евгения. Накрахмаленные простыни, стоящие колом. Скрипящая кровать, с торчащими пружинами. Собчак чувствует себя полноценной шлюхой, которую сняли на ночь. И от этого в животе ворочается что-то странное и нехорошее. Понасенков наливает в граненые стаканы водку. Не благородное вино столетней выдержки, не шампанское и даже не текилу. Водку. Обычную, рублей за сто. Собчак пристально смотрит на него и залпом опрокидывает стакан. Вытирает губы. Горло раздирает огонь. Евгений с интересом разглядывает ее кривящееся лицо. «Господи, да хоть бы не паленая», — думает Ксения. Эстет. Плётка, рассекающая воздух. Удар. Бьет антагонист. Бьет враг. Глумящийся, с масляной улыбкой. Кожа у него — дрожжевое тесто. Плетка — самое дорогое, что есть в гостинице. Фирменная, с черной ручкой и его инициалами. Удар. — От всего русского народа, — шепчет Евгений. Девочка вздрагивает от боли. Чувствует, насколько нелюбима всем русским народом. Евгений облизывает толстые губы. Перед ним типичная дешевка. Под оболочкой успешной нахальной мрази, скрывается типичная девочка-дешевка. А таких очень приятно ломать и мять под свое пухлое белое тело. Удар. У него тело младенца переростка. Ксюша с жадностью смотрит на непропорциональные конечности. Вот ведь. Даже 10 миллионов платить не пришлось. На руках у Евгения черные кожаные перчатки. Больше на теле нет ничего. Он размахивается и дает пощечину. Голова Ксении дёргается. — Интересный вы человек, Евгений… Еще одна пощечина. Она упрямо возвращает лицо на место и морщит лоб. — Женщин бить нельзя, вообще-то. — Не льстите себе, Ксения, — тянет Понасенков, — Между вами и женщиной пропасть сродне той, что между мной и Невзоровым. Вы самка в лучшем случае. Обыкновенная самка женского пола. Он опускает руку вниз и сует ей между ног. Сквозь кожаную перчатку Ксения отчетливо чувствует пухлые пальцы с мягкими, будто куриными костями. Она вскрикивает от боли. Он вставляет глубже два пальца, а потом резко вытаскивает и долго разглядывает на свету лампы. Вдруг подносит перчатку ко рту и медленно, старательно облизывает каждый палец. — Самочка, — радостно причмокивает. Ксении кажется, что из легких выбивают воздух. Вокруг чернь. Обычное гольяновское быдло, зажатое в своих уродских, как они сами, номерах. Они с Евгением — развлекающиеся полубоги, которым можно всё. — Кто я? — Евгений. Удар. — Кто я? — Историк. Удар. — Кто я? — Гений. Он расплывается в самодовольной улыбке, поглаживает белый, мучной живот. Суёт ей кляп в рот. Крепит на затылке. Ксюша хрипит. — Как вам идёт, Ксения, — парирует Евгений, — когда вы молчите. Она с трудом воспринимает его слова. Речи — мёд. Весь он как сладкий склизкий торт. Наполеон. Вдруг за стенкой раздается раскатистый храп. Там отдыхает простой усталый русский мужик. Они оба замирают, косятся на стену. И Евгений почему-то чуть понижает голос. — Шлюшка. Собчак неожиданно для себя радостно кивает головой. Евгений с интересом вскидывает брови. Обхватывает её шею рукой. Другой рукой ударяет по бедрам. Наклоняется и чуть прикусывает соски молочными зубами. Собчак выгибается, дёргает ногами. И Понасенков наносит новый удар. — На живот, — командует он. Девочка послушно переворачивается. У мальчика не ягодицы — холмы. Белые, аристократичные. Сметана с сахаром. Она разглядела, когда он выходил из душа. Даже здесь не смог нарушить проклятое эстетство. Девочке за свои немного стыдно. Он перевязывает ей руки веревкой за спиной, утыкает лицом в кровать. Собчак чувствует, как сверху на ее спину опускается дорогой, лакированный сапог. «Метафора нашего народа и власти», — умиляется она, — «Как остроумно и тонко!» Но мысли прерываются, потому что её ударяют плеткой по тем самым оттопыренным некрасивым ягодицам. Из глаз течет что-то. Ксения разучилась искренне плакать еще сорок один год назад. А теперь вдруг плачет. Ревёт навзрыд. От горя ли или от огромного облегчения на душе — не знает. Она просто зажимает зубами мокрый угол подушки с серой засаленной наволочкой. Понасенков взбирается сверху на Ксению, обхватывает тощую спину белыми ляжками. Ударяет кнутом. — Вперед, Лошадка! — кричит он, — вперёд на Ватерлоо! Иго-го!