когда солнце взойдёт над нилом.

к десяти утра солнце взошло уже высоко. он щурился, вдыхал вместе с пылью тягучий, плотный воздух, который струями вился от раскаленной иссохшей земли. всегда так, — до фив хоть и недалеко, но дорога такая — в повозках под палящим солнцем, по камням и ямам, трясет невозможно, что и думаешь, как бы не вылететь под копыта лошадей. рэймсс устало стер пот с лица, и снова вгляделся — впереди эвтида вцепилась до побелевших пальцев в хлипкие края тележки. и он с теплотой подумал: всегда она так — на словах смелая, а в мелочах… обычная девчонка, всё-таки… в подобии улыбки дрогнули сухие его губы, но тут же выровнялись, и он опешил, выпрямился, продрал замыленные жгучей пеленой глаза: пеллийский лекарь встал позади, смуглой рукой обхватил поперек талии, на очередном овраге не отпустил, а прижал сильнее, почти собственнически, и эвтида не отклонялась, не била острым локтем под дых, не разразилась громом обидных слов — улыбалась. невыносимая, проблемная женщина стояла смирно и покорно, смотрела доверчиво, без привычной опаски; среди стука колёс её смех звучал журчанием ручья. пересохло в горле — рэймсс шумно сглотнул, вновь посмотрел на солнце, и смотрел-смотрел-смотрел, пока от света не зарябило в глазах, пока не поплыли мыльные разводы, пока тошнота не подкатила комом к горлу — пока крошечная, изнеженная женская ладонь не накрыла его, сухую и потемневшую от загара. дия ничего не сказала — только вопросительно изогнула бровь, в лисьих глазах промелькнула тень беспокойства. — дия, ты… — он настороженно кинул взгляд на идущую впереди повозку, и — и ничего, все было как прежде: эва всматривалась в трещины на дощатом полу, а ливий старательно перепроверял содержимое своей походной сумки, — нет, кажется, всё в порядке… рэймссу хочется думать, что это был мираж, оно и немудрено, в такую невыносимую жару, и он моргает несколько раз, не успевая обдумать эту ситуацию как следует, но вдруг, больше не чувствуете её холодных пальцев. это почему-то сильно его волнует, отрезвляет — и он переключает свое внимание на дию, про себя смеется: неужели призрачная прохлада её ладони тоже ему лишь померещилась? но, нет: дия, обняв колени руками, расфокусировано смотрела вдаль. непослушные, пушистые, невозможно кудрявые волосы горели на солнце медью, беспорядочно вились, спадали ей на раскрасневшееся блестящее лицо, лезли в искусанные алые губы — она не убирала их, не было до этого никакого дела — весь её вид источал печальное безразличие — и ему, кажется, стала даже любопытна такая перемена в ней, ведь минуту назад дия выглядела обеспокоенной, и он сам не заметил, что уже откровенно рассматривал её, пытаясь понять, в чем же причина. — небывало жарко для этих краёв, — она распрямила затёкшие ноги, потянулась — к полудню самая жара будет, да ещё и дорога такая… эва, бедняжка, совсем уже побледнела… рэймсс хотел было не без иронии поинтересоваться, так зачем же дия поехала с ними, если никто не просил: и вдруг осёкся, остановился, затих. шумно выдохнул, когда, наконец, смог оторвать от эвы невидящий взгляд — исман живо кивал, внимательно слушал своего наставника, улыбался, и детские ямочки играли на его лице, и сам он переливался на солнце, блестел, как начищенный золотой кувшин, искрился — такой уж добрый, хороший мальчик. рэймссу хотелось дать себе оплеуху, за свою невнимательность, и почти что глупость — он неловко опустил голову, хотя стыдится было нечего, но он чувствовал, будто чуть не пересёк её личную границу, за которую ступать было нельзя никому: робкая симпатия дии к исману повисла в воздухе мыльным пузырём, который вот-вот грозился лопнуть. но обычно никто об этом не говорил, и они продолжили ехать в тишине. когда на горизонте уже показались ворота в город, она все также обратилась к нему в пол-оборота: — не причудилось тебе. я видела тоже… *** приехали обратно когда небосвод уже окрасился в пламенно-рыжий, а солнце почти скрылось. как обычно сели отдыхать — в трапезной пиво полилось со всех сторон, поднялся шум, — рэймсс сел за дальний стол, параллельно тому, за которым сидела эва — пленительно красивая, обманчиво открытая, живая и гибкая, как молодой побег, прыткая — шоколадная кожа блестит в свете факелов, заламывает хрупкие свои пальцы, вытягивает тонкую шею, высматривает, поджидает (в поисках кого? чего?), и он, завороженный, не в силах оторвать глаз. из далека смакует, любуется, в конце концов решается подойти, но замирает, не успев встать, — напротив эвтиды садится, о великий ра, снова ливий пеллийский. рэймсс сжимает края накидки, и невесело прикидывает: как давно он уже проиграл? хотя, быть может, в его случае все было решено без боя. — мы можем вместе пойти собирать куркуму… я бывала здесь, знаю о местах… знакомые голоса рядом вытягивают его из вороха мыслей, и рэй замечает сидящего за соседним столом исмана, разговаривающего с девушкой лекарем. исман все так же белозубо улыбается, шутит, хлопает щенячьими своими глазами, а девушка рядом уже растекается тягучим мёдом, чуть ли не в рот ему заглядывает, и рэймсс невольно думает: что такого они все в нем находят, ну? приторный до тошноты, сладкий, до скрипа сахара на зубах, правильный и хороший, свой парень, везде к месту, везде кстати, везде знает, что и как сказать. девушка наклоняется ближе, что-то шепчет исману на ухо, и он задорно смеётся, снова прорезаются ямочки, краснеют уши — рейм больше не обращает на них внимания; становится отчего-то дурно. боги сегодня определенно не на его стороне, и он старательно всматривается в лопающиеся пузырьки своего пива, пока на душе разливается что-то липкое и горькое… пузырьки. будто окаченный водой он вскинул голову — судорожно искал взглядом, а когда нашёл — успел заметить только промелькнувшие полы её темно-синей юбки, прежде чем она скрылась за угол трапезной. сам от себя не ожидая, он рывком поднялся, протискиваясь через столы, и, даже случайно опрокинул кружку пива на спутницу исмана, но даже не обернулся, не извинился, не предал значения — он выскочил на улицу, бегло осмотрелся, решил идти к реке. точнее, почти срываясь на бег, непослушные ноги вели его, пока сердце отчего-то тяжело стучало в висках, оглушало его, и он поймал себя на мысли, что неоправданно сильно о ней беспокоился, но поделать с этим уже ничего не мог. — дия? — он полушепотом позвал её, когда оказался у берега. она сидела на влажном песке, опустив ступни в воду, рэймсс слышал её срывающееся дыхание, и то, как дёргаются её плечи; вдруг застыл камнем, смутился, подумал: каков же дурак, примчался сюда, хотя его, рэймсса, никто не просил. но будто ведомый то ли дружеским состраданием, то ли праведным милосердием, он подошел ближе, сел рядом. — ночь сегодня волшебная… — он посмотрел вверх — небо чистое, высокое, редкость такая, все созвездия хорошо видны, посмотри, дия. она не ответила, не шелохнулась, только по-прежнему дрожала, ходили ходуном мягкие покатые плечи. рэймсс коснулся здоровой ладонью её спины: — тебе холодно, милая? тебя всю дрожь бьёт, — он наклоняется, убирает с лица пышные кудри, смотрит в воспалённые красные глаза. — она играется, рэйм, — наконец дия отвечает на его взгляд, и он на секунду теряется, не понимает, о чём речь, — лекарь этот пеллийский так, забавы ради… сам же давно чувствуешь, что другой человек поселился в её сердце… — она закусывает губу, подбирает слова, и рэймссу кажется, будто совершенно не он её утешает, — более… опасный… незачем имя его говорить — у него чуйка львиная, может и здесь отыскать… — вообще-то, я… — и замолкает. застревают слова в горле, и ситуация кажется ещё более неловкой, когда он думает о теплом дыхании дии на своей щеке. — обманываешь себя… — голос её звучит ломано и криво, — а в прочем, не мне судить, сама такая же… дия поднимает голову, и почти сталкивается с ним кончиком носа: рэйм не отстраняется, и неожиданно для себя обнаруживает россыпь бледных веснушек на её покрасневших щеках, пока воздух вокруг них становится плотным, густым: — пришёл жалеть, рэймсс? себя пожалей, чудной… она бессильно, ядовито, шепчет проклятье ему в губы, не успевая договорить, прежде чем рэймсс загребает её одной рукой, прижимает к себе, крепко держит поперек хрупких лопаток, впечатывается напряженными губами в её. думает об онемевшем сердце под рёбрами, думает, что поцелуй с дией на вкус как пепел. как разрушенные остатки его эфемерной влюблённости в эвтиду или тлеющая нелепая ярость на эпистата. но если поцелуи дии как пепел, её кожа под его ладонями горит как огонь, плавится жидким золотом, он не боится обжечься — осмелев целует развязно, бесстыдно, сдавливает, сжимает ломкие рёбра, выступающие позвонки поглаживает шершавыми пальцами бегло, горячо и трепетно. жар в груди разрастается, стекается в тугой ком в животе, пульсирует, разгоняет кровь, и он вдруг боится, что зашел слишком далеко: — дия, — он осторожно зовет её, и собственный голос кажется далёким, чужим. она не сразу открывает глаза, и рэймсс сам не может поверить, что любуется ей: раскрасневшейся, податливой, мягкой. её длинными дрожащими ресницами, припухшими от поцелуев губами, вздымающейся полной грудью. голова идет кругом, ему трудно дышать; неведомое раньше чувство колотит лихорадкой, внутри него пожар; он собирается все крохи благоразумия, склоняется к её уху, спрашивает: — дия… — он не сдерживается, ластится о бархатную кожу шеи, вдыхает её цветочный, вересковый запах, — скажи… мне остановиться? его голос звучит утробно, хрипло, пока он продолжает водить носом вдоль её выступающей вены: — нет… не останавливайся, не надо…— еле произносит она и обмякает; тянет крошечные руки к его волосам, распускает косу. рэймссу кажется, что это похоже на падение в пропасть: он наспех расцеловывает её щёки, перехватывает под бёдрами, подминает под себя; не слышит ничего, когда дия щелкает застёжкой его тяжелого ожерелья, освобождает, и даже не единая мысль на периферии его сознания не напоминает ему об эвтиде; мир вокруг них рушится, перестает существовать — когда рэймсс голодно кусает её шею, изгибы ключиц, когда нетерпеливо стягивает её топ, его пальцы дрожат, когда он касается её вздымающейся груди, и чувствует сквозь тонкую кожу, как часто бьётся её сердце. как восхитительно голос дии срывается на полустон, когда он ведёт горячим языком от груди к пупку, как же правильно это всё-таки: когда её руки гладят, царапают его спину, и как идеально помещаются её бедра в его ладонях, будто так и было задумано. рэймссу думается, что так хорошо ещё не бывало, когда полупрозрачная юбка спадает к её ногам, и дия предстаёт перед ним нагая, чистая, откровенная — ласково-доверчивая, и он целует её голень, ведет дорожку к внутренней стороне бедра, трётся щекой, и дия под ним нетерпеливо ёрзает, почти что скулит, и ему кажется, что он сам скоро сойдёт с ума от этой пытки: чувствует её терпкий запах, чувствует жар, исходящий от неё, на секунду выпрямляется, сгребает ворох кудрявых волос рукой, перекидывая их на одну сторону, чтобы лучше видеть её искреннюю красоту, ныне ничем не искаженную, изучать её лицо, на котором алым ярчали выразительные губы, и сверкали широко распахнутые глаза; и что хотелось касаться и касаться, целовать, куда только можно дотянуться, упиваться ею, пока не пропадет иссушающее чувство жажды — ему хватило мгновения, чтобы подумать об этом всем, и его переполнила неведомая раньше нежность. старался не спешить, но терпение было уже на пределе: дия смазано выдохнула, когда воочию увидела его возбуждение, медленно развела ноги, слегка подалась вперед, и рэймсс сдавленно зашипел, когда перехватил её под коленями и начал медленно входить — в его голове все плавилось, искрился вокруг воздух — внутри дии было горячо, мокро, узко — и это сводило его с ума. то, насколько она желала его, как податливо принимала его в себя, как жмурилась, тихо постанывая; оказавшись полностью в ней, дал время привыкнуть, целовал влажную, взмокшую шею, прижался несооброжающей головой к ключице, рукой нашёл её руку, переплёл пальцы. начал двигаться плавно, тягуче медленно, даже опасливо — дия поддалась навстречу резче, напористей: когда это случилось, рэймсс и сам не сдержал низкого гортанного стона; смотрел, как пружинят ее локоны, как колышется грудь в такт ее движениям, и как лунный свет отбрасывает причудливые тени на ее оливковой коже, как она в забытие шепчет его имя, и вслепую ищет поцелуя... запредельное удовольствие накапливалось внутри рэймсса все стремительнее, уже принимаясь лихорадочно искать выхода. он безотрывно смотрел на дию, лишь изредка прикрывая глаза, давил ладонями на поясницу, как будто мог заставить ее почувствовать его в себе еще глубже. её лоб поблескивал от испарины, пунцовые щеки горели, дия жадно хватала ртом воздух, до боли в суставах стискивая его пальцы, ее лицо исказилось, она вытянулась, напрягалась, мышцы свело судорогой, губы плотно сжались перед последним толчком, что рэйм совершил ей навстречу, а потом раскрылись, и из дии вырвался чистый короткий вскрик его полного имени: «рэймсс». рэймсс сомкнул веки, хотя так хотел смотреть на неё, сколько дия бы ему позволила: он молитвой повторял «дия-дия-дия», когда ее мышцы сжались вокруг него, и он с приглушенным рыком излился, освобождаясь от всего, что раньше имело значение… *** рассвет растёкся багровым кляксами по бескрайнему высокому небу, окрашивая нил в кроваво-красный, предвещая новый день, начало великой охоты… рэймсс баюкал на руках вымотанную, обессилившую дию, завернутую в его алую накидку, сонно подрагивавшую, разморившуюся, тихую, родную. спящую без горькой вязкости ибоги. думал, как внезапно обрёл что-то важное, здесь, на краю света; севшим голосом пел колыбельную, которую когда-то пел ему в детстве брат:

как спокойно, как красиво

на рассвете люди спят —

словно нет и не бывает

огорчений и утрат…

да разразится земля египетская гневом божьим.