сквозь тернии

      Веселые язычки пламени высоко взвиваются вверх перед твоими глазами. Днем их жар жалит щеки в Лемойнском пекле, но ночью укутывает тебя своим мягким теплым покрывалом, таким желанным на прохладе, опускающейся на Флэт Айрон, едва солнце садится. Дни здесь длинные и удушающе жаркие, ты как никто другой чувствуешь это под своими многочисленными юбками и в каждом уголочке своего тела. Ты коротаешь их с засученными рукавами и щекочущим чувством в носу, с головой уходя в свои обязанности, и к полудню по лицу твоему струится пот. Лишь сейчас, когда солнце, наконец, отступило и прекратило бередить жаром густой озерный воздух, ты можешь насладиться температурой.       Ночи здесь приятные, и, если не обращать внимания на мошкару, норовящую сесть и искусать каждый сантиметр обнаженной кожи, комфортные. Колтер отсюда кажется таким далеким, и ты бесконечно за это благодарна.       Несмотря на потливость, тебе по душе это место, и все же, вместо того, чтобы спать, ты сидишь у костра и не находишь себе покоя, твой разум одолевают мысли. Другие девушки уже легли, даже Карен, в последнее время задерживавшаяся дольше всех, давно безмятежно посапывает.       Справедливости ради, поначалу они все были понимающими, но через пару дней им надоело твое самобичевание, да еще в такой момент, когда Артур вернулся в лагерь едва живой, и все хлопотали о его скорейшем выздоровлении.       Никому больше нет дела до вашей маленькой ссоры с Майкой.       Для них она ничтожна, ты в этом уверена. Но она бесконечно велика для тебя — тебя, ко лбу которой приставили пушку, тебя, едва не ставшей жертвой неудачного ограбления дилижанса — и сущий пустяк для всего остального мира.       И ты согласна с ними, но отчасти. Ты полагаешь, какая-то вина лежит на тебе — вина за то, что эта проваленная работа настолько глубоко засела у тебя в голове. Не должна она так сильно тебя волновать, в конце-концов, не в первый раз что-то идет не так, много раз ты своими глазами наблюдала, как подобное случается.       В то же время, не каждый день ты смотришь в лицо собственной смерти.       Ты не Артур. И не Джон, не Шон, даже не Майка, для которого смерть, похоже, нечто повседневное. Ты — это просто ты: мягкая телом и душой, одна из многих в постоянно растущем балагане пригретых бедолаг и неприкаянных отщепенцев Датча. Тебя подобрали, как блохастую бездомную шавку на обочине, ведь по какой-то непонятной причине ты затронула некую струну в большом и щедром сердце мистера Ван дер Линде.       Ты не совсем бесполезна. Но и пользы особой банде не приносишь. А оттого неожиданное осознание, что ты еще уязвимее, чем привыкла считать, жалит больнее.       Не ты запорола то дело и превосходно это понимаешь. Виноват Майка; это он оказался недостаточно быстр, это он сразу ринулся напролом, это он прозевал момент, когда ты оказалась совершенно открыта и без прикрытия.       И уж точно не твоя внешность стала причиной, по которой все пошло наперекосяк, как он после утверждал, равно как и не твоя неспособность держать в руках оружие.       Но сложно игнорировать подколки и нападки Майки, умеющего проникнуть в твои самые потаенные, самые тщательно охраняемые и уязвимые места.       Он в ударе с тех самых пор, как ты, поджавши хвост, вернулась в лагерь, широко распахнув глаза, цепляясь ледяными руками в поводья одолженного шайра с такой силой, будто от них зависела твоя жизнь.       И хоть ты уже мысленно подготовилась к тому, что последует, когда он, печатая шаг, разъяренно уходил прочь от разбитого дилижанса, оставив вокруг тебя одни мертвые тела, это все равно ранило нестерпимо.       Ты просто стояла, опустив подбородок, и твои глаза жгло от слез, пока он пенял тебя за ошибки, которых ты не совершала. Бегство не было спасением — словно оголодавшая псина, яд в его голосе преследовал тебя, цапал зубами за пятки, а руки его стремительно взлетали в воздух, когда он бешено размахивал ими, привлекая внимание всех к устроенной надо тобой выволочке.       А он все попрекал и третировал тебя, пока щеки твои не начали гореть, будто их отхлестали крапивой, а ты не могла лишь бессвязно бормотать, как тебе жаль.       И лишь прибытие Артура со свежей дичью и парочкой долларов в кармане спасло тебя. Только тогда Майка уехал из лагеря, а Артур увлек тебя за собой к костру, ободряюще придерживая за плечо.       И, ох, Артур. Из всех них именно он был наиболее добр к тебе. Всегда приглядывал за тобой, когда находился поблизости, ведь яд Майки все не заканчивался, но в присутствии Артура он ограничивался лишь парочкой-другой колких замечаний, которым по жестокости было далеко до тех, что ты выслушивала, стоило ему выловить тебя наедине. Артур ни раз становился между тобой и его террором, каждый раз со сжатой челюстью и суровым взглядом, веля Майке, наконец, оставить этот случай в прошлом.       Но помогало это не надолго. Разбитый дилижанс — лишь одно из множества недовольств, которые ты уже у него вызываешь, то, за что он может, наконец, ухватиться, не привлекая слишком много внимания.       Пожалуй, из всех девушек в банде ты нравишься ему меньше всех, и он этого не скрывает. И хотя вы все до единой — бесполезная обуза, всего лишь великое, великое множество голодных ртов, которые он вынужден кормить, твое главное преступление заключается в том, что ты даже не радуешь его глаз. Слишком большая, недостаточно ухоженная, чересчур тихая. Иногда он ведет себя так, словно ты — средоточие всего, что он ненавидит, заключенное в одного человека, хотя наверняка это всего лишь одно из его многочисленных преувеличений.       Даже в Колтере тебя не оставляли его походя брошенные замечания, что, мол, смерть от голода тебе не грозит, что ты походишь на закутанного в пальто гризли, и все же иногда ты ловила его взгляды на своем декольте, когда тебе приходилось распахиваться сильнее, чем того хотелось бы. Он — животное, и ничего более. И ты знаешь, что не стоит позволять его издевкам западать в свою голову, но каждым словом, каждым вульгарным жестом, каждым своим проклятым взглядом на тебя он рушит возведенные тобой стены и оставляет потом наедине с чувством жгучей обиды и ощущением собственной ущербности.       Слишком хорошо ему известно, как проникнуть к тебе под кожу, и ничуть не меньше ему нравится это делать.       И все это лишь усугубилось всего за пару дней до его, Датча и Артура отъезда на встречу с Колмом. Он швырнул в тебя одну из своих рубашек, пока руки твои были заняты стиркой в тазу, а от утренней жары пот уже градом струился по телу, и пролаял, чтобы ты заштопала ее. Ты была настолько ошеломлена, что молча позволила этому случиться, даже не пробормотала свои обычные извинения.       Никогда еще ты не видела, чтобы Артур, увидевший с другого конца лагеря, как Майка готовится учинить с тобой очередной скандал, появлялся столь стремительно, как когда ты сорвала с лица эту красную, грязную тряпку.       Они сцепились в одной из привычных для них словесных перепалок, только в этот раз ее эпицентре оказалась ты.       Грубый тон и хлесткие слова Артура хорошо выдерживали глумливые нападки Майки, и когда Артур швырнул в него обратно его же рубашку, тот, наконец, отступил. После он соблюдал какое-то расстояние, будто решил приостановить свои издевательства.       Теперь-то ты знаешь, что он просто нашел себе более интересное занятие. Отправиться на переговоры с Колмом звучало как совершенно безумная идея, даже для него, и твои опасения подтвердились, когда Артур едва сумел вернуться в лагерь живым, подстреленный и бледный как призрак.       Это случилось неделю назад, и на фоне мысль о ваших с Майкой склоках кажется тривиальной, мелочной, а уж твои беспокойства по их поводу — тем более.       И все же слова Майки что-то глубоко в тебе задели. Его постоянные напоминания о твоем росте и умениях не покидают тебя, особенно в моменты, когда ты остаешься наедине со своими мыслями. Возможно, именно поэтому ты удваиваешь заботу об Артуре, в благодарность за все, что он для тебя сделал, и чтобы отвлечься хоть на что-то еще.       Как и другие девушки, последние несколько дней ты провела, ухаживая за ним. Сидя рядом с ним по вечерам, молча штопая одежду или занимаясь вязанием, пока солнце еще стояло высоко в небе, а когда он об этом просил, принося ему необходимое. Он не произносит этого вслух, но ты видишь, что ему нравится компания, нравится, что за ним кто-то приглядывает.       Ты представить не можешь, что происходит все это время в его голове, что он пережил, но судя по тому, как он болезненно мычит и даже всхлипывает, когда все-таки проваливается в сон, оставляя тебя наедине с твоими бдениями — ничего хорошего. Когда же ты убеждаешься, что он окончательно уснул, ты обыкновенно возвращаешься к главному костру, во всяком случае, если место там уже не занято Майкой.       И сегодня тебе как раз повезло, поэтому ты сидишь и наслаждаешься теплом, а шаль свободно облегает твои плечи, защищая от укусов насекомых и нежелательных взглядов.       Ты оставила Артура, в кое-то веки забывшегося по-настоящему спокойным сном, тихонько посапывать на койке, а единственные оставшиеся вокруг тебя звуки — мягкое ржание коней и принюхивания Каина, слизывающего остатки еды с мисок и ложек, которые люди не потрудились убрать за собой.       В лагере сейчас не все, некоторые члены банды отсутствуют, разбросаны по всему штату Лемойн в поисках заработка да и, чего греха таить, напиваются где-нибудь, другие уже спят. Единственные, кто еще бодрствует — ты и Майка, да еще Билл, который сегодня стоит в карауле.       Ты крайне остро осознаешь, что в эту самую секунду Белл сидит у костра разведчиков, занятый невесть какими делами. Он никогда по-настоящему не спит, и это сильно усложняет твои ночные бдения. Ты ни на мгновение не можешь расслабиться, всегда ощущаешь спиной его присутствие.       Хмуря брови, ты тычешь в огонь палкой, как часто это делает Джек. Может, пришло время поставить во всем этом точку? Мысль приходит внезапно, пока ты переворачиваешь одно из поленьев. Ты могла бы просто постараться и забыть обо всем этом, тем более сейчас, когда у всех прибавилось работы из-за временной потери одного из боевиков, но если лично ты готова на этот шаг, то вот Майка, в ближайшее время — едва ли. Рой сумбурных идей в твоей голове опережает любую разумную мысль. Умасливание его эго могло бы сработать. Слова извинения? Или, быть может, благодарности?       Все в тебе ощетинивается от одной мысли, что перед ним нужно извиниться. Ты не виновата — но, в конечном счете, он спас тебя. Если бы не его быстрый выстрел, ты была бы уже похоронена где-нибудь в красной земле подле Клеменс Пойнт. Возможно, в этом-то и кроется суть проблемы; в том, что он эту проблему создал, и сам же ее разрешил. Ты ни в коей мере не чувствуешь себя обязанной ему, и это раздражает еще сильнее. Успей ты хотя бы вытащить оружие, у тебя было бы что-то, чем парировать его нападки.       Ты сидишь и даешь этой мысли вызреть несколько минут. Может, это и сработает, и он, наконец, отцепится от тебя. Может, ты большего добьешься пряником, чем кнутом, может, ты сможешь, наконец, спать спокойно — перестав быть его любимой мишенью хотя бы на время. И, может, ты сможешь все это выкинуть из головы быстрее, если он прекратит постоянно щелкать на тебя зубами.       Ты знаешь, как не любишь конфликты и ссоры — особенно с противниками, у которых язык так подвешен и остр, как у Майки Белла — но ты можешь попробовать сказать спасибо, пусть хоть самое что ни на есть неуклюжее. И даже если у себя в голове ты уже слышишь голос Карен, третирующей тебя за одну только мысль решить что-то по-хорошему со змеем вроде него, ты считаешь, что подход может оказаться верным.       В последний раз поворошив поленья, ты проглатываешь гордость и поднимаешься, приняв решение.       Красная рубашка Майки светится теплым светом и в отблесках костра кажется почти оранжевой. Он склонился поближе к огню, ниспадающие волосы скрывают лицо, а твое медленное приближение, кажется, нисколько его не волнует.       Он выглядит умиротворенным, едва ли не безмятежным, и лишь изредка наклоняет голову, чтобы хлебнуть из горла бутылки с неизвестной жидкостью, без сомнения, алкогольного происхождения.       Когда ты останавливаешься перед ним, он даже не подает виду, что замечает твое присутствие. Сидя на одном из стульев, он лишь лениво вращает бутылку, донышко которой покоится у него на коленях, и ты слышишь, как жидкость внутри плещется. Бутылка еще достаточно полная.       В течение нескольких ударов сердца вы оба ничего не произносите, затем, наконец, его голова чуть склоняется на бок, а левое плечо приподнимается, когда он кладет одну руку себе на бедро.       Ты ощущаешь, как вся твоя смелость устремляется из живота куда-то вниз, в самые пятки, и все, что ты там себе минутами назад надумала, внезапно кажется редкостной дичью.       Произнося твое имя, он нарочито растягивает его, и ты кривишься. — Ну-с, и чем же я заслужил такую честь?       Ты теребишь бахрому шали, не зная, что ответить, уже жалея, что попалась ему на глаза. Но отступать теперь слишком поздно — если ты развернешься и уйдешь, ты всего лишь дашь ему в руки еще одно оружие на завтра, ты прекрасно это понимаешь. — Я, — твои пальцы судорожно сжимают ткань, ты смотришь только в огонь, всячески избегая прямого взгляда в глаза. — Наверное, я хотела тебя поблагодарить. За то, что застрелил того подонка, я имею ввиду.       В ответ он смеется, хотя сказанное отчасти является правдой. — Сказать мне спасибо? Ну, разве ты не прелесть?       Он притворно вздыхает, а затем издает короткий смешок. — Знаешь, милая? — он чуть откидывается назад, его лицо открывается, а глаза на секунду вспыхивают по-совиному, ловя отблеск костра. — Все это лишь показывает мне, насколько тяжелая из тебя обуза.       Двусмысленность фразы не ускользает от тебя. Вновь, по своему обыкновению, он отзывается о твоем телосложении, и от этого щеки снова опаляет жаром, а лицо принимает возмущенное выражение. Но крыть тебе нечем, нет запала, и ты лишь разрываешь зрительный контакт и плотнее кутаешься в шаль.       Внезапно, он отклоняется назад и широко разводит руки в приветственном и дружеском жесте — перемена столь неожиданна, что совершенно застигает тебя врасплох. А он смеется, будто читая твои мысли, и хлопает ладонью по месту на камне подле себя. — Ну-ну, расслабься, — его голос звучит весело. — Давай, садись, выпей со мной.       Ты настороженно разглядываешь его с пару секунд, а он разглядывает тебя в ответ, горлышко бутылки приглашающе наклонено в твою сторону. В его огромных, голубых глазах нет ничего страшного или угрожающего, и, хотя что-то в тебе всячески противится идее панибратства с ним, ты, в конце-концов, занимаешь предложенное место и принимаешь из его рук виски. Чуть приподнимаешь бутылку, имитируя что-то вроде тоста, принюхиваешься к содержимому и киваешь ему.       Ты делаешь щедрый глоток и морщишься, когда алкоголь обжигает горло. Все это время его глаза обращены на тебя, все его тело наклонено к тебе, и он наблюдает за тобой едва ли не с восторгом. Он негромко смеется себе под нос, и ты чувствуешь его запах, хотя язык твой нещадно дерет от виски. Смесь пота, солнца и болота, запах проведенного в лагере дня, несомненно.       Он смеется, когда ты отнимаешь влажные губы от стеклянного горлышка, все это его веселит. — Хороша штука, м? Ну же, женщина! Выпей еще! Дай себе расслабиться.       Это неправильно, то, как он говорит, как его тон меняется в одно мгновение. Он становится более-менее выносимым только когда выпьет, и даже тогда ему удается каким-то образом сделать так, чтобы ты почувствовала себя приниженной.       Алкоголь ударяет в голову сразу же, небольшое количество пищи, съеденной ближе к вечеру, нисколько от него не спасает. Твои щеки вспыхивают от жара иного рода, нежели тот, что источает костер разведчиков, жара, не вполне тебе чуждого.       Ты знаешь, что это плохая идея, но даже мысль находиться в его компании, не приняв немного для храбрости, почти так же не привлекательна, как сама идея совместного времяпрепровождения с Майкой.       Он чуть ли не подначивает тебя, когда ты запрокидываешь голову, чтобы хлебнуть еще, а потом наблюдает, как ты глотаешь и передергиваешься, когда пойло проскакивает вниз через глотку. — Так-то лучше, не так ли? — он усмехается, и тебе кажется, ты еще ни разу его так четко не видела — внезапно, он так близко. На твоем плече что-то теплое, и ты вдруг понимаешь, что это его рука, лежащая там, будто это в порядке вещей. — Наверно, — ты говоришь, прежде чем глотнуть еще, чтобы смыть это странное ощущение оттого, что он тебя трогает.       Вы проводите таким образом время, передавая друг другу бутылку. Он говорит о пошедшей наперекосяк работе, о Колме, обо всем и ни о чем, но с каждым новым глотком болтовня его все больше и больше пролетает мимо ушей, пока не превращается в сплошной белый шум. Ты киваешь, иногда утвердительно мычишь, отвлеченно ковыряешь носком землю, а тепла от выпивки достаточно, чтобы ты сняла и переложила к себе на колени шаль.       Его рука перемещается с твоего плеча на коленку, и время от времени он легонько сжимает ее через ткань юбки. Его ладонь слишком горячая, слишком тяжелая, и слишком близко к твоему бедру, из-за принятого алкоголя ты ощущаешь ее особенно остро и в то же время не сильно возражаешь. Это странное чувство: некой чуть ли не гордости за себя, непонятного скручивания в животе. Где-то глубоко внутри ты знаешь, что поступаешь отнюдь не мудро, что это все влияние алкоголя, но когда его пальцы сжимаются на колене, вся твоя осторожность мигом улетучивается.       Он просто хмелеет все больше и больше, решаешь ты и позволяешь ему продолжить.       Он дает тебе прикончить бутылку, пока пламя в костре медленно умирает. Ты знаешь, что в него следует подкинуть дров, поддержать огонь, чтобы Биллу не пришлось заниматься этим позже, но у тебя не получается об этом сколько-либо заботиться. Чем слабее костер, тем меньше жара на твоих щеках, а приятного белого шума у тебя в голове достаточно, чтобы согреться.       Твои веки грозят вот-вот сомкнуться от выпивки и усталости, когда его ладонь соскальзывает совсем близко к твоему паху, прикосновение едва ощутимо, осторожно и выжидающе.       Ты перестаешь быть собой, где-то внизу живота к жизни пробуждается и начинает разгораться искра чего-то раскаленно-белого. Какая-то крохотная часть тебя кричит тебе пресечь это, погасить, пока еще можно, потому что ты не в себе, но эта часть умолкает, едва он наклоняется ближе, и его волосы едва не щекочут кожу твоего лица.       Ты глядишь на него в ответ, и хотя при свете луны едва различаешь черты, в воздухе повисает немой вопрос.       И, к стыду твоему, виски успел глубоко впиться в тебя своими когтями. Ты ничего не произносишь в ответ, но ты подаешься навстречу движению, совсем едва.       Он смотрит на тебя в течение одной тяжелой секунды, потом резко вдыхает и — смеется. Его смех мрачен и разит выпивкой, ты впервые слышишь, чтобы он смеялся по-настоящему, и этот звук унизителен. Ему не нужно произносить ни единого слова, все, что он мог бы тебе сказать, звучит в его смешках. Неверие, что ты в самом деле этого хочешь. Насмешка над твоим безобразным состоянием. Похоть к тебе.       Смешки переходят в негромкие хихиканья, и тебе уже не хочется ничего — только спрятать лицо в ладонях. — Что ж, пойдем, милая, — его голос рядом с тобой звучит почти замогильно.       Ты позволяешь ему увлечь себя наверх и понимаешь, насколько пьяна, только когда земля оказывается намного мягче, чем ты помнишь, а конечности слабыми и неуклюжими. Шаг, затем второй, и ты уже спотыкаешься и путаешься в собственных ногах. Грубые руки помогают тебе выпрямиться и ставят ровно, хватают за талию, пока ты беззвучно хихикаешь, ситуация неожиданно кажется тебе невероятно забавной.       Ни слова ни говоря, он тянет тебя к линии деревьев, его руки ни разу тебя не покидают. Ты изо всех сил стараешься поспевать за ним, но, кажется, ты едва в состоянии двигаться по прямой. Если это его и раздражает, он ничего не говорит, просто молча уводит тебя прочь от лагеря.       И это тебя беспокоит, настолько беспокоит, что ты не выдерживаешь и озвучиваешь мысль. — Куда мы идем? — у тебя сдавленно вырывается, и тебе кажется, будто кто-то чужой произносит за тебя слова. — На маленькую прогулку, — он отзывается неожиданно трезвым голосом, столь непохожим на твое пьяное лепетание.       Рядом с ним ты еле ковыляешь, окончательно потеряв всякое направление, твоя голова как в тумане. Сначала прямо, через деревья, потом еще чуть-чуть — сразу у озера. Мысли твои рвутся и мешаются в кучу, каждый второй шаг расплывается мутной линией.       Зрение становится каким-то медленным, отстающим, а твое тело кажется таким тяжелым, что ты уверена: земля содрогается каждый раз, когда ты опускаешь на нее подошвы.       Ты едва замечаешь, как он увлекает тебя в сторону от лагеря, достаточно далеко, чтобы вас не побеспокоили, на маленькую прогалинку, свободную от деревьев, с нее хорошо видны звезды, танцующие над гладью озера Флэт Айрон. Тебя слегка качает из стороны в сторону, будто в такт некой незримой мелодии, и вновь ты почти забываешь о существовании Майки, унесенная куда-то вдаль приятным теплом выпивки.       Ты не понимаешь даже, в какой момент оказываешься на земле, от резкой смены положения мир вокруг тебя пускается круговертью, и кружится, кружится, кружится без остановки. Майка нависает сверху, и ты хватаешься за его руки в поисках опоры, с губ твоих, как вода, льются звуки растерянности. — Что ты делаешь? — ты бормочешь в темноту, ощущая, как мышцы его предплечий напрягаются под тканью рубашки. — Получаю свое спасибо, солнышко.       Тебе требуется несколько мгновений, чтобы слова достигли головы, поэтому когда ты открываешь рот, чтобы ответить, он уже покусывает твою шею, щетина и волоски на его усах и в бороде щекочут нежную кожу. Немного пошарив, его рука пробирается к тебе под юбки — когда он только успел их задрать? — и прикосновение это делает все реальным, отрезвляет. Ты вот-вот совершишь смертельную ошибку. То чувство, что вспыхнуло у тебя в животе считанные минуты назад, было лишь фантазиями, беспутными мыслями — не настоящим желанием. Всего лишь алкоголь, играющий с твоим разумом, подсовывающий туда вещи, которых там никогда не должно было быть.       Ты пытаешься вывернуться, но его хватка на твоих плечах становится стальной, неумолимой и жесткой. Глаза пощипывает от слез, когда он с поддельным участием воркует над тобой, перемежая тяжелыми вдохами слова, которые ты не в состоянии разобрать. — Остановись… Прошу, Майка,. — ты судорожно выдыхаешь, твой язык по-прежнему заплетается от виски. Все происходит очень медленно, и, в то же время, очень быстро, его хватка причиняет не столько боли, сколько должна была бы, но ты все равно вне себя от ужаса. — Выпивка уже оставила тебя, солнышко? Жаль. Такой бойкой ты мне нравилась, — он хрипит тебе в ухо, и только сейчас ты вдруг остро чувствуешь что-то жесткое, упирающееся во внутреннюю сторону бедра. — Ш, ш, — он смеется, залепляя тебе рот ладонью. — Сейчас в карауле Билл, он тебя не услышит, милая. Бестолку звать этого идиота.       Ты мотаешь головой под его ладонью, а слезы продолжают собираться в твоих глазах. — Или ты хочешь позвать Моргана? — он произносит с еще большим весельем. — Бьюсь об заклад, тебе пришлось бы по вкусу больше, будь это он. Видел, как ты смотришь на него, солнышко.       Его слова что-то пробуждают в тебе, что-то глубоко сокрытое и постыдное. Неужели он все это делает, только чтобы добраться до Артура? От этой мысли в животе рождается такая горечь, что дурнота поднимается до самого горла и встает там, а ты бессильно обмякаешь под его хваткой.       Он же воспринимает это, как подтверждение своей правоты, и его почти что трясет от фальшивого смеха. — Ух, чую, мне это понравится, солнышко.       Одна грубая рука возится с завязками твоих панталон, другая по-прежнему закрывает твой рот. Тебе лишь остается покрепче зажмуриться и молча всхлипывать под его ладонью, остается терпеть ощущение, с которым его кожа согревает твою промежность через ткань. На пару мгновений рука исчезает, и он ерзает над тобой, тянется за чем-то, а ты не смеешь даже глянуть, потому что чересчур боишься увидеть то, чем это может оказаться. — Вот так, — он хрипло выдыхает, и завязки впиваются в жир на твоих ляжках, когда он тянет их вверх. Они рвутся, и на долю секунды кожи касается ледяной холод, который ни с чем нельзя спутать — лезвия. — Вот и все.       Твоя хватка на его плечах к этому моменту слабеет, ты едва держишься за него. Тщетность попыток остановить происходящее, словно вуаль, покрывает тебя, оставляя лишь слабость и оцепенение. Ты ощущаешь, как летний воздух окутывает тебя, как остужает разбуженный алкоголем жар, как заворачивается вокруг, когда он откидывает в сторону твое испорченное нижнее белье, открывая себе доступ. Грубые пальцы какое-то время возятся там, пока, наконец, не обнаруживают, что искали, и он смеется, низким, грудным, пугающим смехом. Ты даже не пикаешь, когда он убирает с твоего рта ладонь, чтобы расстегнуть штаны.       Этим ты заслуживаешь гортанное «хорошая девочка», когда он высвобождает себя, и ты открываешь глаза, чтобы посмотреть. Он прямо над тобой, его силуэт — сплошная чернильная масса на фоне сияющей в небе луны, когда он входит в тебя, медленно и шипя на каждом дюйме. Ты к нему не готова, смесь ужаса и алкоголя делает тебя совершенно сухой, но ему плевать. Движение жжет, щиплет и царапает, и ты чувствуешь, как туго натягиваешься вокруг него, как сильно этого не хочешь. Смакуя ощущения, он вновь протягивает руки, на этот раз чтобы в почти нежной манере огладить ладонями твое лицо.       Погрузившись в тебя на всю длину, он едва ли дает тебе секунду отдышаться и привыкнуть, и переходит на быстрый, рваный темп, мыча и хрипя на каждом толчке и рывке обратно. От этих движений тебя, беспомощную, почти онемевшую, мотает туда-сюда. Выпивка приглушает боль, но не может заглушить сдавленные вскрики, которые время от времени срываются с твоих губ; недостаточно громкие, чтобы заставить его волноваться, но достаточно громкие, чтобы он заметил. Он наклоняется и покрывает твое лицо влажными, слюнявыми поцелуями в жутком и неправильном подобии любящего жеста, слабо покусывает тебя каждый раз, когда твои стенки сжимаются вокруг него от напряжения. Это ужасное, леденящее чувство. — Ух, ты так хороша ко мне, дорогая, очень, очень хороша, — он стонет на дрожащим выдохе. Ты никогда не слышала, чтобы его голос звучал так отчаянно, так искренне. В нем слышится благодарность, почти любовь, но все это — просто обман.       В ответ ты лишь потерянно, срываясь от слез, бормочешь его имя. Ты просто хочешь, чтобы он остановился, просто хочешь, чтобы он слез, хочешь пойти обратно в лагерь. Ты просто хочешь оказаться в своем спальнике, хочешь услышать мирное сопение Карен подле себя. — Я знаю, знаю, — он бормочет и снова сжимает твои плечи, а потом мычит и продолжает двигаться. — Ты чертовски узкая, милая…       Кажется, будто он что-то еще хочет сказать, но давится словами прежде, чем они вырываются из его горла. Вместо этого, он трахает тебя сильнее, и ты благодарна телу за то, что оно, наконец, выделило немного смазки.       Вперед-назад, вперед-назад, его полный вес ударяется о твои бедра, а толчки постепенно становятся все более беспорядочными и менее глубокими.       И тогда он стискивает тебя сильнее, чем во все предыдущие разы, утыкается тебе лицом под челюсть, стонет, всасывая через зубы твою кожу так отчаянно, будто от этого зависит его жизнь.       Наконец, он изливается в себя, не обращая внимания на твои жалкие протесты. Глубоко внутри тебя растекается его семя, мокрое и горячее, метка прогнившего человека.       Ты беззвучно плачешь, пока он пытается отдышаться, его потное лицо по-прежнему утыкается тебе в шею. Минуты тянутся, пока он приходит в себя, а ты тонешь в ужасе, расцветающим глубоко в животе, слишком испуганная, чтобы хотя бы пошевелиться. Весь его вес сокрушает твою грудную клетку, содрогающуюся от беззвучных рыданий, вес, который ты будешь чувствовать еще многие недели. Он выскальзывает из тебя со слабым стоном и садится на колени.       Ты чувствуешь, как его семя стекает по бедру, тревожит твою раздраженную, покрытую синяками кожу. Он ничего не произносит, заправляя себя обратно, но ты ощущаешь, как в свете луны он оценивает свою работу. Легонько похлопав тебя по бедру, он негромко присвистывает, как обычно подзывают лошадь, и ты замираешь от этого жеста. — Что ж, — смеется он в перерывах между тяжелым дыханием, — хорошо нам было, правда, милая? Мне следует сказать тебе спасибо за развлечение, м? Очень славно мы с тобой развлеклись.       Он не дожидается ответа, только поправляет рубашку и разглаживает образовавшиеся на ней складки. — А ты неистова, когда выпьешь, ты знала это?       Еще один смешок. Он повязывает обратно платок на шею, а потом кладет ладонь на одну из твоих все еще плотно сомкнутых коленок. — И милая, — он ласково произносит, по-прежнему втягивая окружающий вас влажный воздух сквозь зубы так, будто ему не хватает кислорода. — Запомни: ты этого захотела. Воздать старому мистеру Беллу за его труды, верно?       Скрытая угроза от тебя не ускользает. Ты прекрасно знаешь, как умеет он выворачивать свои слова перед Датчем, и нисколько не сомневаешься, что если проболтаешься кому-то, вышвырнут из банды тебя, а не его.       И ты киваешь. — Славно, славно. Смотри, не побеги утром жаловаться на меня большому, плохому, — тянет он с поддельной лаской, усмехаясь, — ковбою, договорились?       На сей раз он не дожидается твоего кивка, только поднимается на ноги и разминает спину с отвратительной легкостью. — Увидимся, милая.       Он зло смеется и обыденной походкой направляется обратно в лагерь, оставляя тебя позади, опустошенную и по-прежнему пьяную.