***
Проходит месяц. Гребаный месяц, двадцать дней из которого я по четырнадцать часов наблюдаю твою осточертевшую физиономию и вру себе, что твоя физиономия мне осточертела. Меня бесит в тебе абсолютно все: твои чертовы ноги-палки, параллельными прямыми стремящиеся в бесконечность; твои дурацкие торчащие уши, делающие тебя похожим на деревенского простачка; твои потные ладони, тянущиеся коснуться меня по поводу и без; губы твои огромные, которые я даже мысленно комментировать не хочу; твой смех, который заполняет собой все пространство и просто физически не может не вызывать ответную улыбку; и твои глаза. Глаза бесят с особенной интенсивностью. Мне всегда говорили, что я хорошо разбираюсь в людях. Я и сам так раньше считал. Но с тобой — миссия, блять, невыполнима. Ты простой, как табуретка, у тебя по лицу эмоции читаются как ШБМНК в кабинете у окулиста. Бесхитростный, открытый, наивный даже. Но я тебя не понимаю. Система каждый раз даёт сбой. Error 404. А я пялюсь в глаза-экраны как имбецил, тыкая по кнопкам в надежде, что все само собой чудесным образом починится. Но ты меня сломал. Взломал. Никакой Касперский уже не поможет. Остаётся только смотреть на тебя неотрывно и изо дня в день пытаться понять, что же в тебе, сука, такого, что меня так вштырило.***
Знаешь, о чем я думаю после провала уже второго пилота? Хорошо, что нам не придётся работать вместе. Сам я отказаться от этого не могу, прости мне эту слабость. А утешать себя тем, что, мол, «не судьба нам попасть на телек, звёзды так сошлись» — это по мне. Всё в моей жизни идёт по пизде. Я хуевый муж и хуевый отец. И мне легко скидывать вину на тебя. Это нечестно, знаю, особенно учитывая, что ты не в курсе моего внутреннего пепелища, но я пока что не научился брать на себя ответственность за свои же чувства. Да, черт возьми, я не идеальный, но это не та «неидеальность», которую мне хотелось бы исправить, потому что без неё я окончательно свихнусь. Алёна — не дура, достаточно быстро замечает, что что-то не так. Волнуется, спрашивает, пытается быть ещё более милой, тёплой и понимающей, а мне на эти проявления любви хочется выть. Что я ей скажу? Что Антон Шастун испортил мне жизнь? Что Антон Шастун с ноги открыл дверь в мою голову, потоптался там хорошенько, навёл свои порядки, улыбкой своей дурацкой отключил до этого нормально функционирующий мозг и живет в моей черепной коробке уже несколько лет припеваючи? Что Антон Шастун… Блять. Антонантонантон. Уйди, пожалуйста. Дай мне жить спокойно.***
Развод проходится по мне асфальтоукладчиком, а долгожданный выход на телеэкраны и вмиг обрушившаяся на нас популярность ощущается, как сахарная пудра, посыпанная на говно. Вроде должно стать послаще, но по факту все то же говно. Я вижу тебя не так часто, и с этим, наверное, можно жить. Наверное, — потому что видеть тебя, кажется, одно из главных условий моей жизнедеятельности. Всем известно, что в Питере большинство людей страдает недостатком витамина D, а ты — единственное солнце, которое поставляет мне этот микроэлемент в избытке. Видимо, поэтому, когда я только приезжаю в Москву, выгляжу как труп, с огромными мешками и синяками под глазами. Но стоит провести рядом с тобой пару дней — сияю как начищенный пятак. И с тобой, и без тебя — невыносимо. Ебаный замкнутый круг противоречий. Добро пожаловать в мой мир.***
Я не смог досмотреть ни один выпуск «Импровизации» до конца, представляешь? Мне все нравится: формат, декорации, шутки. Но мне становится физически плохо, когда я вижу, как смотрю на тебя. Смешно от того, насколько все очевидно. Но, к счастью, ты ничего не понимаешь, и только твоя наивность уберегает меня от тотального пиздеца. Когда я впервые слышу это проклятое сочетание букв — «артон» — мне хочется забиться в угол и кричать, пока саднящее от воя горло не перестанет издавать хрипящие звуки. Какого черта? Почему? Почему люди вдруг перестали долбиться в глаза и видят меня насквозь? В их телевизоры подключили рентгеновские аппараты для считывания чувств, а нас забыли предупредить? Ненавижу себя за то, что не могу себя контролировать. Ненавижу блядских шипперов, которые пихают мне проявление моей слабости в лицо. Ненавижу подозрительные взгляды Серёжи, который, однако, не решается заговорить со мной на эту тему. Ненавижуненавижуненавижу. Я же…я до чертиков боюсь. Боюсь, что ты тоже заметишь, и это перестанет быть просто шуткой, тупым оправданием, что малолетние девочки страхивают в своих фантазиях кого ни попадя. Наверное, если бы я сбежал в тот самый первый день, я бы ещё смог с этим справиться. Но мы это уже никогда не узнаем.***
— Арс, чё, больно? Больно, Антон. Не представляешь, насколько. Ты приводишь ее неожиданно, не предупредив, и меня огревает по голове похлеще, чем палкой по шлему в шокерах. У неё есть имя, но, как бы ни старался, я не могу даже мысленно его произнести. Она, наверное, красивая. Не получается оценить. Сложно оценивать внешность человека, когда единственное, чего ты хочешь, — чтобы этот человек просто перестал существовать. Вся команда радуется за тебя, будто ты женишься. То ещё счастье. Особенно радуется Стас, конечно. Лысая Роза Сябитова в кепке, блять. Твоя новоиспечённая девушка не упускает возможности тебя потрогать, а меня блевать тянет от того, как неправильно ее наманикюренные пальцы смотрятся на твоих плечах. Запиваю мерзкий привкус во рту водкой, но тошнота лишь усиливается. Я что, один вижу, как сильно она тебе не подходит? Поверхностная, пустая картинка, будто взятая с обложки игры «Наша семья». Идеально подходящая партия, чтобы демонстрировать ее на публике. Но это же не про тебя. Ты же…ты яркий такой. Как палитра. Солнечный, глубокий. Живой. Красивый настолько, что глазам больно на тебя смотреть. И я не верю…не хочу верить, что она — твоя история. Даже такой талантливый художник как ты не раскрашивает ее серость. Вливаю в себя ещё одну порцию водки, смешанной с чем-то приторно сладким, и шлифую эту ядреную смесь мерзким дымом чересчур крепких сигарет. Бросаю на тебя последний на сегодня взгляд и ловлю ответный, почему-то грустный. Улыбаюсь вымученно на прощанье. Главное, чтобы ты был счастлив. Я этого хочу больше всего на свете.***
— Арс, ты в порядке? Я кое-как отрываю голову от сцепленных ладоней и поворачиваюсь на звук твоего голоса. В гримерке темно, и ты не торопишься включать свет. Я думал, все уже ушли. Наивный дурак. Нужно было проверить, прежде чем расслабляться. Тихо выдыхаю и поднимаю на тебя взгляд. Усмехаюсь тоже тихо, чтобы ты не услышал. Под закрытыми веками — ты, перед глазами сейчас — тоже ты. Так и хочется съязвить: «Вашего Антона и тут, и там показывают», но вряд ли ты оценишь шутку. — Все хорошо, Шаст. Не грузись. Ты медленно подходишь, и мне хочется заорать, чтобы ты ушёл. Не надо. Просто оставь меня. Тебя же там твоя девушка ждёт, чего прицепился, эмпат ебучий? — Я… Ты топчешься на месте, будто решаясь на что-то, а меня мурашит всего от разыгравшейся фантазии. Просто. Скажи. Что. Хотел. И уйди. Ну пожалуйста. — Ты же знаешь, что можешь поделиться со мной чем угодно? Наркотики, ограбление, убийство, — улыбаешься смешливо, и мои губы сами по себе двигаются в аналогичном жесте. — Я никогда тебя не осужу. Ох, my sweet summer child. Знал бы ты, какие картинки с твоим участием я вижу по ночам, одним осуждением бы не закончилось. — Я знаю, Тох, спасибо. На этом твой дружеский долг можно было бы считать выполненным, но нет. С тобой всегда есть это чертово «но». Тебе же надо меня добить, верно? Аккуратно кладёшь ладонь мне на плечо и сжимаешь легонько, а у меня кожу до костей прожигает на месте касания твоих пальцев. Убери немедленно. Нет. Не убирай, пожалуйста. Тебя слишком много, Антон. Вот только…никогда не достаточно.***
Что-то неотвратимо меняется. Не могу понять, в чем именно дело: в твоих долгих, нечитаемых взглядах, под которыми я чувствую себя, как под прицелом; в твоей чрезмерной даже для тебя тактильности или неловких попытках в серьёзные разговоры. Кажется, я всё-таки схожу с ума и выдаю желаемое за действительное. Или нет? Сомнения скарабеями забираются под кожу и хочется разодрать ее к чертям, потому что жить в состоянии тотального непонимания — удовольствие для мазохистов. Я пока себя к ним не причисляю. Хотя, наверное, пора бы. Концерты — моя отдушина. Как ни парадоксально, там я могу быть собой, играя других. На сцене мы не ограничены рамками «дружбы» и можно позволить себе больше. Сумасшествие какое-то. На публике я касаюсь тебя чаще, чем наедине, и это странно, глупо. Но такова наша реальность. И я стараюсь брать от неё всё возможное. Очередной тур заканчивается, и у нас есть немного времени, чтобы выдохнуть. Ты устал, и у меня не получается не отзеркаливать твое состояние. Ты — мой аккумулятор, без твоей энергии и я тухну. В баре рядом с отелем, к счастью, почти никого нет. Серёжа вскоре бросает нас ради очередной победы в своём секс-списке, а Дима бежит в отель поговорить с женой и детьми перед сном. По-доброму завидую слащавости четы Позовых, не растерявшей за столько лет своей влюблённой очаровательности. Если ты спросишь, как мы оказались в моем номере с бутылкой виски спустя пару часов, я не смогу однозначно ответить на твой вопрос. Мозг отключается, а инстинкт самосохранения по-издевательски машет ручкой на прощание. Приплыли. Сидеть на полу и заливать дыру внутри алкоголем — не самое редкое явление в моей жизни. Уникальным этот момент делает твоя прижавшаяся к моей коленка. Мне кажется, я что-то говорю: чувствую, что губы шевелятся, до слуха доносятся какие-то звуки, но уловить смысл не получается. Как и твою реакцию. Время и пространство ощущаются, словно желе: мы будто застряли в вакууме, чёрной дыре, которая все поглотила. Мне, наверное, хорошо и спокойно. Не могу идентифицировать свои чувства, но хочется остаться в таком состоянии безмятежности навечно. Я закрываю глаза и блаженно улыбаюсь, бездумно отсчитывая тяжёлые удары сердца о грудину, и не сразу осознаю, что происходит, когда чувствую тепло твоих пальцев на щеке и горячее дыхание у уголка губ. Пиздец. Я что, умер? — Нет, — мерзкий, жалобный писк, вырвавшийся у меня изо рта, заставляет вздрогнуть нас обоих. Прокашливаюсь, прежде чем снова начать говорить, и кладу ладонь тебе на грудь, мягко отталкивая. — Нет, Антон. Не надо. Вижу в твоих глазах непонимание и страх, и меня трясёт от накрывшего с головой ощущения дереализации. Что, блять, происходит? Галя, отмена, я не вывожу! — Почему? Этот вопрос ставит меня в тупик. Почему? Почему, блять? Да потому что я себя потом не соберу. Ты хоть понимаешь, что делаешь со мной? — Ты пьян и пожалеешь об этом завтра, а я не… — Скажи честно, ты идиот? Я говорил, что тот вопрос поставил меня в тупик? Беру свои слова обратно. Вот теперь-то я наверняка выгляжу, как полнейший невдупленыш из мема «а как какать». Глупо хлопаю глазами, уставившись на тебя как дурак, и судорожно пытаюсь понять, где именно я обосрался. Не получается. — Да. Киваю без остановки, как китайская псина на приборной панели, в надежде, что голова нахрен оторвётся и мне не придётся больше думать и анализировать твои действия. Но ты не даёшь этому случиться. Твоя рука на затылке ощущается как пиздец. Кажется, это конечная для моей крыши. В горле пересыхает, будто по задней стенке наждачной прошлись, руки трясутся, как у подзаборного алкаша, а в глазах…в глазах мутная пелена, и хочется проморгаться, чтобы видеть тебя, а не только чувствовать. Мне это нужно, как голодающему — буханка хлеба, умирающему от жажды — стакан воды, стоящему в очереди на трансплантацию — почка. Жизненно необходимо. Мысли сменяются, как при ускоренной перемотке, их быстрота увеличивается в геометрической прогрессии, пропорционально сокращению расстояния от твоих губ до моих. Блядский боже, меня сейчас ебанет инсульт, а у тебя появится новая потрясающая возможность пошутить про мой возраст. Хоть бы ничто не испортило этот момент, хоть бы не… Фильтр между мозгом и ртом не успевает сработать, и я внутренне себя проклинаю, когда моим голосом звучит ненавистное: — А как же твоя… Ты вздыхаешь тяжело и останавливаешься, прижавшись лбом к моему виску. — Расстались несколько месяцев назад. К инсульту, наверное, присоединится инфаркт. Ну а что? Горит сарай, гори и хата. — Почему? Мне страшно. Мне пиздец как страшно, но в твоих глазах решительность вперемешку с нежностью, и я впитываю твой настрой на клеточном уровне. Как всегда. — Почти уверен, что по той же причине, по которой ты развёлся. Надоело врать себе. Ты трешься носом о мою щеку, и я готов скулить от того, как это правильно. Сердце колошматит, как очумелое, отдаваясь бешеной пульсацией в виски, и я почти уверен, что вены не выдержат такого напора и лопнут, залив всю комнату кровью, будто в дешевом слэшере. — Ты точно уверен… Шепчу еле слышно. Прости, Антон, прости. Мне просто нужно убедиться. Я же живой пока. Вот, видишь, дышу вроде, говорю, двигаюсь, потею, как сволочь. Но это сейчас. А буду ли я существовать после… — Блять, Арс, заткнись. Я люблю тебя, но, если ты продолжишь в том же духе, я вряд ли осмелюсь на подобное признание ещё ближайшие пару лет. Поэтому просто помолчи. Дай мне хотя бы пять минут. Наверное, мой словесный понос не остановился бы на этом, но ты не даёшь возразить и затыкаешь самым потрясающим из существующих способом. Мне кажется, слово «катарсис» изобрёл человек, впервые поцеловавший того, кого любит каждой клеточкой своего тела. У меня нет иного объяснения, ведь то, что я сейчас чувствую, не сравнится ни с чем из испытанного мной ранее. Это лучше, чем весь случавшийся у меня секс. Лучше, чем первая главная роль в спектакле. Лучше успешных проб и появления на телевидении. Лучше Оскара и всех возможных мировых кинонаград. Это лучше, чем красная комната. В моих глазах ты — лучшее, что могло со мной произойти. — Боже, как ты пахнешь… Если до этого и существовали какие-то тормоза, то сейчас их снесло ко всем чертям. Ни на секунду не разрывая поцелуй, быстро перекидываю ногу через твои, седлаю, как в моих самых смелых фантазиях и прижимаюсь так, чтобы между нами не существовало ни миллиметра свободного пространства. Твой член упирается во внутреннюю часть моего бедра, и я не могу сдержать судорожный стон, пока в голове мелькает пошло-банальное «это пистолет у тебя в кармане, или ты так рад меня видеть?». Но, слава всем богам, мой рот занят чем-то в миллиард раз более значимым, чем заезженная шутка. Помнишь, я как-то сказал, что никогда не был счастлив на сто процентов? Пока твои губы страстно сминают мои — это утверждение не имеет под собой никаких оснований.***
— Шаст, ты не видел мою футболку? Ну ту, болотного цвета, со скелетами. Носиться по комнате, как в жопу ужаленные, потому что «ну ладно тебе, Арс, успеем мы собраться, а мне нужна порция обнимашек перед дорогой» — стало традицией. Пока ты по-дедовски пыхтишь, копаясь в шкафу в поисках моих хотелок, я кое-как застегиваю твою сумку, чуть ли не ногами утрамбовывая общие толстовки. — Ребусений ебучий. Колись давай, что опять задумал? Дышишь тяжело, протягивая с трудом добытый из глубин нашего внушительного гардероба трофей, и вытираешь пот со лба, с умилительной улыбкой ожидая ответ. — Скоро сам все узнаешь. Усмехаюсь по-лисьи и не упускаю возможности тебя подразнить, нарочито сексуально стягивая домашнюю футболку. — Ну ты и ёж. Иди сюда. Притягиваешь к себе резко, буквально вдавливая меня в себя, и невесомо целуешь в висок, следом зарываясь носом в волосы. Прошёл уже не один год, а мне все так же хочется пищать, как влюблённая фанатка на концерте Гарри Стайлза, от всепоглощающего, слишком большого для простого человеческого тела чувства. Ты глубоко дышишь у меня над головой, и я нежно провожу чуть влажными ладонями по любимым бокам, лбом утыкаясь в ямку над ключицей, и улыбаюсь. В моих руках — ты. В моих глазах — ты. И в сердце моем тоже только ты. Как я и говорил, тебя слишком много, но…никогда не достаточно.