В кривом зеркале

— Но ведь не было такого. Мы на поездах эвакуировались. Или вы не про нас пишете, ваше благородие? Офицер резко обернулся, напуганный прозвучавшим над самым ухом вопросом. Его встретил взгляд коричневых глаз, не выражавший особого интереса. Их обладатель комментировал текст на маленьком, помятом листке перед ним. Почерк был ровным, хотя и с ошибками. Автор текста, видимо, тратил по минуте на каждую строчку, зачеркивая первые буквы неудачных слов. — С чего ты взял что я про нас пишу? — Глухим голосом спросил офицер у напугавшего его гостя. — Просто творцы из своих жизненных невзгод черпают вдохновение. Ну, так я слышал. — Ты прав, но я не о… — Запнулся Григорий Мартов, пытаясь прикрыть листок рукой, вместо этого смахнув его со стола. — В общем, Федька, отстань. Не готово еще. Федька пожал плечами, тряхнул копной светло-желтых волос и отвернулся. Поэт же поднял с пола бумажку, и, не разворачивая, сунул себе в карман. Комната стихла. Свет от лампы на потолке падал за окно, выхватывая из темноты голую землю, камни и силуэты деревьев вдали. В роще пели птицы, стрекотали сверчки. Стены сильно глушили звуки, но оба мужчины слышали шелест листьев и соловьиные трели будто вблизи. Это были лишь игры их разума, дописывающего картину утреннего леса, неизменного и такого привычного. — Может кофе принести? Кухня как раз по пути, сначала вам завтрак занесу, потом на дежурство пойду. — Нарушил тишину патрульный, любуясь покачивающимися ветвями сосен. — Да, Федь, было бы неплохо. Раз уж напала бессонница, лучше делами заняться. — Да? А я бы поспал. А то вдруг опять марш, переброска… — Конец фразы часового потонул в хлопке двери. Он ушел за едой, а Григорий остался в комнате, задумчиво глядя в окно. Три года назад он и не думал, что будет встречать рассветы в тартарской глуши. Должность офицера пограничного пехотного полка подразумевала охрану покоя Империи на самых дальних ее рубежах. Весьма непыльная служба, однако и в ней можно было найти место для подвигов, благо на границах Урсуса редко когда бывало спокойно. Вот только Григорий оказался самым невезучим из той смены военного училища: его полк направили на север Йена, края дикие, безрадостные. Люди там мало чем отличаются от животных степей, с ними трудно совладать. Офицер совладал, службу нес исправно, вот только ни чести, ни подвига в этом не было. Все смутьяны и бунтари сбежали еще давно, а бандиты — чернь, что с них взять? Судьба же друга по военной академии, Романа Барасова, заставляла офицера кусать локти от досады: его кинуло на западную границу. Взятый царем Федором курс на разрядку отношений с соседями и направление безудержной урсуской энергии в мирное русло не дал больших плодов: старые обиды, амбиции, наконец просто тупость соседних властителей вынуждали не перековывать мечи на орала. Когда-нибудь это должно было выстрелить, и вот сначала произошел инцидент с Чернобогом, обошедший Григория стороной, а в начале нового, двенадцатого века прогремел батавский скандал, столкнувший Урсус и Лейтанию в жестокой войне за обширную область на севере последней, где урсусов было больше чем коренных. Роман в числе первых перешел урсо-лейтанскую границу и повидал все, чем могла удивить современная война. Каждый раз он шел в гущу боя, а его друг читал каждое письмо с фронта, пребывая в дали от событий. К сожалению, через два года конфликт зашел в тупик: Лейтания стойко держалась под имперским сапогом, а потом вмешался Казимеж. В итоге по новогоднему миру спорные территории с репарациями отошли Урсусу, однако боль, скорбь и злоба накрыли древнюю страну с головой. Послевоенный январь прошел в тревоге. Война окончилась, а Мир так и не настал. Эти три десятка дней намертво отпечатались в григорьевой памяти: в обычно сытой столице проходили голодные демонстрации, народ волновался, верха спорили до хрипа, кто виноват и что делать. На улицах было то людно, то пусто, люди смотрели друг на друга словно звери, вместо слов в спорах часто в ход шли кулаки. По телевизору показывали заседания Государственного совета, там генералы обвиняли чиновников в измене, чиновники отвечали «Незачем было начинать!». Командовавший фронтом Петр Горгулов, высокий, статный фелин-каракал кричал каждое свое выступление, Ислам Витте, второй человек государства после царя отвечал ему не меньшей злобой. Но это все было не главное. Григорий с Романом встретились — вот что тогда было важным. — Предали нас. — Заявил Роман на званом ужине. — Либералы, инородцы, орипатийные — кто угодно кроме нас виноват! — Страна на военные рельсы перескочила, хотя не к тому ее готовили, это так. — Спокойно ответил ему Григорий. — А про предателей ты не прав. Не предают урсуские люди друг друга, не для того мы во Христе братья, Царя-батюшки верноподданные. — Что-то уже и не верится. Кругом измена, трусость и обман. С трудом от греха, от наказаний направо и налево сдерживаешься. — Он говорил так, ибо здорово поднялся вверх по званию и в случае чего действительно много кого мог расстрелять. — Помилуй, Ромка! Война прошла, если и надо какие козни пресекать, только по закону, без лишней злобы. Чай не развалится империя от того что дураков не побьем… — Может и развалится. Ни в чем я уже не уверен. Витте — змей форменный, это он такой позорный, дешевый мир подписал. Того и гляди страну продаст, благо уже при нем торгашей с ростовщиками развелось, еще чего доброго, на царя покусится… Григорий тут же шикнул, все собравшиеся строго поглядели на острого на язык ветерана. Впрочем, отторжение было скорее его разговоров, особенно их конца, но не мыслей. Так или иначе раскол в обществе чувствовали все, просто кто-то делился своими наблюдениями, переживаниями, а кто-то нет. Дальше судьбы друзей разделились: офицер-пограничник с полком остался в центре Империи против волнений, а прапорщика сослали на север, якобы давить оживившихся демонов ледяных пустошей. При этом всем туда же ссылали многих реваншистов, не обязательно военных, но даже аристократов, в основном старых, и просто видных людей. К концу января настало затишье. Улицы почему-то опустели, а в военных частях и чиновничьих зданиях ночами часто горел свет. Воспоминания тяжким грузом навалились на склонного к поэзии пограничника. Он решил выйти из сторожки, пойти прогуляться. К этому времени он уже и забыл, что послал подчиненного за кофе, и когда тот тронул его за плечо на опушке чуть поодаль от опорного пункта, Григорий вновь вздрогнул и схватил пистолет. Вернее, не ориджиниумный пистолет, а маленький арбалет, висевший у него на поясе в сложенном виде. — Тише, тише, свои. — Тьфу. Не пугай меня так. — Цокнул языком Григорий. Федор поставил поднос с едой и белой жестяной кружкой на камень неподалеку. Он окинул опушку долгим взглядом, подмечая проходы меж ветвей, откуда могли выйти животные или что похуже. — Вы бы так одни не оставались. Катастроф сейчас много, после них сами знаете кто появляется… — К концу фразы его голос чуть дрогнул, оборвав слова. — Да я не мутантов боюсь, а местных. — Бросил офицер, заставив подчиненного поежиться. — Все никак договориться не могут, кто в Тартарии главный кроме урсусов, а мы им под горячую руку попались. — Удивительно все-таки. Где ж это видано чтобы кусок страны отделялся потому что в нем инородцев больше чем исконной нации? Все с ума сошли. И все за полгода каких-то. — Это ты верно подметил. Я тоже думал, что мир пришел в равновесие. Но сначала теракты, затем война с соседями, а затем… — Гражданская. — Закончил за него мысль Федор. Прозвучав, это слово будто обухом ударило обоих по макушке. Сухие, жесткие пальцы Григория сжали кружку, грозя опрокинуть ее от напряжения, его сослуживец же вздрогнул, страшась своего замечания. Полгода прошло, а в факт новой гражданской войны в Урсусе не верилось до сих пор. Все это было так усыпляюще далеко сейчас, но так обжигающе близко тогда. И ведь как все началось! В феврале царя убили. Застрелили во время речи. На поимку убийц бросились тут же, вся Охранка на ушах стояла. Обычно спокойное, мирное лицо единственного наследника, принца Андрея, накрыла тень. Вся страна замерла на два дня, а потом взорвалась: с севера внезапно пришло заявление от Горгулова. Петр Ильич не стал ничего объяснять, просто сказал «Витте виновен!», сказал, что его камарилья страну инородцам сдает. Пол армии и старая аристократия его поддержали. Госсовет предложил короновать принца чтобы народ успокоился, потом уже разбираться, полководец ответил отказом. Вся страна услышала роковую, произнесённую глухим баритоном цитату: «Урсус стал королевством кривых зеркал. Мы, патриоты, перебьем их все до единого». После этих слов и начался кошмар. Кошмар обрел форму марша справедливости — так сотня лидеров мятежа назвала поход северного гарнизона к Санкт-Грифенбургу. Черный потоп полился по Урсусу, земля, на которую он приходил, замолкала, связь исчезала, а беженцев не было. Несмотря на скудость их слов, было понятно, что всех реформаторов, пораженцев, да просто недостаточно верных имперских подданных ждет худшая участь. Госсовет в панике отзывал гарнизоны с востока, запада, часть подчинялась, часть слала их куда подальше, в землях без царского штыка тут же начинались волнения, восстания местных. К середине февраля Горгулов был недалеко от столицы, Тартария провозгласила себя федерацией свободных народов, Казимеж взял под контроль запад империи чтобы хаос гражданской войны туда не дошел. Урсуская кровь полилась быстро и реками, первые сражения показали превосходство мятежников, что было логичным: элитные части против жандармов, отдельных полков, даже ополчения — падение Грифенбурга было вопросом времени. Когда все армии пришли в движение, Витте послал последний запрос в освобожденное по итогам войны Батавское генерал-губернаторство. И вот тогда-то все окончательно поняли: Урсус сошел с ума. Правивший там полководец Александр Василевский, казалось бы, здравомыслящий, внезапно заявил, что довольно войн, царизма, народных страданий за какую-то веру и величие, бросил царских орлов ради меча и молота и сам повел войска на столицу под красной тряпкой. Это было последней каплей. Вера народа в Витте, Андрея Федоровича, Временное правительство рухнула окончательно. То, что все они в начале марта сбежали из Грифенбурга на поездах с небольшим контингентом верных реформаторству войск, оставив его на милость безумцев, было не худшим решением. Золотой запас, царская семья, важные документы и наконец легитимность были у них. В Тартарии остался клочок верных империи земель, переговоры иностранных держав будут лишь с ними, верно ведь? Григория это ничуть не радовало. Его вообще мало что могло успокоить в эти мрачные дни. Каково же было его место в смуте? — Хороша каша. — Улыбнулся Федька-солдат, звеня ложкой. — Из всех воюющих, у нас повара самые лучшие. Да и довольство, пожалуй, тоже. — Соглашусь. — Не задумываясь, бросил офицер, отхлебывая из кружки. — Денег у Ислама Никифоровича куры не клюют. Если от чего и сдохнем, то от чужих штыков, стрел, да даже орипатии, не от голода точно. — Или ужремся насмерть. — Прыснул его подчиненный. — Тише ты! Чай не каждый день тушенку в гречку кладут. Сглазишь еще. — Тот пожал плечами, отвернулся, после тихих плевков повернулся обратно. — Ну, приятно было тут посидеть, ваше благородие, но у меня пост скоро. — Опять же, не заканчивая мысль, не прощаясь, Федька собрал всю посуду в горку, окинул в последний раз опушку взглядом, и пошел к лагерю. Григорий смотрел ему вслед, убедился, что тот ушел, затем запустил руку в свою полевую сумку. Оттуда показалась средних размеров книжечка с желтой обложкой и парой иероглифов с лицевой стороны. Офицер отошел поближе к дорожке, которая вела с опушки назад, сел на траву и открыл книгу, не выходя при этом из дум. Каково же было его место в смуте? Ему повезло оказаться в Грифенбурге под командованием лояльного Витте начальника в самом ее начале. Все новости о буре на севере, о хаосе на востоке и на западе, о красной чуме на юге он впитывал жадно, безумно. Внимание и памть его обострились надрывно, болезненно, попроси его кто передать точную хронику событий, он бы безошибочно назвал все даты. Было в конце его Родины что-то очень эстетичное, даже его, весьма патриотичного, верующего человека оно захватило. Так выглядят развалы империй? Если да, то он, пожалуй, готов пережить это все еще раз, затем лишь чтобы запечатлеть клубы пыли от превращающихся в руины дворцов на бумаге. Хотя нет, все-таки это было страшно. Страшно, больно, и грустно. Это не внешний враг покорил гордых урсусов, это сами они стали друг для друга врагами. И самое страшное — Григорий тоже нашел себе врага. Им стал Роман. — Что ты там делаешь? — Орал офицер в трубку в самом начале, когда связь с севером еще была. — Рома, Рома, ответь! — Да все со мной в порядке! — Раздраженно ответили ему с той стороны. — Я на хорошем счету у Петра Ильича. Похоже, буду командовать дивизией… — Ты понимаешь, что это мятеж? — Оборвал его Григорий. — Что черная сотня будет мирных людей бить! Купцов, ученых, поэтов, всех, кто с ними не согласен будет! Резко, насмешливо, будто и не были друзьями десяток лет бросил, — Ну и в чем они будут не правы? — Подождал, пока офицер осознает наглость, разозлится. — Весь этот сброд только мешал, когда мы козлов да коней били. Ты не помнишь, как особо совестливые за границу ломанулись? — Да, сволочи, но нам-то что с того что им бизнес да роскошь дороже Родины? — А то что они вернулись, и ничего им за это не было! Все эта мразь, Витте, сарказец безрогий, это он чтобы экономику поправить всем разрешил вернуться! Да его убить мало! — Но нельзя же так! Пусть Андрей все решит! — Принца в заложниках держат. Спасти его надо. Только мы это можем. — Нет! — Гриш, я свой выбор сделал. Пусть они все умрут, но Урсус чтоб жил. Петр Ильич — кремень, не человек. Он нам добудет славу. А ты… Ты, получается, белый офицер? Ну, если у нас шинели и мундиры черные, у тебя наоборот... Ты беги за границу, подальше от всего этого. Не хочу тебя на другой баррикаде встретить. — Бежать когда Родина гибнет? Нашел дурака. Я клятву давал, еще в академии. — Ну тогда… Тогда прости. Ты, Гриша, мне все равно друг. Но Родина дороже. Прощай. Почитаешь мне своих стихов когда знаменитым станешь. Трубку бросили. Офицер врезал кулаком по стенке телефонной будки. С улицы шли шумы, крики, народ паниковал, а он стоял тут как дурак и вливался в общее горе. Больше он Романа не видел, да и не до него было, бегать по городу, следить чтобы мародерства не было, охранять ключевые объекты — все это с головой захлестнуло несчастного. Солдаты под его командованием одними из последних садились на поезда, сопровождаемые лесом рук, плачем и проклятьями собравшихся грифенбуржцев. Некоторые пытались запрыгнуть в вагоны, их сбивали прямо на рельсы, другие кидали камни в окна. Когда состав покидал черту города, Григорий с грустью провожал взглядом любимую столицу, охваченную огнем, но все еще прекрасную. Впоследствии его полк оказался на востоке, в знакомых по прежней службе местах. Он остановился в центре бывшей Тартарской губернии, Владимире-Залесском. Прямо за их спинами разгорались мятежи местных лупо, вульпо, фелинов и прочих неурсусов, отрезая путь к возвращению, впрочем не особо и нужный. Ни бывшие госсоветчики, ни их подопечные не горели желанием узнать, какую судьбу им уготовил Горгулов. Во Владимире белые окопались, начали переговоры с соседями, в том числе с местными мятежниками, а бывший пограничник потерял уже все: и дом неподалеку от столицы, верно, разграбленный взбесившейся чернью, и семью, в которой была лишь мать да сестра, от которых не было ни слуху, ни духу, и друга, который вошел в Санкт-Грифенбург не тем маршем, что народ встречал с радостью, и Родину, от которой осталось одно лишь название — Империя Урсус. Полгода прошло с тех событий, а ощущение нереальности, сна, розовой дымки мистики не покидало поэта. Начать хотя бы с кончины царя и доклада Охранки. Что там было на самом деле, кто его убил? Может Витте действительно был слизняком и предателем? С Йенскими дворянами его связывало нечто большее чем дипломатия. А может это черносотенцы сплели свой заговор у них под носом? А может царя убил один из коммунистов, которых к середине войны с чужеземцами ловили в рядах императорской армии и расстреливали перед строем почти каждую неделю, а Горгулов просто поверил в ошибочный доклад Охранки и все не так понял? Забавным было и наличие аж двух Империй Урсус в гражданской войне: белой и черной. Прямо как шахматы. И черносотенцы, и реформаторы из Временного правительства были монархистами, просто разного толка. Григорий осел у белых. А его друга закинуло к черным. Кстати о нем. К ним в глушь недавно дошли новости, что черные наконец столкнулись с красными. Мятежники загадили все поле битвы ядовитыми газами, кассетными бомбами, особо жестокими Искусствами, всем тем, что до этого применялось лишь против врагов Урсуса с намерением запугать и тем самым сохранить жизни своих бойцов. Но самое главное — одной из частей оборонявшихся черных командовал «безжалостный черный каратель Р. Барасов». «Лишь бы не помер, дурень», — думал про себя Григорий каждый раз как читал, как там война идет. Было кое-что, что скребло его душу ножом. Одна мысль из рокового разговора с Романом. Его ответ на нее. А так же тот факт, что никого, кто достоин службы, на территории бывшего Урсуса не было. В первое время это вызывало у него зубовный скрежет и злость на себя, свою слабость. Потом он долго извинялся, царапал сам себя, тихо рычал. А потом сел, подумал о том, что ничего дорогого у него здесь не осталось. Не слизням, подхалимам служить же, не со своими земляками и не с безродными смутьянами воевать же. А потом написал длинный стих, порвал в клочья бумагу, на которой писал, и выяснил, что Йен открыл границы для всех желающих покинуть пылающий Урсус. С этого момента кроме как Гришкой он себя не называл. — Утро? Вот черт, задумался, не заметил книги в руках. — Подумал офицер после того как оторвался от рассеянного чтения и взглянул на часы. Солнце уверенно шло вперед, отвоевывая все больше места у тьмы и теней. Утренние птицы заливались вовсю, при желании он мог бы опознать их по голосам, но ему было не до этого. — Получается, пора назад. — Так… Табельный арбалет на месте, сумка на месте, йено-урсуский разговорник — вот он, в руках… — Григорий хлопал по каждой названной вещи. На память он не жаловался, но проверить все же стоило. Оставишь что-то в лесу — совесть потом сгрызет и вышестоящий взбучку задаст. — Все при мне. Ну и ладно. Перехватив сумку поудобнее, он зашагал по широкой тропинке, возвращаясь в лагерь. Шелест листьев, блики солнца в траве и каплях росы и сама красота опушки, до которой нужно было идти минут пять, петляя среди сосен, отвлекли его от кое-чего. Перед тем как вновь штурмовать чужой язык, он хотел дописать свой стих, который при желании можно было положить на музыку. Но мысли о прошлом и практическая нужда выбили это желание из его головы, и когда пришло время уходить, белый офицер совершенно забыл о первом своем желании и о листке, оставшемся на маленьком камушке подле места, где он все это время сидел. Но что же там было? А было там вот что: «Всё иссякнет — и нежность, и злоба, Всё забудем, что помнить должны, И останется с нами до гроба Только имя забытой страны…»