Глиняный Силен

Тот день в Афинах был возмутительно хорош. Скирофорионское солнце нещадно палило, выбеляя всё: мрамор, камень и листья, и даже сам воздух, казалось, светился. По сравнению с предыдущими днями было не так жарко: сказывались позавчерашний ливень и ветер с моря. Разумеется, такая погода мало подходила для упражнений в гимназиуме без угрозы изойти потом и страдать от головной боли и волдырей. Но Сократ, недостижимый в своей выносливости, именно там и находился — или, по крайней мере, так твердили Алкивиаду самые разные люди. Алкивиад там его и нашёл — в тени колонны, на любимой лавочке около фонтанов для омовения, но не в виду их, под сенью буйного плюща, прохладой спасавшего от жары даже в самый невыносимый день лета. Повернувшись к входу широкой спиной, Сократ сидел — сутулясь, что было так на него не похоже, — и смотрел вдаль, на город и расстилающиеся до Пирея поля. Алкивиад замедлил шаг и, намеренно громко ступая, направился к старому учителю. Он знал, что Сократ его слышит — несмотря на преодолённый сорокалетний рубеж, зрение еще не подводило, и дернувшуюся жилку на шее Сократа он заметил. — Радуйся, Сократ! — выкрикнул он приветствие, и удивился тому, что голос, вопреки вложенной легкости и веселости, сорвался от чувств, которые вряд ли удалось бы назвать. «Десять лет... — подумал он. — Полагаю, переживания тут оправданы». Сократ не ответил, не шевельнулся и вообще никак не отреагировал на приветствие. Часть разума Алкивиада просто вопила о том, что нельзя ставить себя в неловкое положение — ему это не по возрасту и ни по чему прочему, что ему следует немедленно уйти. Сократ изменился, как и он сам. Алкивиад помнил, что перед его уходом в кудрях учителя оставались темные пряди, теперь же они были ослепительно белы. Но крошечная часть — та, что жила в сердце ли, в разуме или в глубине нутра, та, где он всегда чувствовал неудовлетворенность, даже после сытного обеда, кричала о своей потребности, заглушая все мысли. О потребности, которую он не осмелился бы назвать, не рискуя разреветься как девчонка и не рвать на себе волосы. Так что он собрался с духом и пошёл вперед, как шёл в бой, хотя без запаха крови вокруг, без подбадривающих выкриков и победного гимна, эхом гудящих в голове, сделать это было довольно проблематично. Каждый шаг — словно удар между рёбер, но любой, кто оставил за плечами столько морских сражений и осад, в какой-то момент научается повелевать слабостями своего ума — наподобие ощущения уязвимости и страха, охватывающих тебя при приближении к старому другу. И вот он подошёл и остановился по другую сторону каменной лавки, а Сократ так и не шевельнулся. Стратег наклонился и достал из-за пазухи небольшой подарок, купленный по дороге в попытке унять не отступающее с раннего утра волнение. Маленького глиняного Силена, надпиленного посередине, с перекатывающимися внутри крошечными золотыми фигурками. Покупка обошлась гораздо дороже, чем когда он был в Афинах последний раз, к тому же подобные безделицы уже не продавались на каждом углу, как до начала войны — и многие другие, ставшие теперь редкостью. Мало кто мог себе позволить такую роскошь, как Силен, нужный лишь для того, чтобы разломить пополам ради сиюминутной прихоти узнать, что скрывается внутри, ну или чтобы был повод заявить: «О, да в этой статуэтке целых два Диониса! Полагаю, мне следует хорошенько напиться сегодня вечером, иное он сочтет за оскорбление!». В общем, Алкивиад с едва слышным стуком поставил подарок на лавку возле Сократа, затем повернулся, но вместо того, чтобы — а следовало бы! — уйти, сел прямо на землю и стал ждать. И когда он от скуки принялся счищать грязь с сандалий, стараясь отвлечься от стекающего по вискам пота, то почувствовал шевеление, а затем услышал, как Силена подняли, покрутили, а затем осторожно сломали. — Так какие боги благословили нас сегодня? — спросил Алкивиад, не оборачиваясь, и на его колени аккуратно упали переброшенные через голову фигурки. Афродита, еще одна Афродита, Гермес, Посейдон, Арес, Дионис. Он поднял Диониса и принялся разглядывать. Крошечное личико было лишено деталей, но в разрисованной точками накидке угадывалась леопардовая шкура, а тирс не узнал разве что слепой. Алкивиад подобрал фигурки одну за другой и поставил на землю. Затем, услышав, что Сократ снова шевельнулся, обернулся. Старый учитель опирался на набалдашник трости и горбился больше прежнего, но очевидным образом пытался встать. Алкивиад вскочил, хотя и его колени, и спина в последнее время начинали протестовать от резких движений, особенно по утрам. — И ты так и не скажешь мне ни слова? — спросил он, лишь бы не слышать в звенящей тишине, как скрипят колени Сократа, и мечтая стереть этот звук из своей памяти. Слышать такое было больнее, чем скрип собственных коленей, словно звук делал старость более пугающе реальной, чем вид. Сократ глубоко вздохнул, и Алкивиад понял, что тот борется с собой. С чем именно, одним богам известно, хотя, быть может, неизвестно даже им. Сократ шагнул вперед. Почувствовав, что задыхается от отчаянья, Алкивиад спросил: — С каких это пор Сократу нужна трость? И Сократ, Тартар его поглоти, оглянулся через плечо ровно настолько, чтобы Алкивиад мог увидеть его лицо. Свет отражался от изгиба носа и брови, словно от мраморной статуи, вырезанной с таким искусством, что даже уродливого сатира сделает прекраснее самого чарующего заката над изрезанными морским прибоем скалами. — С тех пор, как волосы Алкивиада стали такими тусклыми, а его щеки такими впалыми, — проворчал Сократ, и Алкивиаду потребовались все — абсолютно все — силы, чтобы не разрыдаться при звуке голоса, такого же мягкого, звучного, полного доброты и бесконечной насмешки, как и раньше. Алкивиад всегда завидовал согласным звукам, что словно слетают с языка Сократа, а не толкутся птенцами в гнезде. Он снова, как и раньше, подумал, что с радостью обменял бы всё свое существование на то, чтобы стать простым словом, единственным совершенным звуком, произнесенным учителем и звучащим всего мгновение — и даже если бы за этим последовало небытие, этого было бы достаточно. Но он родился всего лишь несчастным и убогим человеком. Алкивиад негромко рассмеялся. Тогда Сократ полностью развернулся к нему и, прежде чем Алкивиад успел произнести хотя бы слово, протянул руку и двумя пальцами откинул с лица прядь, словно она нуждалась в возвращении на положенное место. Алкивиад знал, что его волосы были в идеальном порядке. Девушки в Афинах за время войны утратили многое, но не мастерство в наведении красоты и не готовность замучить его гребешками и кисточками до смерти. Три красотки с самого раннего утра умащивали и заплетали ему волосы, пока четвертая сидела у него на коленях, с раскрытым ртом слушая наполовину выдуманные байки о разгуливающих по персидским садам павлинах и разглагольствования: «О, милые мои, как бы я хотел привезти с собой несколько таких чудесных птиц, ведь им пристало подчеркивать вашу красоту, а не каких-то там ив и миндаля». Он пообещал когда-нибудь раздобыть для них павлина и ушел не раньше, чем всех одарил и перецеловал, а ту черноволосую, что вплетала бусины ему в волосы и при каждом движении, случайно, конечно же, касалась его плеча или шеи, легонько притянул себе за пояс и шепнул на ухо кое-что. Но Сократ поправил прядь, хотя она и не нуждалась в этом, и Алкивиад в этот момент был готов взлохматить волосы и забыть о всех девушках и обо всех дальнейших планах на вечер, лишь бы Сократ коснулся его волос снова или погладил по щеке, или дотронулся до запястья. Сократ подался назад, и Алкивиад, не сдержавшись, выпалил: — Я скучал по тебе! И немедленно проклял себя, чувствуя, как леденеет кровь в жилах. Он что, сошёл с ума? Неужели морская соль разъела не его волосы, а его разум, как всегда твердил его помощник? Сократ взглянул на него, словно пойманный врасплох, и от этого в сердце Алкивиада расцвело болезненное удовлетворение, пусть робко и всего на мгновение. — А я нет, — отрезал Сократ без обиняков и очень грубо. — Пока тебя не было, я наслаждался блаженным отсутствием неприятностей, потому что ни один из моих учеников не был таким неуправляемым, неразумным и ужасным, как ты. Алкивиад вскинул ладони, признавая его правоту, а Сократ размашисто шагнул вперед, словно не нуждался в трости и на его плечи не давил груз шести десятков лет, и крепко обнял, едва не раздавив — потому что по-прежнему оставался невероятно широкоплечим и сильным. Алкивиаду оставалось только держаться, подобно убитым горем женщинам, что ищут поддержки у статуи Афины, пока их мужья гибнут в сражении. Он стиснул в пальцах вытертую ткань и наклонил голову, утыкаясь носом в плечо Сократа, вдыхая запахи оливкового масла и меда, оставшиеся от омовения после упражнений в гимназиуме. Но если бы Алкивиад тогда всхлипнул, если бы слезы беззвучно хлынули из его глаз, если бы всё его проклятое тело развалилось на куски от горя и радости, если бы он, взрослый мужчина, прижался бы к другому, словно мальчишка, по малолетству имеющий на это право — то никто бы об этом не узнал, кроме него и Сократа. Он и так уже покрывал себя позором перед учителем каждый день своей жизни, так что боль унижения не стала бы ни чем-то новым, ни чем-то ранящим. И то, что Сократ просто держал его в объятьях, давая время успокоиться, казалось и наказанием, и прощением одновременно. Наконец, Сократ разомкнул руки — чтобы с нечеловеческой скоростью и легкостью подхватить трость и треснуть ученика по голове. «Как похоже на него», — подумал Алкивиад, потирая ушибленное место и мысленно улыбаясь тому, что вот теперь-то его волосы точно в беспорядке. — Щенок! — взревел Сократ, хмуря брови, отнюдь не наигранно. Морщины усиливали суровость его лица, как если бы гневливость множилась вместе с прожитыми годами. — Тебя не было десять лет, и ты возвращаешься к старому учителю, который столько для тебя сделал, чтобы принести в дар грошового Силенчика? Но в голосе, как всегда, таилось веселье, и Алкивиад решил, что Сократ, должно быть, очень рад его видеть, раз обозвал его щенком, а не глупцом или слабоумным, а то и вовсе «оставленной в темной пещере сукой, что умирает с голоду, но всё еще скулит, мечтая о случке или о том, кто почешет ее за ушами». Алкивиад живо вспомнил тот вечер: он, непристойно пьяный, тогда ответил: «Даже если бы меня оставили в пещере умирать от голода, твое почесывание за ушами мне было бы желаннее пира в моем собственном доме». Сократ в ответ устроил целое представление — настоящую трагедию, заставившую рыдать от зависти и Еврепида, и Софокла, о том, насколько Алкивиад обременяет его своей привязанностью. Впрочем, когда возмущение Сократа остыло, было уже слишком поздно, чтобы расходиться по домам, и они проспали всю ночь в обнимку на одном ложе. Усмехнувшись, Алкивиад достал из складки на груди небольшую темную сферу, идеально лёгшую в ладонь. Она переливалась, точно в ней были заключены крупицы магии или капли божественной крови. Он с нежностью посмотрел на неё, вспоминая те неимоверные усилия, потраченные на сохранение единственной дорогой для него вещи, случайно найденной на персидском рынке. Торговец даже сказал, как называется камень, из которого вырезана сфера, но название было длинное, Алкивиад — не совсем трезвым, и напрочь его забыл. Но разве это важно? Он повернулся к Сократу. — Я много раз говорил тебе, что всё, что мне принадлежит, это моя жизнь, и если ты попросишь, она твоя. Однако вместо того, чтобы протянуть сферу Сократу, Алкивиад поднял её так, чтобы солнечный луч пронзал её насквозь, и затем... Сфера засветилась изнутри, словно луч расколол темную оболочку, являя заключённые внутри бесконечные долины из золота и багрянца, пустыни, ущелья, пылающие кроны осенних лесов, великие реки, выходящие из берегов в звёздное небо и снова бегущие вниз, петляя среди облаков всевозможных оттенков. С каждым поворотом пейзаж менялся, менялся и менялся, иногда сменяясь на что-то неописуемое — наверное, именно такими были небеса, слишком божественные, чтобы быть понятными простым смертным. Сократ вглядывался в сферу, и Алкивиад заметил что-то в глубине его глаз. Алкивиад ощутил, как его сердце воспарило, запело и выплеснуло из себя всю кровь, точно он был рыбой, выпотрошенной прежде, чем душа покинула тело. Он опустил руку и передал сферу Сократу. Тот принял её и молча сжал в ладони. — Я знаю, это глупо, — признался Алкивиад, — но я однажды купил её из прихоти. Я тогда был пьян, скучал, и выглядела она так странно... А вечером я пошел в свои покои и увидел её при свете жаровни, потом рассматривал её при солнечном свете и каждый раз не мог сдержать слёз, потому что она напоминала мне о тебе. Он против воли скрестил руки на груди и потер себя по плечам, таким беззащитным он себя почувствовал. — Тогда, возможно, тебе следует оставить её себе, — заметил Сократ, но Алкивиад покачал головой и улыбнулся. — Нет, она твоя. За последние годы она принесла мне столько боли, печали и надежды... Так что правильнее, если она будет у тебя. И, возможно, когда меня не станет, ты посмотришь на неё и вспомнишь обо мне. Сократ издал сдавленный и едва слышимый смешок, хотя быть может, его смех прозвучал громче, а разобрать это мешали напряжение и любовь, забившие ватой уши. — И что заставляет тебя думать, что я захочу вспоминать о тебе? — спросил он, смотря исподлобья. — Может, и не захочешь, — согласился Алкивиад, — но мне бы этого хотелось. — О, дорогой мальчик, неужели твои победы так сильно вскружили тебе голову? — Сократ качнул головой с явным разочарованием. — Ты полагаешь, что если тебе чего-то хочется, то разум и сердце другого человека обязаны этому подчиниться? — Уж тебе-то следовало знать, что это не победы ударили мне в голову, — возразил Алкивиад, чувствуя, как в нем растёт отчаяние, такое старое и знакомое. — Ты не выглядишь пьяным, — задумчиво ответил Сократ. — Да ради любви всех богов, ты! — воскликнул Алкивиад, весьма близкий к тому, чтобы начать рвать на себе волосы. Сократ покачал головой и протянул ему сферу. Алкивиад шагнул назад, еще больнее стискивая пальцами собственные плечи. — Не обижай меня, только не сейчас, — взмолился он. Он молил искренно, преодолевая внезапную сухость в горле. Сократ задумался. И застыл, не обращая ни на что внимания. Привычный к этому Алкивиад терпеливо ждал, храня молчание. Наконец, Сократ пришёл к завершению своих раздумий и соизволил снова спуститься в жалкий мир людей. Он спрятал сферу под гематий и глубоко вздохнул. — От тебя всегда одни неприятности, мальчик, — сказал он и направился к выходу. Алкивиад послушно поплелся за ним следом. — Я настолько далек от мальчика, насколько это возможно, Сократ, — ответил он с улыбкой. — Так и есть. Я заметил седину в твоих волосах и морщинки вокруг глаз. — Сократ засмеялся, словно это была понятная одному ему шутка, и продолжил: — Но это дар старости, теперь мужчины вроде тебя мне кажутся всего лишь мальчишками, хотя я помню себя в том же возрасте так же ясно, как если бы это было на прошлой неделе! Время — удивительная сила. — Истинно так, — привычно согласился Алкивиад, как всегда в беседе с учителем. Чаще всего он мог только соглашаться, чувствуя, что все его слова после ответа Сократа поблекнут и падут на землю, подобно переспелым плодам. Сейчас они шли к агоре, только-только начавшей оживать — зной заставлял афинян искать тень и прохладу внутри своих домов и крытых лавок. На какой-то миг — быть может из-за упоминания о странном течении времени, еще не изгладившимся из памяти и вокруг которого вертелись мысли, Алкивиаду почудилось, что скрепляющие мир швы плавятся, подобно воску, и в просветах виднеются Афины его юности: сияющие свежими красками, золотом и обещаниями величия. Сократ тогда был темнее волосами и выше — почти таким же высоким, как и он сам, спина была прямее и отчётливее напоминала квадрат, и он шествовал с важным видом, гораздо спокойнее — не опираясь на трость и не семеня. Он походил на сильную птицу, или, вернее, нечто среднее между птицей и быком, словно вся земля, по которой он ступал, принадлежала ему одному и ничто не имело над ним власти, даже вес его собственного тела. Прежний Алкивиад не сильно отличался от себя сегодняшнего, быть может, шаг был легче и плащ длиннее, но он и сейчас носил плащ так, что край волочился по плитам, да и походка с возрастом не изменилась. Даже проведенные в морских походах годы не смогли бы отнять его скользящий кошачий шаг, про который Сократ, пребывающий однажды в том редком расположении духа, когда мог сказать Алкивиаду что-то доброе, однажды заметил, что тот «вроде бы никуда особо не направляется, но делает это очень целеустремленно». Алкивиад хранил это — как остальные оброненные вскользь замечания — рядом с сердцем, заучивая, запечатлевая в своей душе, подобно дельфийским изречениям, высекаемым в камне.