Возвращение легенды

Этот город пугал Анну Викторовну чрезвычайно. Не революция, не Советская власть, не гражданская война, полыхнувшая вскоре после их возвращения. Пугал её Петроград. Всё остальное они ещё могли пережить вместе, но не то, что караулило их в этом холодном, обезлюдевшем городе. Яков Платонович заикнулся о Петрограде, когда обсуждался вопрос о возвращении, но Анна сказала: «Только через мой труп!» Он удивился тогда, и ей пришлось рассказать о давнем видении, которое послал ей убийца Лассаль в тот день, когда они, наконец, объяснились друг с другом и решали свою дальнейшую судьбу. Яков давно уже не спорил с духами. Даже если не верил, то, видимо, счёл, что её душевное спокойствие дороже. И поэтому Штольманы обосновались в Москве. Вроде и не было причин срываться с места. Париж стал для них родным, здесь родились и выросли дети, и почти все, кого они любили, покоились теперь во французской земле. Но когда в газетах начали печатать известия о революции в России, Яков сделался беспокоен и задумчив, и часто уходил гулять один, словно места себе не находил. Анна давно уже умела распознать, когда его что-то гнетёт. Но он молчал, как обычно, так и не научившись за тридцать прошедших лет говорить о своих переживаниях вслух. Парижская жизнь оставалась спокойной и размеренной, несмотря на войну. В Люксембургском саду всё так же цвели каштаны. Дела в агентстве давно находились большей частью в руках Антона Андреевича. Дмитрий уже ходил, опираясь на палку. Всё могло окончиться хуже, но за миг до того, как граната разорвалась, он успел швырнуть Максима в окоп и накрыть его собой. Так что мальчики были живы, а ранение Дмитрия гарантировало его от возвращения на фронт. Вера расцветала, входя в возраст невесты. И Штольманам оставалось только встречать спокойную, тихую старость. Но, видимо, именно это не устраивало Якова Платоновича больше всего. В чём дело, Анна Викторовна поняла далеко не сразу. Просто однажды, прочтя утреннюю газету, Яков резко встал и стиснул ладонью нижнюю челюсть, как всегда делал в сильном волнении. - Папá? – изумлённо спросила Вера. Но Штольман ничего не ответил, просто оделся и молча ушёл на набережную. Анна видела в окно, как он шагает быстро и нервно, и думала о том, как заставить его говорить. А потом просто взяла газету. Там было короткое сообщение о том, что Временное правительство амнистировало всех, кто был осуждён или находился в эмиграции по политическим мотивам. Яков пришёл домой не скоро. Она ждала его в кабинете, и газета лежала тут же. - Ты хочешь вернуться? – просто спросила Анна. Он снова стиснул рукой подбородок. - Чего бы я ни хотел, это будет безответственно по отношению к тебе и детям. Анна подошла и положила руки ему на плечи, заставляя взглянуть себе в лицо. - Мы можем всё обсудить. А дети достаточно взрослые, чтобы принимать решения самостоятельно. - Аня! – коротко выдохнул Штольман. - Ты же знаешь, что я поеду с тобой куда угодно. В Россию – значит в Россию. Это его мало успокоило. - Аня, я сам не знаю, почему мне это так нужно. Сейчас там начнётся чёрте что, уже началось, я думаю. И тащить в это вас… - Я знаю, - ответила она ему. Таким же беспокойным она помнила мужа в те дни, когда они скрывались на тайной квартире в Затонске перед тем, как уехать навсегда. И тогда его мучило то же самое: жизнь, на которую он обрекает её своим выбором. Но тогда и выбора-то у них не было. Он должен был бежать или умереть. И его терзали сомнения. Её – нет. Она знала, что правильной будет та жизнь, которую они проведут вместе. Неважно, где это будет. А ещё его мучило поражение. Он уезжал из России, уступив своим врагам. Для него это было равносильно бегству с поля боя. Штольман всегда был человеком долга. Просто в той ситуации он уже сделал всё, что мог. Не это же самое толкнуло его два года спустя раскрыть своё инкогнито и вмешаться в дело с франко-русским договором? Тогда полковник Варфоломеев дал ему свободу и отпустил все грехи. Тогда же им было сказано со всей определённостью, что никогда больше они не вернутся на Родину. И вот теперь неожиданное чудо ли, катастрофа ли – открыло им двери домой. И это оказалось для Штольмана непреодолимым соблазном. - Аня, нас там никто не помнит, никто не ждёт. Никому мы там не нужны, - напомнил он ей. - Нас и в Париже не больно-то ждали, Яков Платонович, - с усмешкой напомнила она ему. Потом было много споров с Антоном Андреевичем, который горячо доказывал, как трудно им будет там одним. - Почему одним? – заметил Дмитрий, до сих пор не принимавший участие в обсуждении. – Мы будем там вчетвером. А Вера заявила, что теперь она обязательно станет инженером. Потому что в революционной России женщине можно учиться. В конечном итоге и Максим решил, что поедет вместе с братом. Карим долго разрывался между долгом, который сам возложил на себя когда-то, и семьёй, в которой уже было три дочки – одна другой краше. - Ну, и куда ты с цветником своим? – остановил его Штольман. – Поздно уже кочевать. Годы не те. И Карим смирился. - Яков Платоныч, ну вы же понимаете, что этот дом и это агентство всегда будут вашими? – вопрошал, волнуясь, Коробейников. – И если там будет невозможно, вам всегда есть куда вернуться. Они понимали это, конечно. Но когда садились в поезд и махали руками остающимся, Анна уже знала, что уезжают они навсегда. Вечером Яков долго стоял в коридоре, глядя в темноту, несущуюся за окном. Жена подошла и встала рядом, касаясь плеча. Сомневаться было поздно. Словно отвечая её мыслям, Штольман задумчиво сказал: - Жизнь прожили на чужбине… - …умирать будем на Родине, - закончила Анна Викторовна то, что он не решился произнести вслух. * * * Было время, когда смерть и впрямь подходила слишком близко. Так было в октябре семнадцатого. Поселившись в одном из Арбатских переулков, Штольманы оказались едва не в эпицентре разгоревшихся боёв. А утром первого ноября, когда рабочие-красногвардейцы пошли штурмовать Кремль, Дмитрий внезапно заставил всю семью лечь на пол. И едва они это сделали, как по окнам, откуда ни возьмись, хлестнула длинная пулемётная очередь. В гражданскую они снова едва не умерли – от голода и от холода. Тогда они были уже вдвоём, дети уехали в Петроград. Верочка училась в электротехническом институте, о котором давно мечтала, на курсе инженера-электрика Графтио. А Дмитрий в феврале восемнадцатого, когда немцы двинулись к Нарве, вдруг оказался на передовой, а потом и вовсе – командиром в Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Максим, разумеется, всюду следовал за молочным братом. К весне двадцать второго года они оба уже гоняли басмачей в далёком Туркестане, и оставалось только надеяться на Митин дар, который всегда предупреждает его об опасности. Впрочем, ни умирать, ни даже стареть Штольманам оказалось недосуг. Ещё голодной зимой восемнадцатого года Анна Викторовна собрала ребятишек по всем окрестным дворам и принялась их учить. Вначале учебным классом служила их собственная гостиная, но потом райсовет нашёл здание под школу. Учительнице выделили продуктовый паёк и дрова. В ту же пору внезапно оказался на службе и Яков Платонович. Революция распахнула двери тюрем, из которых мутным потоком изверглись мерзейшие отбросы общества, ныне уверенные в своей безнаказанности. Не проходило ни дня, чтобы кого-то не ограбили прямо на улице. А однажды утром жители двора в ужасе созерцали два трупа в одном исподнем, примёрзшие у самого подъезда в луже собственной крови. Возле трупов бестолково переминались двое парней с маузерами и какой-то средних лет матрос. - Следы не затопчите, - сказал им Штольман, отодвигая их от ясных отпечатков окровавленных сапог. Потом сгонял мальчишек, Аниных учеников, домой за бумагой и сам снял эти отпечатки, хоть и понимал, что толку в этом, должно быть, чуть. Вместе с мальчишками вышла, кутаясь в шаль, Анна Викторовна. И замерла на пороге подъезда. - Яков Платонович, убийц двое было, - тронула она мужа за рукав. - У одного наколка на руке. На правой. - Какая – не разглядели? - Жук, кажется. - Жук? Странно это, - нахмурился Штольман. - Почему? – удивилась она. - Жук – знак «щипача», карманника. Эти на мокрое не ходят. Анна Викторовна напряглась, припоминая: - Что-то ещё странное было у него в этой руке. Пальцы то ли подагрические, то ли сломаны. - А вот это объясняет, - пробормотал Яков Платонович и обратился к матросу. - Кто тут у вас главный будет? - Ну, я за главного пока, - ответил матрос. - Штольман Яков Платонович. Был полицейским следователем, потом тридцать лет сыскное агентство в Париже держал. Матрос почему-то не удивился, что господин «из бывших» ему указания даёт. - Трепалов Александр Максимыч, - протянул он руку сыщику. – А чего с тех следов? Мало ли в Москве сапог? - По следам определяется рост, размер ноги, длина шага. Картотек с данными бертильонажа поди уж нет? – осведомился Штольман. Матрос сдвинул бескозырку и поскрёб затылок: - А это чего такое? - Приметы особые, параметры всех, кого полиция задерживала, - терпеливо пояснил сыщик. - Я в этом не очень разбираюсь. Ты это, товарищ Штольман, приходи в Большой Гнездниковский. Там старые спецы сидят, командует ими Карл Петрович. Если есть чего, они подскажут. Карл Петрович оказался прежним ещё начальником Московского уголовного сыска Маршалком, вместе со своими подчинёнными перешедшим на сторону Советской власти. Картотеку, уничтоженную год назад, они только начали восстанавливать, но беспамятностью покуда не страдали. Кем-то из старых спецов опознан был бывший «щипач» с переломанными пальцами. Обоих люди Трепалова пытались взять в ту же ночь на «малине» в Марьиной Роще, но едва не упустили. Застрелили при попытке к бегству. Узнав об этом конфузе, Штольман сильно Трепалова отругал. Балтийский матрос снова поскрёб затылок, но задираться не стал. А на следующее задержание бывший затонский начальник сыскного уже вёл московских милиционеров сам. * * * Нынче, в конце мая Трепалов неожиданно заявился к ним домой. Не то чтобы он прежде тут не бывал. И захаживал нередко, и даже ночевать оставался, когда не было сил тащиться пешком по ночи на квартиру в Сокольники. Но в тот день он почему-то подозрительно долго мялся, затевая разговоры вокруг да около. - Чего ты всё юлишь, Александр Максимович? – насмешливо спросил его Штольман. – Выкладывай, с чем пришёл. - Да вот, не знаю, как сказать. - Вижу, что не знаешь. Ну а всё же? - Распоряжение пришло. Моих ребят на усиление в Петроград посылают. У нас-то уже тише стало, а наши мазурики многие туда подались. - Ну, так то дело доброе, - похвалил Штольман. - Вот и я говорю! – оживился начальник МУРа. – Стало быть, поедешь? Сыщик усмехнулся: - Вот это ты сейчас о чём, товарищ Трепалов? - А я не сказал что ли? – удивился бравый чекист. – Там банда есть одна. Бомбят дома «бывших» под видом сотрудников милиции. Выносят ценности подчистую, а особливо выбирают тех, у кого дома есть картины, рембрандты всякие. Разбираются, значит. - Выходит, что разбираются, - нахмурился Штольман. - Ну, так и я ж тебе о чём! Бандиты разбираются, а милиционеры – нет. Они ж все пролетарского происхождения, в гимназиях не учены. Не поймать им самим-то. Нужен толковый опер, чтобы возглавить, так сказать. Поедешь, товарищ Штольман? Яков сощурился насмешливо: - А годы мои ты посчитать забыл, товарищ Трепалов? Я ж тебе не мальчик, нынче зимой восьмой десяток пошёл. - Да какие годы? – удивился начальник МУРа. – Ты ещё до торжества коммунизма доживёшь! А там без тебя никак, ну, сам понимаешь! Анна видела, что Яков сопротивляется больше для порядку. Потому что помнит, как она не хотела ехать в Петроград. - И дочку как раз повидаете, - искушал Трепалов. – У Анны Викторовны каникулы аккурат начались. - Ни за что! – отчётливо сказала Анна. - Ну, я пошёл, - засобирался бывший матрос. И вид при этом имел – точь-в-точь «печальный Демон, дух изгнанья». Но Анна Викторовна уже видела, что муж загорелся этой идеей. - Мальчишество какое-то! – возмущённо сказала она ему, когда дверь за Трепаловым закрылась. Яков посмотрел на неё виновато. И выражение, впрямь, было мальчишеским. - Анна Викторовна, - вкрадчиво сказал он. – Вам Лассаль мою гибель зимой показывал? Так? Ну, так сейчас лето. Ничего мне не грозит. А к зиме домой вернёмся. - Яша, ну что ты, право, как ребёнок, убеждающий себя, что по деревьям лазать полезно! Яков снова промолчал, продолжая убеждать глазами. Глаза были такими же яркими, как и прежде. Никогда-то она под этим взглядом устоять не могла. А потому сердито отвернулась. - Надобно служить, коли обещался, - тихо произнёс муж за её спиной. И она поняла, что всё равно его не остановит. Потому что это Штольман. Порода у них такая. - Я и так прожил столько, что предкам не снилось, - бодрясь, заметил он. И в эту минуту Анна вдруг всё поняла и со всем согласилась. Потому что ей открылось, для чего он это делает. Больше всего на свете он боялся повесить ей на шею немощного, брюзгливого старика. И с какого-то момента запретил себе стареть, словно повернул время вспять. Она не заметила, как это произошло. Когда он превратился в мальчишку, азартно бегающего по подворотням с молодыми операми. Ему и самому это нравилось, она была уверена. Он всегда до самозабвения любил свою нелёгкую работу. Она не помнила его таким в Париже. Там всё шло естественным порядком. Кажется, возвращение подарило ему вторую молодость. Нет, уже третью. Вторая была в Затонске. Слёзы застилали глаза. Яков обнял её сзади, целуя в макушку и в который раз пообещал, что всё будет хорошо. * * * Как же она боится его потерять! Особенно теперь, когда неумолимая разлука придвинулась уже невозможно близко. Ещё в Париже Яков несколько раз заводил разговор о том, что она не должна оставаться одна, когда его не станет. Она эти разговоры гневно пресекала, он опечаленно замолкал, но через какое-то время начинал снова. И, в конце концов, она придумала, как ей поступить. Когда бы ни настал этот день, сколько бы ей ни осталось после, она была уверена, что не сумеет жить ни с кем другим. Никто ей просто больше не нужен. Штольман был и останется единственным мужчиной в её жизни. Она знала, что когда придёт этот день, ей нужно всего-навсего удержать его уход на краткие мгновения. Ровно настолько, чтобы успеть войти в транс – тот самый, которому она научилась на Тибете. Однажды она уже была в нём так глубоко, что без помощи Якова вернуться не смогла бы. А сейчас и не надо. Ей просто надо будет его догнать. Пока дар не покинул её вместе с единственной в жизни любовью… Но, кажется, несносный Яков Платонович придумал, как обойти все её планы. Чтобы всё у неё получилось, ей просто нужно всегда находиться рядом с ним. А он словно задался целью сделать так, чтобы умереть вдали от неё. При этой мысли слёзы снова подступили к глазами. И призрак Лассаля опять встал на пороге, награждая её новым видением. …Мрачный коридор, двое чекистов в кожанках. Не такие, как московские товарищи, не раз бывавшие у них в доме. У этих равнодушные, грубые лица. Яков идёт между ними, с трудом переставляя ноги и спотыкаясь. На нём ни жилета, ни пиджака, а на белой рубахе кровавые пятна. Его выводят во двор, толкают к красной кирпичной стене. Стена в щербинах от пуль, на ней запеклись потёки крови. Никто не зачитывает приговора, чекисты просто отворачиваются и закуривают. Яков стоит, пошатываясь, и болезненно щурится от света. Конвоиры передёргивают затворы… - Прочь! – Анна вырвалась из видения, как выныривают из глубокой воды. Призрак молча ухмыльнулся и пропал. Если бы Яков был здесь, он, наверняка, посмеялся бы над ней. И заметил бы, что господин Лассаль горазд придумывать ему всё новые казни египетские. Потому что это была уже третья смерть Штольмана, которую он ей показал. Первое видение было тогда, тридцать лет назад. А второе он послал ей по прибытии. Едва они переступили порог прежней дядиной квартиры на Пятой линии, где теперь обитала Вера, Анна снова увидела дух француза. И будущее обрушилось на неё, лишая сознания. … Широкая площадь. Через неё бежит человек с чемоданом. Штольман спешит за ним. - А ну, стой! Милиция! Человек бросает чемодан и убегает прочь. Яков его не преследует. Он склоняется над чемоданом, осторожно отпирает замки. Поднимает крышку. А в следующее мгновение – взрыв… После того видения она заболела. С ней так бывало от сильного нервного перенапряжения. Вначале пошла носом кровь. Потом началась горячка. Яков двое суток не отходил от неё, меняя холодные компрессы на лбу. Она и сейчас ещё была слаба настолько, что нечего и думать о поездке в Затонск. Туда отправилась Вера. Вера, которая никогда там не была, которая родилась и выросла во Франции. Но дочери аналитический ум и железный характер. Папина любимица! Она никогда не сомневается в своих действиях, но в отличие от самой Анны Викторовны, никогда не лезет на рожон. Если Верочке и достался какой-то дар, то это дар принимать правильные решения. Она справится. Обязательно справится! А Анне просто нужно успокоиться. Выпить чаю. Перечесть его письмо. Всё будет хорошо – так он написал. Она должна ему верить. В конце концов, почему она слушает какого-то мёртвого француза, а не собственного мужа?