Once upon a time

Аллен, Гинтоки и Ичиго печальными взглядами проводили бессознательную тушку своего собрата Савады Тсунаёши. Тушка символично развевалась на сквозняке, утаскиваемая под траурное переругивание её, тушки, Хранителей. — Кажется, Мукуро и Гокудера? – уточняет Аллен, ослабляя ленту на шее. — Мукуро и Хибари, — поправляет Ичиго, мрачно попивая чай. — Ну и слабачье, — фыркает Гинтоки, блестя глазом из-под тени свеженького выпуска Джампа, уютно расположившегося у него на голове. В коридоре всё ещё слышится ругань, громкое топанье и приглушённые страдальческие стоны Десятого босса семьи Вонгола. Саката лениво ёжится и добавляет в свою чашку с чаем ещё одну ложку сахара. Входная дверь с грохотом захлопывается и в воздухе наконец-то повисает тишина. — Мы запомним его молодым и красивым, — озвучивает всеобщую мысль Уолкер и тянет загребущую ручонку к овсяному печенью в плетеной корзинке в самом центре стола. Гинтоки недовольно хмурится и шлёпает Уолкера по руке, не поднимая головы со стола и из-под тяжкого бремени любимой манги соответственно: — Руки. … Ещё никто и никогда не ставал между Алленом и едой. Особенно – не ставил свои грязные жилистые ручки. И при этом, не пырился своими глазёнками на его, Аллена, Величество из-под кипы макулатуры. Саката запоздало понял, какую ошибку совершил, когда Уолкер, улыбаясь в своих лучших традициях, вцепился в мускулистую гинтоковскую руку. Гинтоки зарычал свирепо, Аллен в ответ – плотоядно. — Да заткнитесь вы уже наконец! – рявкает Ичиго и со вкусом отвешивает сцепившимся в схватке на смерть по затрещине. – Мало мне того, что мир спасать нужно, так еще и вы на нервы действуете! — Не один ты тут такой… — унимает гонор Аллен. Гинтоки ограничивается лишь тяжёлым вздохом. Разговор грозился затянуться надолго. * — … Нет, и ты представляешь?! – продолжает возмущаться Уолкер, раздосадовано ковыряя вилкой пирожное. – Мало того, меня, простите, едва калекой не сделали! — Ага, — хмурится Ичиго, — Я сам иногда удивляюсь, как, _как_ у меня самостоятельно заживает вспоротая рана в животе?! — А мне глаз выкалывали и руку отрывали, — парирует Аллен. – Правда рука отросла потом, но, блин, обидно же! — Вам-то что… — фыркает Гинтоки. – А знаете, каково это – каждую битву превращать в клоунаду? Да что там, всё время корчить из себя идиота! У вас-то хоть мечи настоящие, а мой – чистокровное ДСП. — Гинтоки, а попытайся себе представить, как же нужно наловчиться, чтобы махать тесаком Ичиго, или моим… — Аллен замолкает, пытаясь подобрать подходящий эпитет для своего оружия. — Лично мне он напоминает гигантский пломбир… — глубокомысленно изрекает Саката. Ичиго давится маринованным огурцом, Аллен начинает хрюкать. Идея переместиться на кухню была порождением коллективного разума и казалась с каждой минутой всё лучше и лучше. И даже то, что кухней являлось миниатюрное помещение, по размеру подходящее скорее для сортира («однушки» такие «однушки»…), волновало всё меньше и меньше. * — … Лажа это всё, — с трагизмом, достойным истеричного «Верю! Верю!» от Станиславского, шмыгает носом Ичиго. — Ага, — бубнит печальный Аллен. – Свинство. — Не то слово, — убито поддакивает Гинтоки. Саката грустно вздыхает, глядя на последнее заварное пирожное. Аллен с тоской смотрит на почти опустевший холодильник. Ичиго раздосадовано пинает носком тапка ножку стола. С сердечными делами у них всех как-то не заладилось. [Лирическое отступление] — … А девушки, девушки какие! – подвывает Ичиго. – Сколько, чёрт возьми, вокруг меня красивых баб! И ни одна, представляешь? Та же самая Орихиме – сиськи есть, мозгов нет, на мне чуть ли не виснет, но не-ет! Я же, блять, Айзена должен убить, Пустых победить, а потом всем арранкарам по меносу в жопу позапихивать! Аллен яростно дожёвывает бутерброд: — То же самое! Линали – умница, красавица, ноги от ушей… и сумасшедший брат-кофеман с его Комуринами. Да он меня скорее Тысячелетнему продаст, лишь бы я к его сестре на пушечный выстрел не подошёл. Облом, пиздец и сплошное разочарование. И… Ичиго, насколько я помню, с тобой же тоже какая-то мелкая шатается, тёмненькая такая? Да и вообще, в Серитее там целый цветник… — Рукия? Да, блин, у неё там банально не за что подержаться, а если я, скажем, на Рангику глаз положу… в общем, зачем о ней, давайте о приятном. Хотя какое уж там, та же Йороуичи – у меня из-за неё теперь моральная травма. Да у меня на неё банально не встанет! Я же думал сначала, что она мужик. И вообще, этот её кошачий облик… ну не прёт меня от пушистых ушек, хвостиков и мягких лапок, ну хоть убей. «А этого ещё сезона три филлеров мне ждать, и то, не факт», — с мрачным сарказмом добавляет про себя Куросаки. Молчавший до этого Гинтоки завистливо тянет: — У вас-то хоть есть из чего выбирать… — Ты о чём? – переспрашивает Аллен. – К тебе же липнет какая-то очкастая… — Амаэ эта? Издеваешься? Я не хочу ползать за ней на поводке в наручниках и с кляпом во рту, а кто тогда остаётся? Кагура что ли? Да я же потом буду жрать сукконбу и ходить с зонтиком в жопе до конца жизни. И тут же блин хер подрочишь – то собака эта уродская, то Шимпачи, то этот грёбанный Зура, который на самом деле не Зура, а Кацура, то Отосе. Ха, Отосе? Морщинистое старческое тело с обвисшими сиськами – предел моих мечтаний! – Гинтоки с фирменным лицом оседает подбородком на стол. – А вы ещё спрашиваете… Аллен розовеет, Ичиго нервно фыркает, чаепитие продолжается. — А вообще-то, мне из-за кудряшек не дают. [Конец лирического отступления] — Ну и нафиг, — подаёт голос Ичиго. – Бабы дуры, дают по любви. А мне, блять, только монахом остаётся стать. Аллен насмешливо фыркает, ёрзает на неудобной табуретке, добавляя: — Но пресловутой любви и ласки с ананасами в шампанском хочется. Гинтоки страдальчески вздыхает. Соскребает себя со стола, потягиваясь, ковыряясь в носу, поправляя своё кимоно и громко шаркая ногами, царственно подплывает к холодильнику, открывает, задевает дверцу доисторической махины мечом, тихо ругается, складывается пополам и умудряется наполовину скрыться в крошечном пространстве чудо-машины. Ичиго пришибленно наблюдает за происходящим, в то время как Аллен едва со стула не падает от любопытства. Гинтоки, усердно пряча что-то, пытается закрыть холодильник, снова задевает его мечом, снова заковыристо ругается, поворачиваясь. — Ананасы точно есть, — важно указывает на жестяную банку взглядом. * — Пустые! Эти ваши пустые! — грозно размахивает Аллен куском злосчастного пирожного на вилке. – Да я их одной левой! — Молитвой и ещё раз левой? – ехидно интересуется Гинтоки, сцапывая Уолкера за руку — на этот раз правую, ту, что с вилкой, — и уверенно тянется к сотням килокалорий на фигурном изделии из сплава алюминия. Настолько увлечённо, что почти не замечает, как экзорциста прошибает крупной дрожью, когда его, Сакаты, пальцы смыкаются на бледном запястье, задевая кожу на его внутренней стороне. «Показалось», — уверяет себя Гинтоки, наблюдая за возмущающимся Алленом – тот взвился, недовольный отобранным куском свежего, вкусного и не полезного кондитерского изделия, весь злой и пыхтящий от праведного негодования. Только шерсть дыбом не поставил, честное слово. — Да ладно тебе, — пожимает Саката плечами. – У нас ещё ананасы есть. Ичиго отбирает у Уолкера вилку – на ней остался тягучий бежевый крем, — и, засунув себе её за щеку, интересуется: — И как мы их откроем? * — Аллен, жахни! — Невинность, активация! * — Чёрт! Гинтоки, она не поддаётся! — Поддастся… * — Ичиго! — Бан-кай! * — Что они делают? – Хичиго хотелось настучать Королю по хрупкому гениальному мозгу, но ещё больше хотелось посмеяться. За спиной пустого тяжело вздохнули: — Самому хотелось бы понять… Хичиго оборачивается, удивлённо замечая мрачную тень в зеркале. — Ты кто? – вопрос вырывается сам собой. — «Шизофрения главного героя», Ной, Неа, в народе Четырнадцатый, приятно познакомиться, — язвят из зеркала. — А-а, — расслаблено тянет пустой, подходя к стеклу ближе. – Собрат по несчастью, значит? — Жертва психологической атаки, — подтверждает догадки Хичиго Четырнадцатый. * — Они скисли, — говорит Гинтоки. Уголок рта Аллена неестественно дёргается вверх-вниз, он разве что нервно не смеётся. Ичиго ограничивается более простым способом – делает страшное лицо, поэтому Гинтоки старается на него не смотреть. — Как так? – обретает дар речи Уолкер. — Кто-то уже давно сделал в крышке дырку, — Гинтоки задумчиво перекатывает в ёмкости размякшие ломтики фрукта в сиропе, источающие кисло-сладкий неприятный запах. – И это были явно не мы. Сакате быстро наскучивает любоваться непонятной жижицей, поэтому он ставит ёмкость с ананасом на стол. Точнее – на край стола. Самый-самый, прямо-таки, краюшек. Громко тикают настенные часы. «Это как в театре абсурда», — зачем-то говорит себе Аллен, чтобы в следующее мгновение чуть с табуретки не свалиться от отчаянного вопля. — Король! Коро-оль! – верещат из коридора. – Спасите! Помогите! Насилую-ут! Ичиго подрывается с места, двинув стол так, что ёмкость с ананасами уже не может удержаться на том жалком клочке выделенной ему площади и падает… В принципе, Аллен удержался благодаря пресловутой левой руке, молитве и ещё раз левой руке. Которой он вцепился во влажную поверхность стола. Ичиго исправил это досадное недоразумение, и экзорцисту уже не помогла даже молитва. Больно ударившись локтём об пол, Уолкер на полу, собственно, и растянулся. … и падает на Аллена. Хотя Ичиго этого не замечает. С каким-то непередаваемым выражением лица, мол «охуеть! – кричали гости», он внимательно вглядывается во что-то, творящееся по ту сторону спасительной черты кухонной двери. — Оно ест ему голову, — пришибленно констатирует факт Куросаки, после нескольких высоких повизгиваний и долгих мгновений непрекращающейся возни, доносившихся из коридора. — Большое, белое и пушистое? – лениво интересуется Гинтоки и, получив утвердительный ответ, со страдальческим вздохом выходит из кухни, бросив в сторону рыжей макушки «Ты мой должник». — Ичиго, ты… — фонтаном красноречия заливается Аллен, весь в сиропе и прилипших к волосам и одежде колечках ананасов. — Садахару-у, телёноче-ек… — сюсюкает Гинтоки. * Когда Гинтоки возвращается, первым, что он видит становится бесформенное и некогда белое нечто, валяющееся у самого порога. Идентифицировав предмет, как рубашку Аллена в сиропе, Гинтоки окидывает взглядом само помещение и поражённо замирает. У Ичиго спутанные, слипшиеся и торчащие пуще обычного волосы. Слипшиеся от этого чёртового сиропа, понимает Саката и переводит взгляд на Уолкера. Застыв в неудобной позе, он сидит на полу, облокотившись локтём о ножку заваленной набок табуретки, и как-то неестественно сильно прогибается в позвоночнике. Голова Ичиго находится в районе живота Аллена, Куросаки его дразнит, заставляя выгибаться ещё больше. Аллен замечает Сакату первым, Ичиго переводит на него взгляд вторым. Они смотрят друг на друга. «А почему бы и нет?» Сироп выглядит особенно сладким, мутными каплями дрожа на чужой коже. * Когда увлёкшийся Ичиго, весь горячий, влажный и липкий из-за сиропа, начинает оставлять болезненные засосы у Сакаты на предплечьях, того будто током прошибает, и он сам уже не знает, чего хочет больше: прогнуться, подставляясь, или прогнуться, отталкивая, чтобы самому повернуться, и… Гинтоки с удивлением, отдающимся лёгкой дрожью вдоль спины, отмечает, что Куросаки вскидывается, если лёгко-легко, невесомо как говорят, провести рукой по его пояснице. Ичиго сжимает зубы так, что на щеках проступают желваки, и, будто злясь на себя за слабость, цепляется за волосы недовольно бубнящего что-то Аллена, целуя его – Гинтоки тихо смеётся. Аллен продолжает возмущённо пыхтеть, пытаясь отодвинуть от себя увлёкшегося Куросаки и удержаться в сидячем положении, пока Ичиго не хватает его за запястье здоровой, правой руки, сжимая. Аллен вздрагивает, замирает: у Ичиго ледяные пальцы и такие же, только чуть влажные ладони, а, с виду мало что значащий, по сравнению с тем, что происходило минутой ранее, жест, заставляет щёки заалеть. Уолкер затравленно замирает, отказываясь верить в то, что мягко сжимающие его запястье пальцы, проходясь мозолистыми подушечками по выпирающей ниточке сухожилия и почти до боли вжимающиеся в бугорок локтевой кости пясти чужой кисти, возбуждают едва ли не сильнее всех влажных поцелуев и прикосновений. Ичиго нервно ведёт плечами и, пользуясь замешательством Аллена, укладывает его на пол, подминая под себя и вжимая колено между беспомощно разведённых ног. Аллен стонет. Громко и отчётливо. Гинтоки скашивает глаза на раскинувшегося на полу паренька, наклоняясь к Ичиго. Прикрывает глаза, глубоко вдыхает запах рыжего – он пахнет пылью и мятой, – обнимает руками поперёк груди. — Эй, Куросаки, никогда не хотел сыграть в паровозик? – интеллигентно интересуются у Ичиго над ухом. Ичиго с трудом возвращает своему лицу человеческое выражение, не находя слов (и даже выражений); а, подумав, целует Сакату. Правда, неудобно поворачиваться (а, точнее, голову поворачивать) назад, стоя на коленях и чувствуя, как быстро затекает шея, а под ладонями неритмично вздрагивает чужой живот. Оторвавшись от Гинтоки, Ичиго легко хватается за ремень брюк Аллена, подтаскивая его к себе ближе и стараясь не обращать внимания на возмущённое шипение последнего, а лишь ближе наклоняясь. — Церковь не одобряет содомию, — выразительно двигает бровями Уолкер. «Линк следит», — с грустью понимает Куросаки, но снова принимается за своё чёрное дело, предварительно пнув Гинтоки, чтобы тот нормально закрыл дверь. Аллен тем временем, извернувшись, перекатывается и оказывается сидящим на животе у Ичиго. У обоих на щеках горит яркий румянец, обоим неудобно на холодном и жёстком полу, оба не хотят сдавать позиции. — Хрен тебе, — нежно хрипит Аллен, сцапывая руки Ичиго своей, проклятой рукой и – о, чёрт! – так крепко сжимая у него над головой. Куросаки криво улыбается, чувствуя, как его уже начинает ощутимо потряхивать от возбуждения, но вырваться не пытается. Потому что возвращается Гинтоки и, недолго думая, прижимается к экзорцисту со спины, утыкаясь носом в шею. Ичиго ловит себя на мысли, что Саката с Уолкером очень гармонично смотрятся вместе: оба светловолосые, бледные. И кольца белых кучерявых волос, скользящие по испещренному татуировками Чистой Силы худому плечу, выглядят так… красиво. Экзотично. Засмотревшись, Ичиго пропускает момент, когда Уолкер ослабляет хватку на его руках, чуть ли не заваливаясь на Куросаки. В последний момент Аллен успевает опереться на руки, изломавшись и тяжело дыша. Гинтоки влажно целует Уолкера за ухом, так влажно и так… жарко, это видно: вместо легко заалевших, щёки Аллена принимают яркий пунцовый оттенок, на лбу выступает испарина, а руки Гинтоки… о, боже, касаются Аллена снизу. Ичиго шумно сглатывает, приподнимаясь на локтях, ловит зубами нижнюю губу Аллена, прикусывая, втягивая в рот, слизывая стоны. Уолкер закатывает глаза, Гинтоки увлечён своим делом, Ичиго легко улыбается пришедшей в голову идее и, немыслимым образом выскользнув из-под Аллена, толкает его, заставляя упасть и самого Уолкера, и Сакату, находящегося позади. Гинтоки сначала удивлённо таращится на Ичиго, потом – болезненно морщится. Аллен, не смотря на то, что ест за десятерых, очень худой (но, к сожалению, не очень лёгкий) и, упав, больно упирается острой лопаткой Сакате в грудь. И всё же не даёт ему посетовать на тяжкую судьбу матраса, повернувшись у Гинтоки на груди (и попутно заехав локтём в солнечное сплетение; нечаянно, разумеется). Саката переводит ошалелый взгляд на шкодливо ухмыляющегося Уолкера. — Хватит на мне валяться, — не разрывая зрительного контакта, говорит Гинтоки, чтобы прервать неловкую и отчего-то смущающую паузу. – Ты тяжёлый. И липкий. Будто подтверждая свои слова, он проводит пальцем по линии шрама на щеке Аллена. Тот скептически хмыкает, скашивая глаза на палец, размазывающий липкую субстанцию по его лицу. Потом, подумав, кусает. Ну, как сказать кусает – так, зубами прихватывает у ногтя, легко мазнув кончиком языка по подушечке. Ичиго выразительно покашливает, призывая к вниманию, а на синхронно обернувшихся Уолкера и Сакату хмыкает: — Может, продолжим? Одежду Аллен провожает лёгкой улыбкой и пытливым взглядом; Ичиго хмурится, потому что в такой маленькой кухоньке, где они втроём собираются трахаться, для того, чтобы стащить с себя одежду – широченную форму шинигами – одновременно со снимающим с себя своё безразмерное кимоно Гинтоки, места чертовски не хватает; Саката как всегда уныл и безмятежен, а его возбуждение выдают только широченные зрачки и красноречивая выпуклость под тканью активно снимаемых штанов. * — Осторожнее, дебил, моя задница… — Твоя задница – не достояние общества, расслабься. — Блять, легко говорить «расслабься», не тебя же в сухую растягивают!… Аллен брыкается, ругается и всячески мешает предварительным процедурам. Ичиго трагически вздыхает, в очередной раз закидывая жилистую алленову ногу себе на плечо. Ситуация медленно, но верно теряет своё романтическое (если так можно вообще сказать) очарование, Ичиго чувствует, что он уже не только заниматься подготовкой партнёра, а и трахаться не хочет. — Гинтоки, ты там ещё долго?! – он пытается докричаться до белобрысого идиота уже минут пять, если не больше. «Белобрысому идиоту», кажется, всё равно до душевных терзаний Куросаки, и достучаться до бессовестного сознания сквозь сосредоточенное шуршание в соседней комнате у Ичиго не получается. Он снова вздыхает, бросая тоскливый взгляд на взмыленного Уолкера. Тот всячески дёргается, ёрзает и безостановочно бубнит что-то нелестное. И выглядит – красный, растрёпанный и возбуждённый – очень мило. Рот бы только заткнуть, и… — Не в музее, блин, нечего пялиться, — злобно огрызается Аллен, и Ичиго с удивлением замечает, что тот дико смущён и всячески пытается не смотреть ему в глаза. В общем, Ичиго смутно понимает его чувства – он тоже не очень комфортно себя чувствует, с засунутыми в задницу другого парня пальцами. Но Аллену-то наверняка неудобнее… Ичиго, улыбнувшись чему-то своему, мягко касается губами чужих губ. Уолкер до сих пор весь кисло-сладкий из-за этого сиропа (и липкий, но это уже как-то теряется на заднем плане), его очень приятно целовать, кусать, облизывать. И Аллен, вроде бы, не сильно против – хотя бы замолчал и теперь на него не только приятно смотреть (целовать, кусать, облизывать…), а ещё и слушать – он низко и мурлычаще стонет. Ичиго уж совсем было увлекается, но в дверях, широко улыбаясь, появляется Саката с, так сказать, заветной баночкой. — Баста, карапузики! Папочка вернулся ~ Ичиго злобно сверкает глазами, не отрываясь от яростно пыхтящего Аллена. «Вот гад, а?» * — О~ох, — не сдерживается Аллен. Ичиго, тяжело и громко дыша, поудобнее перехватывает ногу Аллена под колено, толкаясь глубже. С появлением смазки на их скромном празднике жизни всё наконец-то сдвинулось с мёртвой точки. Аллен гортанно стонет, срываясь на высокий всхлип, при не слишком осторожном движении Ичиго. Они всё ещё на полу в кухне – перейти в соседнюю комнату никто из них не додумался. Аллен вдыхает воздух поглубже, кивая замершему Куросаки, чтобы тот продолжал, а сам, напряжённо комкая в руках валяющуюся рядом одежду, исподтишка разглядывает рыжего. У Ичиго такое серьёзное лицо, будто он не сексом занимается, а, скажем, бомбу обезвреживает, только таблички «я сапёр» на лбу не хватает. Аллен, смаргивая непроизвольно выступившие слёзы, кусает и кривит губы, постоянно пытаясь выгнуться неудобным для Ичиго образом, чтобы уменьшить дискомфорт. После пары минут безостановочного пыхтения, Куросаки не сразу замечает, что то, что он раньше принимал за болезненное хриплое дыхание, является ничем иным, как сдерживаемыми глупыми смешками. — Нечего ржать, — почти оскорблено хрипит Ичиго, входя до конца. — Твоё лицо заставит меня кончить раньше времени, — зверки честно сообщает Аллен срывающимся голосом, щуря обрамлённые сырыми ресницами, хитрые глаза. — Э? – глупо переспрашивает отвлёкшийся на подошедшего сзади Гинтоки Ичиго. — Нет, не подумай, — слишком сладко тянет Тёмный Аллен, пытаясь не скалиться. – Ты не в моём вкусе. Просто, как представлю, что ты с таким выражением лица меня трахать будешь… — Выебу же, — литературно прерывает речевые изыски экзорциста Куросаки. — Как точно подмечено, — бубнит откуда-то сзади Гинтоки. Аллен чувствует, как напрягается Ичиго. Это напряжение скользит в нахмуренных сильнее обычного бровях, в участившемся дыхании, в дрожащих выжженных солнцем (а может и от природы таких рыжих) ресницах, в перекатывающихся под кожей мышцах. Уолкер знает, что чувствует сейчас Куросаки: ощущение растянутости, пока не предельной, но уже неприятной. Сам Уолкер чувствует себя болезненно наполненным, а ощущение, что всё происходит слишком медленно раздражает всё сильнее. На полу становится холодно лежать, и Уолкер беспокойно ёрзает, чтобы хоть как-то поторопить. Кого именно – Ичиго или Гинтоки – он не слишком понимает, но легко сжимает коленями бока Куросаки, сжимаясь вокруг него, в то время как Гинтоки с тихим шипением входит. Ичиго хмурится ещё сильнее, ещё сильнее вжимается в Аллена, едва ли не выжимая из него стон. Они замирают. Саката – прижавшись влажной грудью к покрытой испариной спине Ичиго, а тот – заваливаясь на Уолкера, которому и так не легко. Злобное шипение придавленного к полу экзорциста обрывает Ичиго, а точнее – его поцелуй, влажный и до безобразия глубокий. Когда Гинтоки начинает двигаться, Куросаки гортанно стонет Аллену в рот. Уолкер задыхается – Гинтоки задает с самого начала слишком быстрый темп, прижимаясь к Ичиго, прижимая самого Аллена их общим с Куросаки весом, не давая прийти в себя от нахлынувших ощущений. Уолкер пытается что-то сказать, но может лишь хватать ртом воздух, путаясь руками в рыжих волосах и беспомощно постанывая. Ичиго гортанно стонет ему куда-то в шею, шумно дыша почти в самое ухо – от этого щекотно. Куросаки почти ничего не соображает: ему слишком жарко, слишком непривычно, и Аллен, чертовски узкий, выбивает последние мысли из головы. Гинтоки, жмурясь, разводит ягодицы Ичиго, входя глубже и одним этим движением делая Куросаки так хорошо, как ему ещё не было за весь вечер. Он, широко распахнув глаза, толкается в Аллена особенно резко, буквально заставляя его проехаться спиной по полу – Уолкер вскрикивает так, что в ушах звенит. От этого и сладко-сладко, и голова гудеть начинает (то ли и вправду от стонов Аллена, то ли кровь к этой самой голове прилила). Аллена хочется слушать, вот так, стонущего открыто, почти задыхающегося, сжимающегося вокруг напряжённого члена, заставляющего самого Ичиго сжиматься вокруг Сакаты, снова вырывать стоны. С каждым толчком, Ичиго чувствует, как тело напрягается, тяжелеет, как в голове плещется горячий кисель; чувствует, как бьётся под ним в истоме Аллен, как дрожит позади Гинтоки. Срывающееся дыхание постепенно меняет свою интонацию – превращается в стоны, в придыхание, в концентрирующееся где-то под потолком удовольствием с тёрпким кисло-сладким запахом. * Хром с трудом отлепила себя от окна. Гокудера-в-отчаянии уже минут десять как фейспалмил и нервно курил, отчаянно краснея и не глядя на происходящее. — Как хорошо, что Мукуро-сама и Хибари-сан забрали босса… — вздохнув, прошелестела Докуро, потерев ладошками розовые щёки. Гокудера временно вышел из модуса «отчаяние», глядя на, на удивление, почти не смущённую девушку. Хром едва заметно улыбалась чему-то своему, изредка бросая мечтательные и взгляды в сторону о-боже-нет-того-самого-злосчастного-окна. На мгновение Хаято показалось, что в сказанной фразе он услышал толику разочарования. Гокудеру передёрнуло: либо Мукуро вырастил настоящего демона (что было не исключено, ведь это же Мукуро), либо он и вправду не понимал женской логики (всякие вводящие в глубокий транс «мусипусюлечки», «прелести», которыми могли оказаться любые вещи в радиусе пяти километров, бессмысленная и беспощадная теория «знаков»… Хаято с ужасом смотрел на Докуро, ожидая мозговыносящей словесной конструкции про увиденные только что «прелести»). Хром (к счастью) лишь вздохнула («определённо счастливо воздохнула!» — внутренне истерил Хранитель Урагана) и, выведя Хаято из транса тихим «Пойдёмте, Гокудера-сан?», скромно зашагала к машине, стоящей на обочине, где всё ещё валялся в обмороке Тсуна. «Коварные создания, эти женщины», — подумал Хаято, снова закурил, и пошёл следом, ёжась при одном воспоминании об увиденном. * — Ну и урод же ты, Ичиго. — Аллен, мелким слова не давали. — Учти, за твои слова я станцую танец презрения на твоей могиле. — А ты уверен, что, не то, что танцевать, ходить сможешь в скором времени? — Потише, горячие мексиканские парни. Всё-таки, квартира моя и голодный Садахару в соседней комнате – тоже. — А… так вот почему мы именно на кухне… — Да, мой милый друг, ты необычайно проницателен. Fin.