Умру и буду жить

Андрей выскакивает из гаража: глаза бешеные, желваки выпирают, кулаки сжаты. Неужели ударит сейчас? Пофиг! Я еле на ногах стою: в такси меня развезло и сейчас я мало чего соображаю. Мазуров подлетает ко мне трясёт за плечи: — Ты где был, сука? — Я к Гале ездил, в гости… Мне стало скучно здесь! — Не ври! В салоне тебя не было! — Я был у неё дома! Иван испуганно начинает отрывать его руки от меня, отталкивать меня, боится, что его шеф опять сорвётся. Иван вклинивается и в диалог: — Стась, не пизди, а! Мы уже звонили твоей Гале. Она сказала, что у тебя есть какое-то личное дело… — Ладно, я был у своего друга, Мишки: у него сын родился. Имею право поздравить? Я же здесь! Что вы на меня накинулись? — я всё-таки решил пиздеть дальше. — Почему у тебя глаза красные? Ты ревел? — присматривается ко мне Мазур. — Я бухал! — Рядом с маленьким ребёнком? — Нет, мы в клубешник ходили. — Поэтому ты такой грязный? — Да! — Марш в дом! — и мне сейчас это указание очень кстати. Блин, как так-то? С чего они так рано приехали? Где тут три дня? Я–то надеялся выспаться до их прибытия. Но вроде бы пронесло. Я стоял в душе очень долго. Вода смывала кладбищенскую испарину, железнодорожную грязь и потные взгляды Стоцкого. Сейчас высплюсь, успокоюсь, вылечусь. Потом позвоню этому Игорю Шорохову, я даже не познакомился с ним на кладбище. Надо узнать подробности смерти, похорон, как там мама… А потом как-нибудь съезжу на кладбище как брат, а не как выродок. У меня даже фотки Олеся нет. Надо будет у Игоря попросить. Когда вышел из душа, Мазур сидел на моей кровати. Какой-то радостный. — Стась, ты опять пошёл в эту комнату… Я её заколочу! — Я же только в душ. — Пойдём, — Андрей подталкивает меня на выход, я так полусухой и кислый, как вино в подложке в виде полотенца, и иду в его спальню. Чёрт, поспал, называется! Уже на пороге Мазур стал гладить, обнимать, разворачивать, шептать: — Я соскучился. Разреши мне так, как я хочу, пожалуйста… — А как ты хочешь? — я силюсь говорить игриво и жеманно. Он вдруг гремит какой-то железякой, щёлк — и перед моим носом стальные наручники. Похожи на настоящие, это не из секс-шопа. Я глупо улыбаюсь, вытягиваю обе руки. Мазур защёлкивает одно кольцо на запястье, подталкивает меня к кровати. Резко сбрасывает на пол одеяла, подушки. Сейчас кровать — это тёмно-синий шёлковый эшафот с угловой обитой кожей спинкой. Мазур нежно толкает, я вытягиваюсь на животе. Этот изобретательный зэк встаёт на колени, пропустив моё тело под собой. Я слежу, как он вытаскивает из щели между спинкой и матрацем кожаную петлю. Это петля какое-то функциональное значение имеет — для перетаскивания матраца, что ли… Мазур протаскивает свободное кольцо наручников сквозь петлю, ловит мою руку, щёлк — теперь я прикован. Он медленно сползает с меня, целует в загривок. Отходит от кровати. Любуется, что ли? Может, ему напомнить, что нужно смазку взять? Она же у меня в комнате! Но почему-то молчу. И он молчит. Потом берёт какой-то пульт, нажимает кнопку — и беспокойно зашумело где-то наверху. И практически сразу стало холодно. Он включил кондиционер? Зачем? — Андрей, мне холодно. — Где ты был? Оп! Что это за вопрос? Что это за тон? Он не собирается трахаться? И не собирался? Это допрос с пристрастием? Ни хрена себе! — Где ты был? — повторяет он свой вопрос, и это звучит грубо, ни йоты нежности. — У Мишки Соколова, позвони ему, удостоверься, — и я даже не совсем рискую, Мишка может мне помочь, он догадливый. — Уже звонил, — чё-о-о-орт, подозрительный придурок. — Он сначала стал говорить, что ты у него был вчера вечером. Но. Тебя не было дома не только вчера. Ты уехал почти сразу после меня. В посёлке кругом видеокамеры стоят, моя система безопасности включается от закрытия ворот на замок, фиксирует время включения и отключения. Где ты был? — Блядствовал! — я отворачиваю лицо от него, мне обидно. Мне противно, мне жалко себя. Что же это такое? Я в клетке? — Я в это не верю! Просто расскажи. — Тебе не понравится. Мне холодно! Выключи этот мороз! — Ты не должен был выходить! Не нужно переоценивать меня, за мной нет никаких особых криминальных авторитетов, я не смогу вытащить тебя из лап этого сутенёра. Ты мне обещал! Я тебе звонил, а ты не брал трубку! Я сорвался из Питера, и, блядь, тебя нет! Я думал, меня инфаркт хватит! А он даже не может толком сказать, где был! — Мне нужно было решить свою личную проблему, она тебя не касается! — Меня всё касается, я, в конце концов… — Что? Купил меня? Так пользуйся! Разговоры не разговаривай! — я отклячиваю зад, призывно дёргаю мышцами ягодиц. — Только кондиционер выключи, а то собачка чихать начнёт! Он нависает надо мной и без всякого придыхания, равнодушно объявляет: — Ты будешь так лежать, пока не скажешь, где был. Бить я тебя не могу, я обещал тебе. Но другого способа вытянуть из тебя правду я не вижу. Начинать расследование — занятие тягомотное, да и стыдно мне к Дамиру с этим обращаться. На меня находит ослиное упрямство. Да ещё и обида, да ещё и усталость — всё вместе. Не дождёшься, фашист! Я хотел спать? Вот и буду спать! А ты карауль. — Значит, молчишь? Ну, молчи… — Мазур отошёл от кровати, хлопнула дверь на лоджию, и через некоторое время до меня донёсся тонкий запах курева. Я решил стоически выдержать экзекуцию. Попытался лечь поудобнее, но с прикованными руками неудобно по-любому. Подогнул под себя ноги, чтобы сохранить тепло. Но так ещё хуже! Холодный воздух обхватывает с обеих сторон, проникает внутрь, леденит пальцы. Да ещё и простыня шёлковая, никакого тепла от неё. Надо расслабиться, и сон придёт, усталость победит дрожь, бессонная ночь одолеет холод. Расслабляюсь и чувствую, что леденеет спина и задница. Я охлаждённое мясо цыплёнка — нежное и ценное. Я коченею, я — труп. Олесю тоже было холодно? Меня сотрясает спазм. Нет! Даже думать об этом не буду! Стараюсь лечь на бок, подтягиваюсь к спинке кровати ближе, скручиваюсь в калачик. Но впечатление, что кондиционер направлен именно сюда. Разворачиваюсь обратно, сохраняя тепло. Утыкаюсь холодным носом в руку. Кашляю. Кашляю громче, может, Мазур услышит. Я-то точно услышал, как он на лоджии шуршит бумагой, книгу или журнал читает? Образованный зэк! Потом ещё закурил. Как обидно! Как глупо! Что за упрямство? Надо рассказать, он поймёт! Это надо всё рассказывать… Нет, не буду. Не сутки ведь я буду тут лежать! Всё равно он меня расцепит, а я в ответ игнор ему! Козлу! Побоится опаску мне предложить в следующий раз! И уснуть не могу. Меня трясёт. Кашляю. Чихаю. Шмыгаю носом. И в процессе этого истеричного соплеотделения понимаю, что течёт не только из носа, течёт из глаз. Вытекает струйкой жалость к себе. За что? Звук открывающейся двери. С улицы напахнуло летним теплом. Я поспешно отворачиваю лицо. Я гордый, блядь, реветь при нём не буду. Не дождётся! — Не спится? — Мне холодно, - огрызаюсь я на ехидство Мазура, но не выдерживаю, шмыгаю носом, да и голос плаксивый. Мазур тут же подскакивает к кровати, садится на край, пытается меня повернуть на себя. О боже, какие у него горячие руки! Трогай меня! Но рожу отворачиваю. Мазур сильнее, он выворачивает голову за подбородок и с отчаянием кричит: — Ты плачешь? Какого хрена! Почему нельзя ответить мне? — он наваливается на меня сверху, кайф: живое, тяжёлое, подвижное одеяло со злым голосом: — Говори! Говори, где ты был? И я от этих его телодвижений, от этого участия, от этого отчаяния заревел ещё сильнее. Теперь уже не стыдно, у меня что-то прорвало, раскрылись хляби — и влага наводнила весь мир. А этот ревнивый придурок шепчет в меня: — Говори мне, говори… Где ты был? — В Смо-о-олен… ске… У ро-о-оди…телей… — Зачем? Только не ври! Я знаю, что ты с ними не общаешься! — Мазур уже расстёгивает наручники. — Н-н-на п-п-похорона-а-ах-х-х… ы-ы-ы… — Тихо-тихо. Сейчас согрею, — Мазур тащит с пола одеяло, разворачивает меня, усаживает, кутает, прижимает к своему горячему телу. — Значит, Олесь сдох? — А т-т-ты… ы-ы-ы… Олеся знаешь? Ы-ы-ы… — Лично не знаю. Но кое-что о тебе узнавал. Знаю, что у тебя есть брат, что на два года младше, что зовут Олесь, что он очень проблемный, наркоман. Знаю, что у вас был какой-то скандал в семье и в городе, и ты уехал, с семьёй не поддерживаешь отношений. Что твоя мать… — Ы-ы-ы… она кричала мне, она кричала, что это я виноват! Что это я-а-а-а убил Леся… Она кричала мне, что я не её сы-ы-ын. Но я, наоборот, я тогда спасал его! И папа, он хотел меня ударить на кладбище. Андре-е-ей… за что? Мазур нагибается, достаёт из тумбочки фляжку, раскручивает пробку, подносит к моим сопливым губам: — Глотни! Ещё! — Не-е-е-е хочу-у-у… — Надо! Глотаю, и из носа дух огненный вырывается, кашляю, трясусь. Тихая истерика. Мазур укачивает меня: — Тс-с-с-с… всё наладится… тс-с-с-с… всё будет хорошо… тс-с-с-с… — он даже начинает мычать что-то вроде колыбельной. У меня оживают одна за другой части тела. Чувствую щекой, как бьётся его пульс на шее. От него пахнет сигаретами. Андрей начинает вытирать мне лицо одеялом. Целует меня в лоб несколько раз. — Если уж я у тебя один остался, не ври мне. Почему тебя обвиняют в его смерти? — С Олесем с детства носились, он больной родился… Вернее, не больной, у него была заячья губа и одна нога короткая. Лицо ему кроили, потом деньги бахнули на операцию. Есть такая — по удлинению кости. Конечно, его жалели, он и в садик не ходил, да и в школе в основном на домашнем обучении. Ребята его дразнили, у него же швы на верхней губе. Очень некрасиво. Олесь психовал, но даже сдачи не мог дать: постоянно по больницам, тело дряблое без спорта. Я же, наоборот, пользовался успехом, весь из себя затейник и лидер. Леся таскал повсюду за собой. Друганы морщились, но мирились с этим. Олеся не любили, он капризный был, все лучшие кусочки за столом себе забирал, лучшие места в зале должны были быть его, на лодках ездили, так он никогда за вёсла не брался. Образ несчастного больного, которому все должны. И если дома это воспринималось как должное, то среди сверстников… сам понимаешь. Я видел это, но что я мог сделать… Короче, я был в выпускном классе. Борогозил, отрывался в клубах, не учился ни черта, только на курсы в архитектурку ходил, чтобы поступить. Однажды вляпался в интересную компанию, ребята старше меня, но приняли как родного. Дали попробовать дури. Там были амфетамины, они их спидами называли. Как примешь, то готов оттягиваться всю ночь, и никакой депрессухи. Ты всем друг, тебе все рады. В общем, по обыкновению, я в этот клубешник Олеся притащил. У него очередной припадок тоски образовывался. Он тоже попробовал спиды. В этом и есть моя вина. Не доглядел за братом. Я же старший, с меня всегда спрашивали за него. Он расшибётся — а мне влетало, почему не доглядел, зачем на горку пошли. Он подрался — меня ругают, где ты был, когда брата обижали. У меня амфетамины как-то не попёрли, мне после второго раза так плохо стало, что охотку сбило, да и с ребятами этими стал меньше общаться. Была причина. А Олесь… Он подсел. Я действительно виноват. Я же знал. Но покрывал его походы в клуб, скрывал от родителей. Я, если честно, не понимал, что всё это слишком серьёзно. А потом у него булимия началась, бессонница. Стал деньги тырить у родителей. В общем, весь набор. Вскрылось всё как раз после моего выпускного. И конечно, виноват был я! А тут ещё фотки мои, где я весь в сперме, голый, улы-ы-ы-ы… баю-у-усь… — Тс-с-с-с… Уже всё прошло, уже всё прошло… глотни, — Мазур опять поит меня ужасно-огненным пойлом. — Тебя выгнали родители? — Да. Они решили, что я его подсадил на наркотики. Они решили бороться за него. А я, распутная шлюха, только мешаю, я Олеся тащу в ад. — И всё это время ты ни разу не разговаривал с матерью? — Разговаривал. Всегда заканчивалось плохо. Пару раз меня вызывали в Смоленск искать Олеся. Я находил и вновь был не нужен. Они отчаялись, их можно понять. Прикинь, подарок: один сын — шлюха, другой — наркоша. Мама состарилась раньше времени, она просто от горя была не в себе. Год назад Олеся лечили, он уже на героине сидел. Отец бизнес продал, дачу: всё пошло на клинику. И видишь как… Мне его одноклассник позвонил, как только ты уехал. Я и сорвался… — Стась, я ведь тебе телефон оставил… Почему ты не сказал-то? Ты меня за кого принимаешь? Неужели я бы запретил тебе ехать! — Я не хотел, чтобы ты знал. Это моя жизнь. — М-м-м… Один смешной автор сказал: «Бывает так, что анализ жизни совпадает с анализами нашей жизнедеятельности»*. А ты ещё и дышишь этим в одиночку… — Это ты сейчас сказал, что моя жизнь — говно? — отстраняюсь я от Мазура. — Это я сейчас сказал, что не нужно в говне купаться с упоением. Обещай мне, что ты обратишься ко мне, если что… — Обещаю. Ты можешь выключить кондиционер? — Легко. — А можно мне поспать? — Подозрительное желание, — и целует меня в солёное лицо. А мне сразу легче. Сразу пустота в груди начала заполняться. И мне тепло, и пьяные мысли, и пьяные сны. * Малкин Г.Е. «Золотые афоризмы» *** В воскресенье в гости к Мазурову приехал Дамир с женой и его партнёр Кротов с любовницей. Мы принимали их в моей японской беседке. Иван поставил туда гриль, Аня накрутила каких-то мясных штук. Жена Дамира с удивительным именем Ландыш — очень блёклая, неяркая женщина в интересном положении. Они ждут четвёртого ребёнка! Несмотря на пузо, Ландыш затеяла волейбол пляжным надувным мячом. Не играли только Дамир и любовница Кротова. Кротов оказался маленьким кругленьким человечком с постоянно приподнятыми в удивлении бровями, с немного выпирающими резцами, как у зайца. Мазуров рядом с ним смотрелся матёрым волчищей. Я переживал, как Мазуров меня представит. А никак! Мужики и женщины знали, кто я. Общались как с равным. Молодая любовница Кротова оценила мою растаманскую беретку. А Ландыш оценила мою работу с беседкой и пообещала прислать саженец вишни, почти куст, как она выразилась. Эту вишню велела посадить в широкий вазон, облепленный камнями разного размера, тот, что я сделал за вчера. Мне понравилось, что партнёры по бизнесу запросто усадили за общий стол Аню, которую яростно обхаживал Иван. Когда анализирую этот день, никаких ассоциаций с анализами не возникает, даже несмотря на то, что Мазур в ночи, краснея и заикаясь, попросил принести смазку, а я опять нарушил свои правила: не выдержал и заорал в самый ебучий момент.